— Зубан, слышишь? А почему остальные эти... бабы с мужиками, не танцуют теперь в ручеек, а сквозь этих, которые кружатся, друг к дружке перебегают? Да еще на карачках?
— Не знаю я, не знаю. Наверное, пары себе облюбовывают, пока можно. А как эти две упряжки собьются с танца — так уже, небось, и нельзя будет. Не знаю. Пошел на место, ей-ей зарублю за нерадивость!
Первыми не выдержали девки: правое плечо коромысла, грудастая Птерочка, споткнулась на каблуке и врезалась головой прямо в святое брюхо отцу Тарпагу, но встречная сила движения была гораздо мощнее: брюхо спружинило, девку отбросило аж на четыре локтя, она шлепнулась задницей на пол... Танец закончился как и обычно, победой мужчин. Птерочка брякнулась довольно громко, однако тут же вскочила без посторонней помощи, красная и довольная, от ушибов же и повреждений ее уберегла толстенная упругая задница.
— Ой, вина, мне! Ой, кишки полопались от дурьей головы! — Отец Тарпагу завывал в полный голос, требуя выпивку, но зверовидное лицо святого жреца из лесного храма предовольно ухмылялось: видимо и ему его толстое брюхо послужило надежным щитом от всех танцевальных ран. Вина ему подали незамедлительно, и он залпом выглохтал первый кубок, не успев даже подцепить на место увесистый мирской, отнюдь не жреческий меч. Он бы и от девки не отказался после такого славного танца, но — трактир не келья, в присутственном месте подобает держаться благонравно, сообразно сану, а иначе какой будет пример прихожанам? И откуда тогда взяться уважению к поруганному на глазах у общества сану святому? И пожертвованиям? Нет, уж, нет уж, правильно древними речено: половина жажды убьет половину похоти, стало быть, и дело за малым — долить в себя оставшуюся половину ведра.
Таким образом, жрец Тарпагу благочестиво отрекся от причитающейся ему награды, в пользу остальных участников "Коромысла", чем они и не преминули воспользоваться. Куса первый ухватил за руку понравившуюся ему девку. Была она помоложе двух своих товарок и не столь дебела и тяжела. Девка захихикала и охотно последовала за своим временным повелителем: Куса — видный мужчина, хотя и ведет себя с придурью жестокой, но зато щедр... Платить за сей раз не обязательно, однако, наверняка чем-нибудь — да одарит! Хвак запыхтел с обидой, ибо Хвостик тоже ему понравилась больше других, но — все по чести: кто первый успел, тот и прав.
— И мне вина! Послаще!
Трактирщик Горуль, цепко помнящий вкусы и предпочтения всех своих гостей, до краев набухал в самый большой роговой кубок дешевого "морского" вина и подсеменил к Хваку. Было в коренастом и плотном трактирщике четыре локтя без двух пальцев, вполне достойный рост для мужчины, но смотрелся он рядом с Хваком худощавым коротышкой.
— На доброе здоровьице! Это за счет заведения, так сказать, от восхищенных зрителей.
— А-а, даром, что ли ча? Изрядно, и-эх, почаще бы так! А ну, Птерочка и Тучка, вы куда, куда от меня побежали???
Две девки, Тучка и Птерочка, танцевавшие корень и правое плечо "Коромысла", действительно, по каким-то своим соображениям, решили улизнуть от победителя, но Хвак вовремя это заметил.
— У-у-уххх!.. Мои красавицы! А сдобы-то добыто!!! — Хвак швырнул опустошенный кубок за спину, в толпу, расставил во всю ширь ручищи, которые, будучи просто опущены вдоль жирного туловища, почти доставали ему до колен, и ринулся за своей законной добычей. Девки отчаянно и весело завизжали, каждая надеясь втайне, что этот мужлан остановит свой выбор не на ней, а на подруге, но их надеждам не суждено было сбыться: Хвак полуприсел, согнув ноги-бревна, и подцепил девок за подколенки, так, что пышнейшие задницы обеих красоток двумя преогромными подушками, затянутыми в дешевые кружева, осели на его предплечья. Это были сильные, толстые и очень рослые девки: Тучка вымахала почти с трактирщика ростом, Птерочка на два пальца пониже, но зато гораздо грудастее. Хвак подхватил обеих, выпрямился и тут его шатнуло, то ли от полубочки ранее выпитых вин, то ли от невероятной тяжести поднятого... Девки завизжали еще громче и уцепились друг за друга, в тщетной попытке обрести равновесие, которое в этом положении зависело отнюдь не от них... Но Хвак устоял и выровнялся. Он словно бы мешки с овсом встряхнул, поддернул обеих, с тем, вероятно, чтобы сподручнее было держать, потом выцелил заплывшими глазками лестницу, ведущую в гостевые клети, и стремительно пошагал к ней.
— Горуль... это... вина туда подай, потом, не сейчас... фруктов в меду и пожрать!
— Трактирщик даже ладонь к уху приложил, чтобы сквозь чад, всеобщий хохот и оглушительные взвизги расслышать и понять заказ... Кивнул.
Хвак бегом взбирался по крутой лестнице, прочнейшие дубовые ступени которой даже не стонали, а обреченно хрустели под разношенными Хваковыми сапожищами. Девки, сидя у него на руках, вдруг перестали визжать и обе, как по команде, тяжко-претяжко вздохнули: от подруг, ранее имевших дело с бродягой, они знали предстоящее: праздник закончен, и теперь до самого полудня, а то и до ночи, их ждет каторжный и бесплатный труд.
Разведчики пиратов глядели, во все глаза глядели на это восхитительное веселье, и проглядели... Словно бы черная тень легла на Бача и Зубана, хотя, откуда взяться теням в предрассветных сумерках, когда солнце еще спит и даже розовый полог рассвета не отдернут... Но почувствовали оба — аж затылки заиндевели — обернулись медленно и враз... Возвышается над ними здоровенный детина, не свой, одетый по-здешнему. Блеснуло на миг освещение из трактирного окна: бородища черная, рубаха под нею темная, а глаза — даже во мгле предутренней — два луча мрака.
— Помогай вам боги, друзья! Уток воруете?
Зубан, как старший и более опытный боец, мгновенно понял про себя, мысленно, три вещи: первое — надо заговорить зубы этому... невесть откуда взявшемуся, хотя бы на несколько мгновений, чтобы тот задержал руку на секирной рукояти, второе — их товарищу, разведчику Лоскуту лучше бы в этот миг не мешкать, а бить незнакомца насмерть, быстро и тихо, третье — если все обойдется благополучно — выбить Бачу зубов побольше, никак не меньше половины, ибо это из-за тупого Бача они прохлоп... у...
Незнакомец не позволил Зубану додумать мысль до конца и ловким ударом секиры снес ему голову. Бач успел и того меньше, потому что его голова улетела в кусты еще вперед Зубановой. А Лоскут лежал на своем месте смирно и бездыханно, надежно пришпиленный к мокрой предрассветной земле чудовищным ударом простого швыряльного ножа.
Незнакомец вошел в трактирные двери и остановился, сощурив смеющиеся глаза:
— Горуль! По какому поводу веселье!?
— Я! — отозвался на крик трактирщик. — Что?.. О-о... О, о, о! Ай, да это гости к нам! Сиятельный господин Зиэль, счастье-то какое! Давненько о вас не слышно было. Что? А... Так ведь Праздник Закатов на дворе, вот и гуляем, закаты и рассветы напролет!
Зиэль осторожно пробрался сквозь пляшущие толпы и привалился к стойке.
— Ах, да, я и забыл. Налей-ка мне имперского.
— Очень хорошее кремовое пришло. Просто нектар богов!
— Нет. Я же сказал: простого имперского кувшинчик. Как торговля идет?
— Сей миг будет сделано! Торговля? И слаще времена бывали, но жаловаться грех. Вот, лучшее, прохладненькое. И кубок — тот самый, ваш!
— Спасибо, Горуль. — Зиэль вынул из кармана на ладонь три червонца и брякнул ими в стойку. — Возьми пока. Если не хватит — напомни вовремя. Но есть у меня предчувствие, что хватит и этого, не успею напить и наесть.
Трактирщик сгреб деньги... деньжищи!.. и приготовился слушать, ибо слова Зиэля — это не мусор, это всегда ценность, иной раз под стать его червонцам! Но тут, увидев пришельца, к стойке приперся Куса. Он бы уже наверх ушел, да девка Хвостик, надежно выученная трактирщиком, убедила его еще повеселиться, поесть и попить в общем зале.
— Здорово, Зиэль! Давно не виделись!
Зиэль растворил в бородатой улыбке свирепость взгляда и добродушно хлопнул ладонью в подставленную ладонь.
— Здорово, Куса! Рад тебя видеть живым и веселым.
— Взаимно. Что пьешь? Опять, небось, кислятину? Идем за наши столы, я угощаю.
— Не, Куса, я свое и за свои. Возмужал, смотрю, окреп. Как дела?
— Идут помалу. Долго же тебя не было. Ты к нам, или так, проходом, с войны?
— Да... пробираюсь по неким надобностям на запад.
— А, на южную драчку, к герцогу?
— Нет, несколько в другую сторону: тоже на запад, но потеплее, к более высоким широтам.
— Как? К высоким чего?
— Не важно. Иду на запад, но, поскольку время позволяет, решил освежить память, завернуть в дорогие моему сердцу места, пообщаться с народом.
— Эй, мне тоже дай серебряный кубок! Вон — как у Зиэля!
— Будет сделано, сиятельный господин Куса! Сей момент принесу! Разыщу и принесу!
Куса почесал затылок, не зная, что бы еще такого важного сказать...
— Что нового в Империи? Ты-то всюду ходишь, знаешь?
У Зиэля поднялись брови и выпятилась нижняя губа, словно бы помогая ему припомнить новости.
— Так себе. Например, в местном лесу, буквально в нескольких шагах, ватага Пушка сюда пробирается, все как на подбор голодные и трезвые. Рыл семьдесят их.
— Пушок? — Куса поперхнулся неглубоко, но никакого иного беспокойства не выказал. — А сколько это — семьдесят?
Зиэль хмыкнул и коротко призадумался с ответом.
— Ну... это, примерно, шесть дюжин. Вот как за теми четырьмя столами. До четырех считать умеешь?
Куса с натугой отвернул короткую шею, посмотрел...
— Пусть идет, здесь его никто не боится, ни я, ни Барон, ни Черный — вон они сидят, кстати, каждый со своими ребятами.
— Не сомневаюсь, что не боитесь. Но вот-вот могут нагрянуть гости и поугрюмее. Они слегка даже опережают Пушка.
— Стражи, что ли?
— Нет, посторонние. Все пешие, без магов и жрецов.
— Ну и чихать тогда на них, если они не стражи. Ты лучше вот что скажи, Зиэль... Слышишь, нет?
— Да, Куса, я внимательно тебя слушаю?
— Ты, хоть и воин черная рубашка, а парень приятный и в корень свой. Мы тут собрались пошарить слегка в окрестностях одного замка, а после того — верные люди наводку сообщили — тряхнуть один караванчик, то ли посольский, то ли купеческий, веселый такой, с большим количеством баб... Дело плевое, но крепкие и умелые всегда нам надобны. Присоединишься? Легкий дуван получится, вдобавок и жирный.
— Нет, как раз сегодня мне с вами не по пути. — Зиэль отхлебнул из объемистого кубка и замер на миг, словно запнулся, подыскивая слова помягче и подобрее. — Не сердись, дружище Куса, но я, в отличие от вас, тебя и твоего отребья, человек образованный, честный и умеренный, на разбой пускаюсь только в случае крайней нужды, если, скажем, выпить не на что, или рубашка обтрепалась... Понял ли ты меня?
Шея у Кусы, из под кольчуги и до самых ушей, побагровела, зловеще хрустнула туда-сюда, сам он набычился и даже засопел, разгораясь. Но, поймав внимательный взгляд Зиэля — ему вдруг явно вспомнилось нечто такое... с Зиэлем связанное... — мгновенно утих и отступил без единого ответного слова.
— Что, ваша милость, — обеспокоенный трактирщик перегнулся через стойку и, переборов страх перед бородатым воином, поглядел ему в глаза, — правда Пушок идет?
— Правда. У тебя, кстати, защиты вокруг кабака никакой. Это беспечность.
— Так ведь... есть защита, пресветлый господин Зиэль! Отец Тарпагу прошлою весною накладывал собственноручно!
— Угу, видел я ту защиту в действии, собственными глазами. Крысу разве что остановит, но и то не наверное, ибо иссякла. Народу ведь к тебе целые полчища ходят, так что обновлять почаще бы надобно. Да только вовсе не в прохудившейся защите и не в Пушке тебе будет головная боль сегодня. Если есть что особо ценное — попрячь: мебели много нынче наломают.
— Все понял... все по... Зуда! Зуда, мухой сюда! Нет! Беги к колодцам, прикрой оба! Набросают мертвяков — от нафов потом не отцепиться будет! Бегом, но тихо. И сразу в подпол сама. И всех наших туда гони, гони, гони... только тихо... гостей не тревожа...
Сквозь грохоты и переливы буйного кабацкого разгулья, Зиэль первый услыхал приближающийся шум от большого числа вооруженных людей, и почти сразу же вслед за ним — услышал трактирщик Горуль, как бы между прочим вооружившийся громадным тесаком для рубки мяса.
Двери криво распахнулись после оглушительного удара и с печальным треском повалились на пол, выложенный серыми каменными плитами. Плиты эти были предметом гордости и тщеславия Горуля, ибо в редком провинциальном трактире шли на такие ненужные, в общем-то, расходы — почти всюду, за исключением столичных постоялых дворов, полы были земляные. Справедливости ради следует отметить, что пол, обильно выщербленный за долгие годы своей службы разным хозяевам, имел довольно жалкий вид, нуждался в починке и замене... А тут еще и оконная рама со слюдяными оконцами выпрыгнула вдруг из гнезда, внутрь кабака, и тоже разбилась об пол. Музыка оборвалась, через несколько мгновений утихли и танцующие. Утихли и дружно повернули головы к дверному проему.
В зал медленно и зловеще вступили вооруженные люди, с десяток их было, окружающих одного, рослого и широкоплечего, одетого в латы.
— Эй! Тихо всем, сволота! Я это... я граф Великого Корабельного княжества его сиятельство Казарь, главнокомандующий войсками его высочества князя Манана! Короче говоря, бабы все налево перешли, в единую кучу, вон туда!.. А остальным снять с себя вещи, деньги, оружие и украшения и вот сюда, в единый дуван сложить. И живо!!! Кто посмеет пикнуть... — слышишь, Сухарь? — так тому мой сотник Сухарь глотку сразу же... — Главнокомандующий войсками Великого Корабельного Княжества Казарь грянулся на каменный пол, так и не договорив последнего в своей жизни слова: Зиэль уже стоявший тут же, неподалеку, мгновенно подсчитал и даже присвистнул от веселого изумления: в левой глазнице Казаря нож, да в правой кинжал (кто-то, видать, спьяну не поскупился), а в разорванном рту аж четыре швыряльных ножа уместилось. И один из четырех — явно женский, судя по бирюзовому сердечку на "хвосте"! Также с дюжину швыряльных ножей осыпалось рядом, бесполезно тюкнув в прочные графские латы. Эх... Тупоголовому Казарю сначала бы озаботиться отсутствием на месте всех троих разведчиков, да самому остановиться в сотне шагов от трактира, послав вперед десяток-другой бойцов для догляда и ощупа... Нет, решил, видимо, что и сам с усами, что аппетит и жажда превыше осторожности. Личная охрана "его сиятельства" стояла тесно, вплотную к нему, видимо рассчитывая на то, что у них будет время развернуться, если случится какая-нибудь короткая заварушка с этим трусливым пьяным сбродом, но сей возможности им так никто и не дал: половина из них упала замертво под градом швыряльных ножей, оставшуюся половину тупо и быстро, как скот на бойне, зарубили случившиеся рядом жрец богини Оббум Тарпагу и некий Конопатый: отец Тарпагу дважды ударил мечом, а Конопатый за те же мгновения трижды успел, причем обычной секирой, но оно и понятно, что у Конопатого быстрее получилось, ибо Тарпагу ко времени развернувшихся событий был уже мертвецки пьян — какая уж тут, к нафам, боевая сноровка? Хотя... какие-то остатки разумения, видимо, еще сохранились в святом отце:
