— ... Пожрать, посрать и сдохнуть. Увы, на большее у вас ни ума, ни фантазии.
— Ах ты, сволота!
Гришка рванул из кобуры наган или пистолет, Юркевич не разобрал. Но тут второй чекист, округлый плотный Степан, без размаха ударил мелкого кулаком в ухо, да так сильно, что контуженный Гришка перевалился через метровые поручни, пролетел без криков пятнадцать пролетов и разбился о штабель бронепластин.
Степан снял фуражку:
— Земля ему стекловатой. Эсэсовец сраный.
— То есть?
— Ну, “Соколы Свердлова", осенний призыв. Комсомольцы-мозгомойцы.
— Признаться, не слыхал.
— Зато сразу и увидели. Скажите мне, товарищ инженер... А не России вы корабли, значит, строить не станете?
— Хотел бы такого — еще при Ленине бы уехал.
— Ну да, ну да, — покивал чекист, не сгибая толстенной шеи — словно пасхальное яйцо качалось. — Пойдемте уже внутрь, я галочку поставлю, что профилактическая беседа проведена.
Внутри Юркевич кивнул помощнику:
— Игорь, позвони там фельдшеру, несчастный случай у нас.
Блеклый маленький Игорь без малейшего удивления поднял трубку внутризаводского:
— Фельдшера в девятый, падение с высоты.
— Твою ма-а-ать... — хрюкнул Степан, подхватывая оседающего мимо стула Юркевича:
— Сердечный приступ! Похер на упавшего придурка. Сюда, скорее!
* * *
— Скорее бы тебя в Норлаг забрали, жопа тупая! Успел, б*дь?
— Товарищ начоперод, по лестнице вверх пятнадцать пролетов, двадцать метров. Пока долезешь, у самого сердце выскочит! Как было фельдшеру поспеть? Никак! Он тоже не мальчик!
— Что я Москве отвечу? Что, б*дь? Что у нас нет больше главного корабельного инженера? Поговорили, называется! Мастера заплечных дел, палачи-энтузиасты!
— Мы его пальцем не тронули! Мы наганы даже не вынимали!
— Да кого это е*ет, придурки гнойные! К человеку пришла Чека. Человек теперь мертв. Какие слухи пойдут! Зачем тут еще что-то выдумывать? А что вы там вынимали, можете в сраку теперь засунуть, потому что именно сракой вы думаете!
— Но сердечный приступ...
— В жопе выступ! В жопе у тебя выступ, колобок е*чий, наградной переходящий геморрой, ум, честь и совесть Североморской чека в отдельно взятом нужнике! Инженер по этой лестнице каждый день туда-сюда прекрасно лазил, а вы пришли — и не стало в Республике инженера.
— Да и х*й с ним! — обозлился, наконец, даже увалень Степан. — Выучим новых. Или правду сказал Григорий покойный, что без Корабельщика мы уже ни в борщ, ни в Красную Армию?
— Мне похер, что там вякала эта эсэсовская обезъяна. Вот похер, просто. Забыл, как нас учили? Конечная цель не наловить, а чтобы не хотели бежать.
— Это было при Феликсе. Теперь наша конечная цель — выполнение планового показателя. Галочку я поставил, беседа проведена. А кто там потом от чего помер, пускай пикейные жилеты на лавочках разбираются, это им делать не*уй. А у меня еще список длинный.
— Довыполнялись, б*дь. Показатели-х*ятели... В твоем списке, Степан, половина уже за границей.
* * *
— ... За границей вы тоже не будете в безопасности. Во франко-германский конфликт вовлекается все большее количество европейских стран.
— Уеду в Америку.
— Товарищ Ипатьев, как же так! Вы же стольких уговорили советской власти служить...
— И от слов своих не отказываюсь. Пока ваша власть была народная, первый я у вас был работник. И присадки для бензина, и авиатопливо, и пороха для ракет. Вы все забыли, все! Только помните, что я бывший царский генерал, для вас это важнее, оказывается, чем все, мною сделанное.
— Виновные наказаны. Больше не повторится!
— Бросьте. Повторится, как только ваше начальство сочтет сие снова выгодным. Я даже не сомневаюсь, что за меня вы там половину придурков перестреляете, все-таки я настоящий химик. Но ведь это же, поймите, потом. Из “потом" я не вернусь.
— Дадим охрану. Проверенных...
— Ваша охрана Ленина не уберегла. Я же перед Лениным величина исчезающе малая, в рамках погрешности измерений. Как там хныкал ваш буревестник революции... Этот... “Облако в штанах" который: “Единица ничто, единица ноль. Голос единицы тоньше писка! Кем будет услышан? Разве женой. И то, если не на базаре, а близко".
— Маяковский? Так он поднял вооруженное восстание и со своими поклонниками пробивается теперь к Махно.
— Видите. Даже он! А я читал, что и Буденный с ним.
— Ну, вот это уже сказки. Брехня продажных репортеров. Товарищ Ипатов, но почему, все-таки? Мы вполне способны создать вам условия...
— В этом я, как раз, не сомневаюсь.
— А в чем тогда сомневаетесь?
— Дайте мне гарантию, что хлеб, что все мы скушаем, не будет завтра нам как неоплатный долг учтен. А также гарантируйте: тот гимн, что утром слушаем, в обед не будет проклят, заклеймен и запрещен.
— Мы так живем!
— До первого ущелья, — покривился Ипатьев. — До первого обвала. Там раз! И навсегда... Нет, вы моим доверием не можете располагать более. Потрудитесь покинуть отель.
* * *
— Покинуть отель? Он прямо так и отшил красных?
— Как видишь. Теперь мы сделаем ему предложение... От которого сложно, сложно будет отказаться.
— Предложение, от которого нельзя отказаться. Неудачу из списка вариантов исключить нахер. Иначе полковник нас уроет. На наследство русских очень много желающих. Нельзя ошибаться. Даже не думайте о таком. Все готово?
— Машина, документы, билеты на пароход.
— Пароход?
— Алый Линкор гражданские суда не топит, это всем известно.
— Главное, чтобы это было известно самому Алому Линкору.
— Ну хорошо. На чем вы предлагаете пересечь Атлантику? На метле?
— Джек, Лиззи, кончайте ругаться. Лиззи, лучше подкрась губки. Может быть, юбку покороче, декольте...
— Вилли, поучи свиней суп варить, хорошо? Это генерал русского tzar’ya, шлюх он видел побольше твоего. Я отвечаю за исход переговоров, и я одета как надо, скромно и представительно, как секретарь серьезных людей, а не как профурсетка. Будите наших макаронников, готовьте мотор!
— Пьетро, Джованни, подъем. Пьетро, черт возьми, хватит сосать подушку, Лиззи даст, если ты все сделаешь правильно. Просыпайся!
* * *
— Просыпайся! Почему ты дрожишь?
“Уж больно забористый сон привиделся, вот и дрожу" — подумал он, выпутываясь из одеяла.
Снился напрочь неправильный лазарет, в котором прирастили даже не голову к телу, как в фантастике у Беляева, но того хуже: тело к голове, после чего даже не потребовалось учиться ходить. Неправильный стерильно-чистый нужник. Неправильная ходовая рубка без карт, приборов и штурвала, неправильная буря без рева и грохота, неправильный линкор, зайчиком скачущий по верхушкам волн, и неправильный его командир. Не фальшивый и не лживый — Корабельщик явно верил в свои кошмарные фантасмагории — а именно что неправильный.
Это неправильные потомки и они строят неправильный коммунизм!
— А, uk’anali! — отбросив одеяло, поднялся он с койки, чтобы с ужасом увидеть: вовсе это не сон! Правильно или неправильно, а вот он лазарет, вот они часы на стене...
Двадцать часов проспал, несмотря на неправильную бурю.
— Ну ты и соня, — сказал все тот же голос. — Тебя даже вчерашний шторм не разбудил. Мы уже прибыли в Фиуме. Нас выпустят, это точно.
— Куда выпустят?
— На берег, естественно!
Тут Сталин протер глаза и увидел в комнате небольшой танк на резиновых гусеницах, с поблескивающими перед лобовой броней двумя ножами, ручным пулеметом на турели и механической рукой вместо пушки. Механическая рука поднесла ближе обычный стакан:
— Вот это выпить прямо сейчас. А после чистки зубов еще один состав.
Выпив лекарство, Сталин отправился в уборную. Вернувшись за вторым стаканом, поинтересовался:
— А ты вообще кто?
— Танк-вездеход имени непобедимого научного дерзания. Партийная кличка Еж.
Одевшись, человек поискал глазами камеры или динамики, но тут же и плюнул. В том кино, что вчера состряпал Корабельщик из хроник будущего, ясно говорилось: если понадобится, никогда ты камеру не заметишь. И не сам же робот говорит, наверняка, через него чертов моряк общается. Сталин припомнил некоторые выражения Корабельщика и составил фразу из них:
— Опять стебешься, футурист-ассенизатор?
Робот убрал стакан, сложил руку и заворчал мотором точно как недовольный человек:
— Я не чистильщик! Я мирный робот. Это не ножи — это у меня просто острые иголки. Ежу полагаются иголки, логично?
— Всего две?
— Остальные выпали. Я на колчаковских фронтах ранен!
— А на турели у тебя не пулемет, а разбрызгиватель пуль?
Механизм укоризненно покачал манипулятором:
— Шуточки... Пойдемте в рубку.
Вышли в знакомую уже ходовую рубку. Корабельщик стоял возле большого вертикального экрана, напевая тихонько:
— У леса на полянке жила фигня с Лубянки, и честным патриотам строила подлянки... На гибель адвокатам, ворам и дипломатам, любую информацию давала за пол-склянки... Потолок ледяной, дверь скрипучая, из архива всегда пыль вонючая... В колхозах разводила ежей на рукавицы, открытия мешала толкать до заграницы... Ораторам в парламенте ломала языки, жестоко расширяла избирателям мозги...
Тут Корабельщик погасил экран и обернулся:
— Приветствую вас...
— В мире живых, — проворчал Сталин. — Что за песня?
— Так, пытаюсь примазаться к великим, — на этих словах Корабельщик попытался изобразить смущение, но вышло у него, как у всякого начинающего лжеца, не очень.
— Скажите, вы через эту машинку тоже можете разговаривать?
— Вообще могу, но Еж и сам справляется.
— Постойте, так он...
— Полусвободный интеллект. Как бы вам объяснить... Считайте его механической собакой.
— Я не собака, я еж, — вставила машинка и снова обиженно заворчала. Вот в ее интонациях Сталин уже не сомневался.
— Это вы его сделали?
— Еж, подготовка к выходу на берег, двадцать минут, сопроводишь гостя.
Сталин бы поклялся, что механический танк укатился с немеханической радостью. Дождавшись его отбытия, Корабельщик с нарочитой театральностью закрыл дверь и чуть ли не прошептал:
— Его происхождение покамест останется секретом. Скажу одно: товарищ Сталин, если вам когда-либо придется захватывать линкоры... Не открывайте двери холодильника. Мало ли, что оттуда вылезет.
— Ладно, ладно. Вы пошутили, я тоже посмеялся. Каков наш план?
— Погуляете по городу до вечера, попадете в объективы нескольким заклятым друзьям, что вызовет неизбежную панику и недоверие: вы же мертвы, ваше тело захоронено в мемориале, возведенном на месте взрыва. За ночь знакомый летчик доставит вас в Тарнобжег, а оттуда поездом, с возвращаемой из Франции армией. Пойдемте...
Через незамеченную ранее дверь человек и Корабельщик вышли в лифт, опустились на несколько этажей и подошли к борту, возносящемуся над причалом еще этажа на полтора, если не два.
— Глубины приличные, можно встать прямо к пирсу, что я и сделал...
Сталин подумал, что Корабельщик явно рисуется морскими словечками, но тут же и забыл об этом. По набережной Фиуме, в сторону большого здания с белыми скульптурами на желтом фасаде, шли два увлеченых беседой русских в гражданских серых костюмах. Совершенно точно русских, потому что писателя Горького Сталин узнал. Спутник его рассказывал, активно помогая себе руками:
— ... Алексей Максимович, двадцать лет я не видел вас. Не знаю, как это вышло. Когда вы были в России, я был за границей, потом — с начала войны — жил в провинции.
Ответ Горького не долетел, а второй человек голос понижать и не пытался:
— ... В книжках для маленьких мы избегаем «сюсюканья» — подлаживания к детям. Нет ничего лучше народных детских прибауток, песенок, считалок, скороговорок-тараторок, дразнилок. Очень важно достигнуть в детской книжке четкости народной пословицы. Как говорит художник Лебедев: “Текст книжки дети должны запомнить, картинки вырезать — вот почетная и естественная смерть хорошей детской книжки."
— Самуил Маршак, — сказал тихонько моряк. — А второго вы же узнали?
Сталин молча кивнул. Маршак, отчаянно завертев головой, всплеснул руками:
— ... Очень мешает нам в работе отношение педагогов. Почти всегда они оценивают произведение только со стороны темы: что автор хотел сказать? Выдают похвальные отзывы явно бездарным произведениям и порицают книжки талантливые, но не подходящие под их рубрики. Прежде всего они боятся сказочности и антропоморфизма. По их мнению, всякая фантастика внушает суеверие. Напрасно в спорах мы указывали, что любой поэтический образ грешит антропоморфизмом — оживлением, очеловечиванием всего окружающего...
Сталин прервался и поглядел на подъехавшего робота. Потом на Корабельщика.
Потом на металл под ногами, слева, справа, сверху.
По сути, Алый Линкор — это не Корабельщик. Он же сам сказал: аватар. Устройство. Принадлежность. А линкор, по существу, эта вот глыба металла вокруг.
— Оживлением, очеловечиванием всего окружающего, — пробормотал Сталин.
Горький и Маршак отошли уже порядочно. Маршак все так же азартно доказывал:
— ... Война? Но что, после войны детей не станет, и читать им ничего не надо? Вот, нам принесли интересную книгу. Автор — Гудим, слесарь «Красного Арсенала». С необычайной эпической полнотой, простым и торжественным стилем повествует он о своем отце, хозяине, товарищах по мастерской; все они так хорошо у него разговаривают, курят, пляшут. Местами очень трогательно, местами неуклюже и даже нелепо. Думаю, что эту вещь надо печатать без поправок, но с предисловием.
Еще несколько раз махнув руками, Маршак вдруг остановился и взял собеседника за пуговицу:
— Поймите, будь автор помоложе, следовало бы воздержаться от печатанья первой его книжки и ждать от него других вещей, более чистых в работе и зрелых психологически. Но ведь ему около сорока лет, и он почти неграмотен. Оттолкнем его, и лишимся не просто неумелого словонанизывателя, пропадет любопытный срез эпохи!
Горький аккуратно убрал руку собеседника с пуговицы и, верно, что-то сказал в ответ, но ветер стер и это, уступив только возбужденному восклицанию Маршака:
— ... Чтобы весь текст, все слова и обороты Гудима были понятны ребенку? Но это путь к зализанности и приглаженности, к вытравлению личности писателя из произведения. Надо же детям откуда-то узнавать новые слова и новый, непривычный склад речи. То же требование часто лишает рисунок личности художника...
Наконец, спорящие писатели повернули за угол трехкупольной громады, и до мостика донесло последний аккорд:
— ... Пусть люди с юности приучаются к тому, что художественные образы не летят сами, как гоголевские галушки, в рот, а иногда требуют от читателя сосредоточенного внимания и активности!
— Получается, — медленно проговорил Сталин, вертя в руках пустую трубку, — получается, мы ведем войну и строим коммунизм... В конечном итоге для того, чтобы два русских писателя на итальянской набережной могли спорить о понимании детьми рассказов слесаря Гудима с “Красного Арсенала" ?
