Разумеется, он не отвечал на мои вопросы — не до того ему бы, ох и не до того! Кажется, он и впрямь считал ее своей дочерью, только вот она этого мнения совершенно не разделяла. Святые угодники, она угрожала ему, обратила против Отца оружие! Не напала, но все же — невообразимо!
И вновь моя попытка остановить Анжея, пока его — или все же не его? — кукла не натворила глупостей, оказалась тщетной. Разумеется, всерьез нападать на пана я не собирался, ведь мы толькотолько пришли к некоторому роду перемирия, но он и впрямь слишком давил на перепуганную малышку, сам того не понимая.
А потом она невольно указало на нечто обеспокоившее меня всерьез. Пыталась сбежать, рванула занавеску — и та не шелохнулась. Зная настоящую силу кукол, можно было подумать только об одном.
Ловушка!
— Эй, какого черта? — я уже переходил на выражения пана, — Ты что, запер нас здесь?
— Вы можете выметаться в любой момент, — бросил он, не оборачиваясь, — Ваша компания мне особой радости не доставляет.
Снова стал самоуверенным нахалом. Вот и имей дела с такими… и тут все завертелось.
Странная кукла выкрикнула что-то и неожиданно бросилась на Суигинто, та шутя отразила ее выпад и одним пинком отправила обратно к стене, и не успели отзвучать наши с паном не слишком цензурные реплики, как Первая уже метнулась следом, замахиваясь мечом — и отшатнулась. Дорогу ей преградило вынырнувшее словно из ниоткуда существо, и вид у него был крайне неприглядный. Черные кривые лапы, шипастый горб, свечение зеленоватое — и посреди всего этого мертвенно — белое лицо с черными омутами глаз и кроваво-алыми губами. Скверное зрелище, муторное — даже мои Цахесы были приличнее.
Суигинто неожиданно благоразумно отступила, не желая с налету атаковать неизвестного противника, да и он не спешил нападать.
— Что. Здесь. Происходит? — я выговаривал каждое слово с нажимом, словно пытаясь вынудить все загадки разом распахнуться. — Что это за нечисть, Анжей? Почему от тебя шарахается дочь? Она вообще ТВОЯ дочь?
— Я ее сделал! — рявкнул в ответ кукольник, — А он украл! И вообще, вам бы подождать за дверью, пока я тут говорю со СВОЕЙ дочерью!
— Какой еще "он"? Кажется, ты нас обманул — так дела не делаются. И если ты не заметил, этот урод заслоняет выход!
— Это как раз не проблема, — уперто мотнул головой Анжей, — Кокуосэки, на место!
И словно не видя, что тварь даже не шелохнулась, пан потянулся к кукле рукой.
Придурок! Напитавший воздух озоном разряд сложил его, словно тряпку, швырнув прямиком в нас с Соу. Я даже увернуться не успел, как довольно тяжелый, несмотря на худобу, кукольник впечатал меня в стену, да так, что ребра хрустнули. Увы мне, ругался я в тот момент едва ли не больше, чем ополоумевший Анжей.
Перепуганная Мегу закричала что-то, черными облаками поднялись мигом прикрывшие ее крылья Первой, но уже и я поднимался, не желая дожидаться следущих выходок странной парочки на полу. Соу бросилась ко мне, коснулась — и вздохнула с облегчением. Жив я, цел — одним летучим поляком меня уже не пришибить.
Вот только стройная картина происходящего осыпается на глазах, а это куда хуже пары ушибов, уж поверьте.
— Какого беса? — прохрипел тем временем поднимающийся Анжей.
Но никто ему не ответил, только зазвенел неожиданно насмешливый голос Первой:
— Так вот куда делось тело! А я все думала, о каком зеленом призраке твердили мои бедные слуги… Хорошенькие же у тебя пошли детишки, ученик, хо-ро-шенькие!
В ушал нарастал звон. Что происходит, что? Словно кошмар наяву, словно одели на виски шипастый обруч, словно молоты грохочут в голове и алое поднимается в глазах… алое плетение.
— Перестань, — тихий голос заставил меня вздрогнуть, — Не мучай себя.
— Тень? — беззвучно воскликнул я, потому что непослушный язык комом встал в горле, — Ты здесь?
— Молчи, расслабься, — Тень шептала и уходила боль, — Ты чуть не погубил себя… нас… Расслабься. Все секреты не стоят жизни.
Где-то далеко ходила ходуном комната, говорил, захлебываясь словами, Анжей, отвечала кукла… неважно. Пусть сами решают свои загадки, а нам нужно только одно. Четыре цифры, пусть даже приблизительные. Дата создания Розеном его Н-поля.
* * *
Ти-ше, ти-ше, ти-ши-на… Далекое, почти беззвучное эхо хрустального колокольчика, что умолк миллионы лет назад. Это поют новорожденные миры. Слабые искры, порой рассекающие ночь. Это гаснут умирающие звезды. Все возвращается в Море.
Долгая, долгая, долгая дорога без поворотов, спускающаяся прямо во тьму. Сто лет пути и одиночества. Бесконечен ли этот нисходящий полет, что длился всю жизнь, с самого момента рождения, когда вихрь жизненной силы, пляшущий на золотом гончарном круге под руками Повелителя, соткался наконец в мерцающий жемчужным светом призрачный шар — в молчаливую волю и смысл жизни? Зачем задавать вопросы, ответ на которые придут со временем.
Глаза и уши — зеркало мира, не отражающее ничего в абсолютной темноте. Нюх — голос мира, что кричит без умолку, забивая сознание песнями безнадежно далеких планет, несущихся в холодном космосе сквозь пыль и пепел сбросивших земную оболочку светил, что уже готовы невесомым и невидимым зверьком скользнуть по Дереву Миров, погрузиться в воды питающего его Моря и мчаться сотни и тысячи лет сквозь мертвые воды — и там, глубоко на лишенном света дне, ласково пощекотать плотную кожицу одного из несчетными кальпами дремавших в объятьях черного ила плодов. Плодов, что готовы раскрыться, выпустив в мутную толщу слабый росток, которому предстоит очень, очень долгий путь наверх, мимо заросшего склизкими водорослями гигантского ствола, с которого когда-то сорвалась уснувшая капелька жизни — чтобы однажды раздвинуть окрепшими листьями воды Бессознательного и вонзиться в прекрасное далеко новым Деревом, безмерно могучим и безумно восхитительным.
Эти песни звучат повсюду, но не могут сбить с толку. Потому что далеко внизу мятущимся огоньком свечи наконец-то горит золотая звезда. Звезда, которую нельзя не видеть и невозможно не любить.
Быстрее, быстрее, рассекая бесконечность мощными взмахами рук, как веслами, снижаясь по широкой спирали, все ближе, ближе и ближе, чувствуя, как мягкий свет заливает окаменевшее лицо, делаясь все ярче и нежнее, нежнее, нежнее…
— Так, значит это ты меня нашел?.. — нарушила молчание Суок.
Новая волна образов, теперь светлых и торжествующих, но причиняющих неожиданную глухую боль. Страшный черно-зеленый подземный город, где обитает хозяйка смерти. Сама смерть, рассыпавшаяся на множество паукообразных хищных клякс, мертвых охранников. Тела их — пустые пещеры, ибо лишены чувств и душ. Сполохи изумрудных молний, с шипением сжигающие нежить. Удовольствие от близости цели и собственной силы. И скорбная фигурка, распростертая на камнях, сверкающая в очах запаха желтым пламенем восхищения и любви — она сама, мертвая, но любимая.
— Кто ты? Почему заботишься обо мне?
Непонимание. Странный ветер, будто сплетенный из обрывков осенней ночи, которой она никогда не видела. Опять непонимание, потом что-то вроде пожатия плечами — если бы в мире разума была возможность совершать жесты. Смутное осознание отсутствия какой-то части целого, не вызывающее, впрочем, особых эмоций. Воля без разума, рассудок без персоны. Что такое «я»? Отрывистый звук, пробуждающий внимание — на него надо реагировать… Реагировать кому? Легкое недоумение, потом горячая волна привязанности к ней.
— Почему?
Самый настоящий взрыв радужных брызг в голове — чистота, доброта, любовь, восторг, преклонение. Ее образ, написанный огненными нитями в глубине неподвижных глаз. Стремление всей волей, всем смыслом существования — найти, уберечь, защищать. Таков смысл.
— Тебя создал этот человек? Анжей?..
Молчание. Потом пустыня сухого, серого безразличия. Лицо существа, вращавшего гончарный круг. Повелитель. Отдает приказы — нужно повиноваться. Таков смысл. Ни единой эмоции. Чужое, далекое лицо того, кому неинтересно существование. Того, чье существование тоже безразлично. Смерть — Повелитель не расстроится. Смерть Повелителя — бывает. Чувств нет, запаха нет, только приказы. Но любовь важнее приказов.
Суок прикусила губу. Кокуосэки не умел разговаривать, но все же владел чем-то вроде речи — язык его разума был похож на речь Бэрри-Белла. И язык этот было понимать очень тяжело. Не потому, что он был непонятен. Просто…
Просто такие диалоги были и еще кое с кем.
— Прости, мне надо подумать, — она выскользнула у него из рук и отодвинулась.
Удивление, тревога, понимание, спокойствие, сочувствие. Готовность ждать, сколько угодно.
Отойти в сторону, скрыться в темноте, затаиться…
Хоровод чужих дверей вокруг…
Нет.
Вкус гречневой каши во рту, молоко, мягкий свет лампы…
Нет.
Теплые руки, грубая ткань, улыбка…
Почему? Почему, Отец?
Пальцы с хрустом сжались. Зачем?
Чем я плоха? Чем провинилась? За что брошена? Ведь я хотела только лучшего, я слушалась тебя, я была хорошей… Почему? Почему ты встал и ушел, Отец? Почему?! Лицо. Страшное и любимое лицо в небе. Не хочу!.. Но поздно хотеть или не хотеть. Уже… Уже…
Обсидиан.
Кокуосэки.
Значит, я… тоже инструмент? Ненужная и нелюбимая, слабая и отброшенная?.. Хлам?..
Но ведь были же и руки, и улыбка, и черные змеи, уходящие в грудь!
Не верю!
Не хочу!
А-а-а-а-а!..
А потом уже не было связных мыслей, не было и ее самой, во всем мире остались только огонь в груди и пылающие слезы на лице. Руки, любимые руки, что обнимали и утешали, отгоняя печаль и вселяя радость — почему вы равнодушно скрылись в темноте, унося душу? Сидя на корточках в пустоте, она сжалась, обхватив пальцами голову и чувствуя, как волосы растут и плетутся, стремительно чернея, оплетая ее тело, клубясь ядовитой паутиной.
Отец, зачем? Неужели эта крылатая так тебе дорога? Как, как ты мог? Я же твоя Суок, твоя дочурка! Я же отдам за тебя жизнь… и я отдала ее. Но почему все случилось именно так? Так страшно, так обидно… и так бессмысленно!
Отец…
Где ты сейчас, Отец, в каких мирах? О чем думаешь, помнишь ли? Или давно забыл?.. Душа ревет потоком слез, глаза исходят жидким пламенем, так что больно смотреть, дышать… жить. Жить очень больно. Я одна, совсем одна, а тебя нет, словно и не было, и никогда больше не будет твоих пальцев, и лица, и голоса, от которого замирало сердце и превращалась в радужную бабочку душа. Я маленькая, слабая и одинокая. Отец… почему ты предал меня?
Отец…
Не…
Отец…
Ненавижу!!!
Суок содрогнулась от этой страшной мысли. Она попыталась прогнать ее, но алая ненависть к любимому существу густой волной катилась из глубины, затопляя мир, сочась из суставов и глаз, заливая паутину волос кровавым дождем.
Отец, я люблю тебя. Я люблю тебя всем сердцем, всей душой. Я живу ради тебя, твоей улыбки, твоего счастья. Твоя верная дочь, твоя Кокуосэки. Люблю…
И я ненавижу тебя, Отец. Ты использовал меня с самого начала, ты всегда смотрел на меня как на хранилище для своей проклятой Розы — ты никогда меня не любил! Ненавижу!
Самый красивый, самый добрый, самый нежный на свете…
Лживый, жестокий, бессердечный!
Солнце в моем небе, песня в моей душе…
Игла в моем сердце!
Что думать, что слушать, кому верить? Себе? Или… себе же?..
Но разве…
Ненавижу!
…разве тот, кто не любит…
Не-на-ви-жу!!!
…разве тот, кто не любит, полез бы за мной на ту скалу?..
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
НЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУНЕНАВИЖУ
Нет.
НЕ…
Я не могу ненавидеть тебя, Отец. Пусть ты предал меня, я тебя не предам. Я — твоя дочь. И я люблю тебя… и прощаю. Я найду тебя, и мы поговорим начистоту. Но я все равно буду тебя любить — всегда, ныне, присно и во веки веков.
Но я ненавижу. Всем сердцем, как и люблю. Ненавижу ЕЁ. Ту, что разлучила нас.
И я отомщу.
Да. Я отомщу.
Раздался тихий шелест, и Суок открыла глаза. Сминаясь и истончаясь, вокруг нее оседала черная паутина волос. Они добились своего.
Она поднялась на ноги. В мрачных зеленых глазах теперь не было ни слезинки. Крутнувшись на каблучках, она пошла туда, где ждал ее Кокуосэки, при приближении вопросительно поднявший голову. Его лицо было похоже на Будду-вампира.
— Помоги мне, — попросила она в упор.
Горячее согласие. Жажда сопровождать и оберегать. Чуть погодя — нечто вроде вопроса.
— Мне надо найти… одного человека. Моего Отца. Ты поможешь мне?
Те же образы, только усиленные радостью и нетерпением.
— Тогда отнеси меня к Мировому Древу. У меня слишком мало сил. Пожалуйста.
Ай, волна, ай… Сидеть у Коку на закорках оказалось не очень удобно — хотя он как-то ухитрился раздвинуть и прижать к бокам острющие шипы вдоль хребта, спина у него была кривой, как колено, — но это все равно было лучше, чем висеть у него на руках, как бессильная игрушка. Как мертвая кукла. Два высоких нароста у него на плечах сильно смахивали на рукоятки, и Суок держалась за них, причем ее не отпускало чувство, что едет она не на живом существе, а на странной двухколесной телеге, вроде тех, что по ночам зычно взревывали на площадке под окнами дома Отца. Правда, в отличие от них, Коку летел совершенно беззвучно — и куда быстрее.
Она решила не то чтобы дать ему имя, но называть его так, чтобы иметь возможность называть его хоть как-то. В конце концов, они были тезками, полное имя было общим, а поделить его Суок не решалась — ему-то было безразлично, как называться. У нее ведь было и другое, и нравилось оно ей, честно говоря, куда больше. Ведь оно нравилось и…
Да. И Отцу.
Боль не ушла и не притупилась, она поселилась рядом с Розой навеки, запустив в нее когти, и по-прежнему хотелось сжаться в комочек и плакать от обиды, пока глаза не ослепнут, а потом не выкрошатся почерневшими осколками, чтобы не видеть никого и ничего. И вращалась красно-серой полосой то ли в голове, то ли в груди печальная песня, которую ей — кажется, целую вечность назад — нашептала музыкальная коробочка. Женский голос сплетался с эхом песни ее разума, словно пальцы… словно чьи-то пальцы, что гладят по голове, когда грустно и одиноко. Она не утешала. Она сочувствовала. Ибо знала, что это такое.
