Погасли огни на вышке аэропорта. Над озерцом, разбавленным теплыми сбросами электростанции, поднимался туман, из которого донеслись чуть ли не выстрелы: отсоединялись высоковольтные линии.
Выстрелы в тумане растворились среди других звуков. Над сборными пунктами поднимались столбы выдоха и черной копоти из дизельных обогревателей. Решетки их уже кое-где перегрелись до красного, а вентиляторы хрипели и прыгали на плохо сделанных осях. Потом разом завывали моторы очередной автоколонны, по ледяным откосам разбегались полосы света, хрустел снег под колесами. Еще одна тысяча человек оставляла позади всю прошлую жизнь.
Дети не плакали; тем более, не плакали и взрослые. Город Хайчэнь провинции Ляонин пустел на глазах. Мерзлый февраль семьдесят пятого года поглощал дома улица за улицей, накрывая их темнотой и туманом.
По отдельному пути, выровненному наскоро военными машинами, жирным черным потоком бежали толстые свиньи из громадного четырехэтажного свинокомплекса на окраине. Непривычных к холоду, никогда не выходивших под открытое небо, животных связывали за ошейники по десять-двенадцать голов, после чего тащили за тракторами — но только поначалу. Как только свиньи соображали, что их тащат из города, они рвались вперед с такой силой, что едва не опрокидывали сами трактора.
На восток от Хайчэня пластами складывался февральский туман; в тумане черными скалами дымили развернутые поперек скользких обочин дымящие трактора, безуспешно полосующие колесами лед — а за тракторами свиные упряжки перекрывали воплями любые моторы. Там или здесь как выстрел рвался канат, или пастухи ухитрялись отстегнуть привязи, и карабины на конце тросов громко били в стальной борт. Подстегиваемые выстрелами, свиньи устремлялись к свободе, расталкивая всех, кому повезло меньше, пронзая визгом Вселенную от подземных чертогов Ян-вана до надзвездных дворцов Лунного Зайца.
За всем этим никто не заметил нарастающий со всех сторон тугой, низкий звук, а если бы кто и заметил, то вряд ли сумел бы описать или подобрать аналог.
В городе остались только милиционеры и пожарные, когда предупреждение оправдалось. Твердь под ногами исчезла: кто стоял, упал на четвереньки, тщетно пытаясь ухватиться за что поближе. Столбы качались, как трава. Большие деревья, голые по зимнему времени, мотали черными ветвями в тумане, поднимавшемся все выше.
Потом среди тумана раздался треск, свист — и почти сразу за этим ударил факел из порванного газопровода, подожженный искрами электростатики трущихся друг по другу пластов. Пожарные не могли подобраться к возгоранию, если бы даже не потеряли равновесия: в городе попросту не осталось улиц, по которым прошла бы пожарная машина.
Удар — после оцененный на 7,3 балла по Рихтеру — в единый миг стер город Хайчэн с лица планеты, ровным слоем камня и щепок смешав новые пятиэтажки со старым глинобитным предместьем. Устояли буквально несколько каркасников, что небогатый уезд успел выстроить в последние годы по сейсмостойким проектам — но даже там разбрызгало все стекла.
В Хайчэнском землетрясении четвертого февраля одна тысяча девятьсот семьдесят пятого года не погиб ни один человек. Жителей успели вывезти, а сотрудникам тревожных служб в кои-то веки просто повезло.
После говорили, что город спасли предсказания и расчеты нового Китайского Национального Вычислительного Центра. После спорили: точно ли сообщали о странном поведении кошек и собак, и многочисленных свиней в свинокомплексе? После утверждали, что форшок — толчок, ровно в полдень обваливший старый элеватор и еще сколько-то халуп в предместьях — вовремя предупредил о надвигающейся беде. Так или иначе, люди из Хайчэна остались живы.
Город, конечно, пришлось построить новый.
Новый Хайчэн строили всем Альянсом — точно как восстанавливали Скопье после югославского землетрясения 1963 года. Отметились и немцы с панельными башнями на стальном каркасе, и советские строительные тресты с бетонными куполами, сделанных набрызгом по надувной опалубке, и даже индонезийцы притащили свои контейнеры со смешными стеночками из тонких бамбуковых панелей: в них оказалось вполне себе удобно размещать свиней хайчэнской породы.
Терять громадное свиное стадо беженцы не соглашались категорически: они только-только привыкли к мясу по будним дням и потому без колебаний ставили драгоценных свиней в приготовленные для людей дома. Потому что сами-то выживем — семьдесят лет бесконечной войны, от императрицы Цыси, Сунь Ят Сена, Чан Кайши и до дедушки Мао унесли всех неудачников, слабаков и белоручек — а вот хорошей свинины когда еще удастся попробовать!
Добровольцы интернациональных отрядов такого понять не могли, но признавали право китайцев жить по-своему. Албанцам доверили бетонные молы и пристань. Сибирякам — транспортные коридоры и тоннели. Югославам, немцам и ленинградцам — жилые кварталы. Мерзнущим сирийцам — госпитальную площадь, где до самой осени висели таблички с именами пропавших, и где собирались разбросанные эвакуацией семьи.
Айсен и Варен оказались в Хайчэне случайно. Приехали в Иркутск получать новые радары для строящихся на Радуге “десятикилотонников” — оказалось, что радары будут готовы только через месяц. Что-то там не сопряглось в недрах Госплана. Магнетроны не подали вовремя, конденсаторы высокой добротности запарафинил Азербайджан, что-то еще не довез Гомельский радиозавод — в общем, срывом заказа занималась пока что милиция, но Комитет Партийного Контроля уже нависал вдали молчаливой угрозой. У заводчан дыбом стояла шерсть на голове и на теле, и они охотно подписали открепление паре приемщиков: пусть хотя бы эти в затылок не дышат.
Узнав от интернатовских друзей Айсена, что загорать им, самое малое, месяц, не привыкшие бить баклуши коммунары быстро вписались в Иркутский Добровольческий Отряд и поехали спасать китайцев. А что пришлось выручать не в меньшей мере свиней, так этим самым людям и питаться чем-то надо.
— Надо разобрать соль и сахар, — Варен задумчиво смотрел на лопнувшие прямо в мешке целлофановые пакеты. — Купить новых негде, тут все по карточкам. Наша доля вот… Отоварились, блин!
Айсен заглянул в мешок. Поворошил черенком ложки сладко-соленую белую смесь. Не сказал ничего.
Сосед по палатке, высокий и широкий в плечах Сергей Камень из Архангельска, прогудел:
— Больно заковыриста задачка. Без химиков не обойтись. Раствор выпарить, соль останется на дне сосуда.
— А сахар? Считай, на месяц без чая остались.
— Погодите, — Айсен вышел в сырую муть и вернулся только через четверть часа, когда Варен и Сергей исчерпали, наверное, не меньше сотни вариантов, и теперь сидели на раскладушках, недовольно ругаясь.
— Одевайтесь, — велел якут. — Будем три вахты держать.
Парни влезли в толстые куртки с нашивками “Иркутск — Хайчэн”, и теми же знаками иероглифами. Натянули глубже на уши вязаные шерстяные шапки. Айсен взял мешок со сладко-соленой смесью и повел всех на относительно чистый берег озера Аньшань. Здесь всегда держалось тепло, потому что временную контейнерную АЭС от Министерства Чрезвычайных Ситуаций поставили на берегу возле разрушенной ТЭЦ, и подключили к уцелевшим линиям — ну и пруд-охладитель под рукой.
Берега пруда нагрелись примерно за неделю. Теплая вода пробудила к жизни муравьев — их-то Айсен и ходил искать в полумраке.
Теперь, очистив широкий плоский камень возле муравейника сперва тряпкой, а потом спиртовой салфеткой, якут осторожно насыпал посреди камня две ложки смеси.
— Смотрите, — сказал. — Муравьи сахар понесут к себе, на тот край. Вы у них отбирайте. Соль не таскают, не дурные.
Варен и Сергей переглянулись круглыми глазами.
— За ночь все разделят, — прибавил Айсен. — По четыре часа будем вахты держать. Вы сначала, а я пойду пока высплюсь, к ночи разбудите.
— Это ты где научился?
Якут улыбнулся:
— В тайге, если так порох и крупа смешаются, магазина нету. Новое не купишь.
— Однако, шаман, — Сергей уже нашел тонкие щепочки и теперь ловко экспроприировал белые крупинки.
— Фонари нам принеси. — Варен огляделся. — Я пока сидушки сделаю.
Айсен ушел. Парни остались вдвоем на берегу теплого пруда, в сыром плотном тумане, в быстро наползающей зимней ночи.
— Как у вас? — притащив пару бревен под сиденья, Варен заговорил, чтобы не уснуть со скуки. — Свет починили?
Сергей захихикал:
— Поняли мы, в чем дело. Мы, как приехали, контейнер с дизелем поставили направо от штабной палатки, бочки с соляром налево, а курилку не сделали, поторопились. Ну, и мужики все курили под козырьком дизеля, чтобы от вонючих бочек подальше. А окурки кто на землю кидал, кто прямо в трубы вентиляции.
Потянувшись, Камень буркнул:
— Чурки неграмотные. Понадобилось дать напругу, дернули мы дизель, он засосал все потоком воздуха — и с земли, и с крышек. Забило фильтр. Варен…
— А?
— Скажи, у вас там, на Радуге, не так, поди? Вас же там отбирали, наверное.
Варен смотрел на муравьев и слово “отбирали” понял чуть по-своему.
— Ага, — вздохнул. — Именно что отбирали. Как мы вот сахар у мурашей отбираем. Не особо глядя на нужды муравейника.
— Можем им потом ложку оставить. Пускай только сделают. Но вы с якутом другие. Отличаетесь. Видно.
Варен плечами пожал:
— Мы такие не потому, что с Радуги. Мы — коммунары. Да еще и Закавказская коммуна. Там…
— Слышал. Карабах.
Варен молча кивнул. Горка белой смеси превратилась уже в плоское колечко одной соли. Варен смел ее в приготовленный мешочек, а Сергей сделал это же самое с честно отнятым у насекомых сахаром. Высыпали еще пару ложек. Посмотрев на часы, Варен понял, что якут снова оказался прав. До утра муравьи замечательно разделят сладкое и горькое.
— Мы такие же… Как сказать. Неидеальные. Во, пример. — Варен поглядел на Сергея чуть исподлобья. — Перед самым отъездом сюда принимали мы квартиры для моряков. Избрали комиссию, все чин чином. И вот, я тебе зачитаю любимое место из протокола приемки…
Варен перевел взгляд в черно-серое мутное небо. Далеко-далеко, от палаточного городка, двигался огонек: Айсен с обещанным фонариком.
— Кто первый на вахту?
— Я первый, — Сергей не спорил. — Только доскажи.
Варен продекламировал явно заученное:
— В санузле квартиры номер сто два зафиксирована труба неизвестного назначения, не пpедусмотренная проектом. Труба соединяет заднюю стену и пол. Облицовочные работы вокруг трубы, включая косые фигурные прирезы кафельной плитки, выполнены в полном объеме, сметой учтены и оплачены.
Тут Варен значительно поднял палец, давая оценить важность. А потом закончил со смехом:
— При инспекции представителем гoрводоканала выявлено, что труба представляет собой прислоненный к стене лом, забытый бригадой каменщиков.
Смеялись, пока не подошел Айсен с фонариком, большим термосом горячего чая и полимерными ковриками, чтобы вахтенному не морозить задницу на собранных Вареном сырых деревяшках.
— Кино видел? — вдруг спросил Камень. — “Черный тюльпан”, то есть.
Якут и Варен переглянулись. Варен осторожно сказал:
— Его все видели.
— Как думаешь, такое в самом деле может случиться?
— Вопрос не по погонам, — все так же тихо сказал Варен.
Теперь уже “по-своему” понял Сергей.
— Я без подвоха. Я хочу к вам, на Радугу. Слышал много. Все говорят: у вас там жизнь.
— Вот новости! На Земле-то чего, нету, разве?
— Где как, — поморщился здоровенный помор. — В Архангеле еще так-сяк. А где поглубже, там как при царе Горохе. Джинсы не носи это для городских тонконогих придурков. Мультики про поней не смотри, они девчачьи. Новую музыку не слушай, статочному мужу не пристойно. Пока то оно станешь мужем! Подчиняйся старшим, вот и вся твоя жизнь.
Сергей вздохнул:
— Жил у нас один умный человек, да и тот в Москву пешком ушел.
— А?
— Ломоносов. Наша шутка, мало кто знает… Знаешь, Вар, я того, киношного пацана, сперва не понимал. Думал: как так можно? Служба ведь почетная. Страну защищаешь. А там в пятой серии: и дедовщина у них, и помирать за своих стариков не хотят — херня получается.
Камень пожал здоровенными плечами.
— Конец девятой серии помните?
— Когда они все трое в одном бою сошлись, под Гостомелем?
Варен сплюнул. Айсен молча стиснул губы. Камень махнул рукой:
— В рот ебать все их старшее поколение. Это явно выдумки режиссеров. Такого в реальности быть не может. Вот как сказать: ебанутый, только в превосходной степени?
— Ебаниссимо, маэстро?
— Точно. Диагноз явный, шизофрения клиническая. Одной половиной головы гордятся Днем Космонавтики и Днем Победы, а другой рукой Мавзолей за ширмочку прячут. Как будто царь бы вообще задумался Гагарина послать к звездам.
— Ну, а ты что бы сделал?
Камень молчал долго. Муравьи разобрали еще четыре ложки. Стемнело окончательно, и Айсен жестом велел Варену: посматривай вокруг. Мало ли, кто выскочит на наш фонарик из тумана. Решит комсорг, что квасим втихаря, употеем отписываться.
Наконец, Сергей Камень выговорил:
— Ничего придумать не могу. Так говно, и так насрано. Того, кто такое придумал, надо расстрелять сразу. Как в девятнадцатом году на Колчаковском фронте, по законам военного коммунизма.
Коммунизма на Радуге пока не построили, зато линейный город уверенно рос в длину.
Сперва в горсовете выбирали назначение следующего пятикилометрового квадратика. Старались чередовать жилой — полевой — промышленный, потом снова полевой квадрат и снова жилой.
Намеченный квадрат оконтуривали дорогами. В промышленные сразу отводили ветку железной дороги, в полевой предпочитали бросать узкоколейку, которую потом снимали. Иногда голосованием побеждали “тепличники” — чаще всего осенью, после продажи урожая, когда в казне что-то появлялось. Тогда полевой квадрат весь уходил под стекло. Случалось, что промышленность не влезала в пятикилометровую ячейку. Тогда ячейку протягивали в глубину еще на пять километров. Этого хватало даже литейным цехам, что рассчитывались на плавку стали из руды полуострова Секира.
Кто-то из недавних землян предложил построить металлургию на берегу моря: можно принимать корабли-рудовозы сразу на сырьевой двор. Перевозка дешевле. Человек сильно удивился, когда его предложение даже не отклонили, освистали, причем единогласно. Нет, сказали колонисты. Берег моря — зона отдыха. Ныне, присно и вовеки веков. Здоровье дороже, чем перевозка по дороге широкой колеи. Да и чем там возить, всего-то пять клеток, день легкой прогулки. Вот еще денег город накопит, и конвейерную ленту в свободном тоннеле протянем.
Если какую клетку отводили под энергетику, там ставили, понятно, АЭС. Пятикилометровой секции хватало и на пруд-охладитель, и на защитные полосы шириной в хороший, настоящий километр.
В жилом квадрате выбирали вид и способ застройки. Поначалу строились “однодворками” — обычной пригородной застройкой, разве только с нормальной шириной проездов. Но к семьдесят пятому году, когда стало понятно, что жить на Радуге можно, что зимы здешние ничто перед казахскими и якутскими, что степи древнего Сарнора, никогда в истории не тронутые настоящим плугом, накопили чернозема толщиной восемь-девять метров — тогда переселенцы пошли потоком. Рекой. Водопадом!
