Рассказ вновь был прерван рукоплесканиями. Теперь все, затаив дыхание, ждали концовку, самое восхитительное в этом чудесном повествовании.
— А лежал я не просто на сырой земле, но на вражеском стяге, который с бою был добыт им же, моим другом Керси Талои, с помощью вашего... покорного... слуги!
Рукоплескания перешли в неистовый рев. Но тут слово взял сам виновник торжества.
— Что-то такое припоминаю. Но пуще того — обратное, не столь почетное, в другой битве происшедшее. И если бы тогда к нам с Лери не пробился его светлость маркиз... маркиз...
Рассказ прервался, стихли крики и музыка: видно было, как сюда направляется вестовой Его Величества. Вестовой подошел, отдал честь.
— Рыцарь Керси Талои, сударь?
— Да, это я.
— Вам послание от Его Величества. Вскрыть лично, суть его прочесть вслух и немедленно.
Керси, из уважения к императорскому гербу, вскрыл печать кинжалом...
— Рыцарю... из рода... Повелеваем немедленно, по прочтении данного послания, собрав необходимые личные вещи, потребные в пути, выступить в служебный поход, ведомый сударем герцогом Когори Тумару!
Керси бережно свернул свиток в трубочку, сунул его в рукав камзола и поклонился курьеру, в знак того, что принял послание и понял его.
— Коня мне!.. Сюда!.. Прощайте, судари и сударыни! Продолжайте радоваться и веселиться, но я выступаю в поход! — Керси завел за плечо левую руку и коснулся ею рукояти двуручного меча, который он так и не снял после венчания. — А все необходимое — всегда при мне. Ходу, Север, ходу!
Конь, исподволь подстрекаемый тщеславием всадника, встал на дыбы и заржал. Еще несколько мгновений, и Керси умчался в ночь (необходимые в походе вещи добудутся в дороге, с деньгами это нетрудно), без оглядки покинув теплый и радостный праздник, устроенный в его честь, праздник, который бывает один лишь раз в жизни, и завершенный так, как это и мечтается истинному рыцарю. О, это было восхитительно!
Конь и всадник скрылись во мраке, праздник продолжился, и никто, включая Керси Талои, не подозревал, что в мире стало одной отчаянной и беззаветной любовью больше, и что вдребезги разбитое сердечко юной баронессы Фирамели Камбор не утолить теперь ни слезами, ни птеровой охотой, ни прочитанными на ночь романами... О, они обязательно встретятся! Да, они встретятся... и никого-никого не будет рядом... и она... и у нее... она ему покажет платочек...
— Что с тобой, внученька, почему ты плачешь? Ах, скучаешь по дому? Ты права, скорее бы нам домой, на запад...
Г Л А В А 5
Там, на крайнем западе обитаемых земель, где леса, поля, воды, пустыни и долы испокон веков не знали иной власти, кроме власти богов и времени, иной силы, кроме силы стихий, однажды поселились люди. А где люди — там и суета. Стоял лес — вырубили его и выжгли, стояли непролазные топи — теперь твердая и прямая дорога поверху лежит, а по ней снуют туда-сюда людишки, пешие и конные, налегке и с обозами, мирные и воинственные... Все при оружии. И путей-дорог таких все больше с каждым годом, с каждым веком. Одна из них берет свое начало там... где-то там, очень далеко, в глубинах материка, так далеко, что и не проследить истоков ее... Устье же упирается прямо в Жадное море. И зовется та дорога Большою имперскою. Империя, за долгие, долгие века вымахавшая, в сравнении с другими царствами и княжествами, в огромного и свирепого тургуна, которому нипочем ни горули, ни драконы, ни рапторы, ни медведи, ни цуцыри, ни иные какие хищники-государства, наконец, дотянулась своим кроволюбивым рылом до самого западного края, до океана, до одного из его морей — Жадного моря. Там, дальше, за необъятными водами, тоже есть населенные земли, и когда-нибудь Империя захочет поискать новую добычу и прицениться к ней, а пока — нет ей дела до заморских кущ, благо и на северо-западе забот полно. Своих забот и чужих земель, которые все еще не подчиняются Империи. Например, вольные города Соруга и Лофу, приславшие в прошлом году посольства, с предложением вечного мира и взаимовыгодной торговли. Погостили — и намедни отправились восвояси, умеренно довольные аудиенцией императора и переговорами с канцлером. Ну, с ними не должно быть военных хлопот, однако и ссориться как бы преждевременно: основная мощь купеческих городов — в их умении торговать, в способности быть нужными всем сторонам, а Его Величество очень ценит чужие умения, особенно если свои, имперские, покамест, гораздо скромнее. Надо сначала выучиться намеченному, перенять полезный опыт, а там видно будет...
И дальше, на северо-запад — даже за море не надо плыть — там тоже лежат неосвоенные земли... То есть, не Империей освоенные, люди-то на них живут: варвары, племена, какие-то разбойничьи княжества... Там граница посуху проходит, не по воде, и вот уже который век лучшие государственные умы Империи размышляют с оружием в руках, как бы те северо-западные земли открыть, начисто освободить от невежественных дикарских племен в пользу просвещенной Океании... Племена и орды в той земле воинственные, непокорные, не чета, конечно же чудовищным туроми и лютым карберам с кошмарного юго-востока, но — хватает и с ними забот имперским войскам, хватает по уши. И где-то в глуши, в укромном уголку западных рубежей, зреет нечто такое невнятное, но окончательное, чего боятся воины, жрецы, императоры и боги... Однако, судьбоносный миг пока не созрел, а люди суетны: живут так, как будто нет никакого конца света и никогда не будет...
Море Жадное выплеснуло на берег пиратов. В шесть кораблей подошли они к границам Империи, высадились без помех на песчаный пляж, устроили стоянку... Две тысячи морских разбойников, готовых насмерть воевать с кем бы то ни было, а пуще того — безнаказанно грабить мирное население. Сами себя они разбойниками не считают, ибо уже почти столетие минуло с того дня, как их вожак, Манан Лысый, объявил себя светлейшим князем-государем, а окрестные земли (четыре островка тесною кучкою — Прим. авт.) — независимым княжеством. Почти век стоит новое государство и пока еще не рухнуло! Разбойникам 'Великого Корабельного Княжества' нет никакого дела до интересов Империи и ее границ, потому, быть может, что до сего дня они еще никогда не высаживались на ее земли, с имперцами дела не имели... Купеческие караваны из других царств и государств — да, пощипывали, на море и вглубь от него, а далекая, почти неведомая Империя... Ну, что Империя... Сказывают, обширна и богата. Коли так — то для первого ознакомительного грабежа хватит и двух тысяч воинов, а если понравится, если добыча окажется легкой и обильной, можно будет и всеми силами навалиться: двадцать тысяч мечей и сабель дойдут до самой тамошней столицы, прошьют якобы необъятные имперские просторы запросто, как стрела ночную тьму... Так думал степенно и с приятностью Его Высочество Великий князь Манан Первый, однако, на сушу сходить не стал: государь, как и всякий толковый атаман, обязан щадить собственную жизнь, рачительно рискуя чужими, но — щадить не из трусости, нет, по государственному расчету. Разведчики обшарят окрестности и найдут небольшую, но легкую добычу, найти обязаны, ибо это строгий приказ. Затем добыча будет захвачена и поделена, причем — вся, до последнего медяка, останется 'внизу', среди простых ратников, и только тогда уже воодушевленных воинов можно будет бросать в настоящий бой за истинно жирные куши...
Конечно же, делить еще не захваченную добычу — дело неблагодарное, ибо в случайном бою, в незнакомой обстановке всяко ведь может обернуться, поэтому Манан пока потерпит скрип мачт, мелкую 'стоячую' качку, до смерти надоевший привкус морской соли на губах... Ищите, храбрецы, хорошо ищите!
Высадились вечером, а уже на исходе следующего дня, то есть, меньше, чем через сутки, добыча была найдена! Да еще и почти под самым носом: девять-десять долгих локтей от пиратской стоянки! Диво дивное: посреди дремучих чащоб, прошитых только узкими полузвериными тропинками, почти на безлюдье и на бездорожье, обнаружился постоялый двор с трактиром, да преогромный! 'Дальше некуда' — называется. Подходит к трактиру и твердая, ровная дорога, способная пропустить, не цепляясь за бока, широченные телеги с товаром, но пока не ступишь на нее прямо — шиш заметишь под мелкой реденькой травой! В трактире, несмотря на глухомань, жизнь кипит и через край переливается! Людей полно, пьют, едят, швыряются золотом и серебром! И это очень хорошо — золото никому не повредит, хотя люди Манана Первого для почина и медяками бы не погнушались. Постоялый двор очень велик, всем шести отрядам хватит на целый день его запасов — обжираться и обпиваться. Да еще ценности продуванят поровну, какие найдутся на живых и мертвых посетителях, а также содержателях кабака... И женщины наличествуют! Очень ценная добыча, хотя и непрочная. Отряд лазутчиков, понаблюдав сутки, срочно двинулся обратно, к побережью, с тем чтобы потом, еще через сутки, а то и намного раньше, вернуться вместе с основным войском.
Но трое человек из отряда остались на месте будущего набега, продолжать слежку и дозор, ибо сила воина во многих свойствах поровну распределена, а слабость — проявляется почти всегда именно в беспечности. И в глупости тоже, но военная беспечность, ратная неосторожность — они и есть главная глупость на свете. Разведчики смотрели в окна, в двери, в щели, и так... и отчаянно завидовали, аж слюной изошли, ибо наблюдать им приходилось привычные, милые сердцу каждого обжоры, выпивохи и бабника, радости. Вкушать, так сказать, вприглядку. Но удивительного в том трактире тоже хватало. Постоялый двор, видать, непростой, лихими людьми облюбованный...
— Смотри, смотри, Зубан: этот... который оборотней задавил... опять плясать собрался... Потеха!
— Это им потеха, а нам завидки. Хваком его зовут, если я правильно расслышал.
— Чудно: говорят по-нашенски, все понятно.
— А как им еще говорить? По-чужому лопочут те, кто живут за тридевять морей, за океаном, а эти... Отодвинься, фу... и не дыши в мою сторону, давай, давай, от тебя тоже все хорошо видно, как и от меня...
Прошлой ночью внимание лазутчиков привлекла одна очень примечательная личность. Это был здоровенного роста детина, в четыре локтя с половиною, молодой еще, но весьма жирный, даже под рубашкой видно, что бока и брюхо над портками свисают, а сами портки на заду едва ли не лопаются. Казалось бы хлюпец, байбак байбаком, ибо в жиру не может быть силы, но...
Жрет за троих, пьет за пятерых, поет и пляшет без устали — сапоги стоптал — и все никак под стол не валится! Без меча, с одною лишь секирой на поясе, без кольчуги... Ну, оно бы и ладно, что веселится вторые сутки напролет, все настоящие мужчины должны проявлять себя умелыми и стойкими на пиру... Но ведь и другое было, доглядчиков смутившее... Вывалился из задних сеней трактира этот Хвак и шатнулся на двор, во тьму предрассветную, к отхожему месту. Да с пьяных, видимо, глаз, повело его на дальний толчок, в углу двора, который не удобный гостевой, а простецкий, для трактирных жителей-работников. И тотчас же, сладкого мига дождясь, выпрыгнули из засады двое оборотней-людоедов, он и она, юркнули вслед за ним в нужник...
Дерзкие, явно оголодавшие, оборотни были загодя замечены пиратскими разведчиками и сами их заметили, но... Те охотники — и эти охотники, те в засаде — и эти в ней же, те вооружены и отчаянны — и оборотней запросто не возьмешь... Сообразили обе стороны, что не мешают друг другу — и притерпелись к опасному соседству, взаимной бдительности отнюдь не снижая... Пиратам в великое облегчение, что нашелся пьяный дурак оборотням на добычу: задавят его в сортире, и уволокут в лесное логово, и что особенно радостно — сами, наконец, уберутся, очень уж зябко ощущать на себе голодные оглядывания полудемонов... Вдруг, немного погодя, нужниковая дверь с треском распахивается и оттуда выходит живой и невредимый толстяк! Портки поправляет на ходу неспешном, что-то гнусит под нос... прислушались — вроде напевает, как ни в чем не бывало... Странно. Долго ждали лазутчики — никто больше из трактирных сеней на задний двор не выходит, а из сортира — тоже ни звука.
— Бач, ну-ка сходи, взгляни... чего там?
— А почему — я???
— Тихо... тихо... не ори. Потому что убью, рот вонючий, если не пойдешь.
— Понял. Но вы уж тоже, если что... выручайте.
— Это само собой.
Пополз Бач смотреть... вернулся живым.
— Там они... мертвые плавают. Внизу.
— Оба???
— Свет очень короток получился, я только евонную голову через дыру засек. Думаю, что баба... ну, самка — тоже неподалеку пристроена, больше там негде прятаться.
— Во, дела! А на вид — мешок с отрубями. Хотя — столько жрать — можно великие силы прикопить. Смотри, смотри... Глядишь, к утру и мы так-то погужуемся, если наши подоспеют. Ух, как кишки-то с зависти крутит, вон ведь винища сколько! И бабы! Баб надо будет попытаться сберечь, хотя бы одну для нас, для передового дозора уцапать! В награду, так сказать...
Пираты все верно рассмотрели: начинался очередной танец, да не простой, а знаменитое 'Коромысло', после которого разгоряченные мужчины и гулящие трактирные девки особенно охотно составлялись в милующиеся пары. В деревнях 'Коромысло' — это танец огневой, но чистый, на нем женихи выбирают невест и невесты женихов, а вот на постоялых дворах и в трактирах... Не-ет, добропорядочные семейные люди до таких греховных игрищ никогда не опускаются, разве что украдкой, по без вторых своих половинок... Пиратским разведчикам танец сей был неизвестен, однако, все равно — жаркая забава смотреть!
Трактир 'Дальше некуда' располагался в Осиновой Пуще, на малоосвоенных имперских землях. От столицы далеко, а вот до рубежей, морских и сухопутных — рукой подать. Удельных повелителей здесь нет, караульные войска десятилетиями не появляются. Поэтому и неудивительно, что облюбовали места сии разбойники, воры, грабители, и иные любители неправедной наживы. Крестьян и мастеровых от веку здесь не видывали, особ благородного сословия — и того давнее. С другой стороны рассудить — а где же еще сорвиголовам собираться среди себе подобных, как не в трактирах? Не в берлоге же спать и не на сугробе пировать? Не на столичной же покаянной площади неумолимые грехи замаливать, и не в храмах молодость тратить, в поисках благочестия и благонравия... Бывает так, что и в застенках встречаются знакомцы удалые, на цепях соседних, но туда — всяко не по своей волюшке идут... И, если уж о храмах речь зашла — не святой ли отец Тарпагу к танцу готовится, потуже хламиду перетянув на широченных боках? Так и есть: вместо того, чтобы поститься в келье лесной, при своем храме крохотном, вознося неустанные молитвы богине Погоды Оббум, отец Тарпагу хохочет пьяно и плетью помахивает! Ему предстоит важное: он будет в этом танце правой частью коромысла, потому и плеть в правой руке. А у разбойничьего главаря Кусы плеть в левой ручище, ибо он выбран на левое плечо. В корне же коромысла стоит не кто иной, как бродяга по имени Хвак. Кто он такой — даже сам трактирщик Горуль не знает: вроде бы и с разбойниками он, а вроде бы и сам по себе. Вроде бы и грабил вместе с Кусой, вместе с Черным, а вроде бы ни в одной шайке и не состоит... Жрет-пьет, дерется изредка, расплачивается сносно... Весельчак. До баб повадист. Говорить с ним скучно и не о чем. Не пахарь и не горожанин, так, перекати-поле. Откуда у него деньги, и сам откуда? — только богам ведомо, но им на это наплевать и трактиру тоже. Однако, статью телесною он весьма 'Коромыслу' подходящ: повыше и потолще обоих верзил — Кусы и Тарпагу, да и в танцах толк понимает. Тоже пьяный, как и все в трактире, но в ногах крепок. А как раз это в 'Коромысле' и надобно! Дополнительный вкус и ценность танцу прибавляет то обстоятельство, что женщин в трактире, в сравнении с мужчинами, весьма немного, дюжины три: подавляющему большинству танцующих мужчин — остаться без сладостной добычи. Женщины — ясное дело — гулящие все как одна, порядочных в эти края не заманишь. Но вот как раз они все — в полном и трезвом разуме, иначе в два счета без прибытка останешься, мужчины местные — ушлый народ: задарма порадуются над пьяною, да её же и обчистят.
