Истинное имя будто прорвало плотину — Эрайна с головой окунуло в страх, визг, вой и грохот, бок и плечо обожгло болью, в глазах завертелось черно-алое колесо, на мгновение Эрайн позабыл, где находится.

Дз-з-зень!

Оказалось, он вскочил, врезавшись головой в решетку, из пропоротой парусины хлынули потоки воды.

— Эй! Змей-то буянит! А ну, сиди тихо, ты, тварюка хвостатая!

С девчонкой беда. Беда с девчонкой! Эрайн закусил губу, унимая дрожь. Зажмурился, задержал дыхание, нащупывая тонкую вздрагивающую нить, что связала их души. Нить незримого присутствия, не так уж она и тонка. Трудами смертной эта дорожка неплохо протоптана.

Сейчас, Лесс.

Сейчас я помогу тебе, только продержись немного. Я уже иду!

Ладони Эрайна легли на железные прутья и раздвинули их как сухой тростник. С длинным металлическим шелестом драконье тело вытекло из клетки в ночь.

— Змей вылез! Змей! Вылез! Братия-а-а-а!

Удаляющийся крик, топот, чавканье грязи. В глаза Эрайну откуда-то сбоку бросился сгусток огня. Факел на длинной палке.

— А ну, стой! Пшел назад! Пшел!

Эрайн отмахнулся, когтями содрал пылающую ветошь, зашвырнул ее в лужу. На мгновение огонь жарко и покорно лизнул его руку, словно преданный пес. Человек отступил, крестя воздух мечом.

— Сюда! Скорее! Зверь на воле!

Эрайн рванулся мимо, разбрызгивая воду, через лабиринты заднего двора, к воротам, или хотя бы к стене. Крики эхом вернулись сразу с двух сторон, на черных мокрых галереях над головой замелькали огни. Загрохотали сапоги, загремело железо. Под дождем пламя шипело и плевалось искрами, каждый факел окружал рыжий ореол. Эрайн разметал какую-то дощатую перегородку и выскочил на пустой пятачок перед конюшнями. От ворот к нему уже бежали люди с мечами и копьями, плащи хлопали как крыла, на белых налатниках — безобразные пятна оскаленных собачьих голов.

— Дорогу! — рявкнул Эрайн, но из горла вырвался только хриплый рев.

Навстречу вылетело копье, Эрайн сшиб его в полете, однако вдоль ребер жгуче чиркнуло другое. Пока еще не больно, но удар развернул мантикора, приложив загривком о взгорбленную драконью спину, взвизгнули сминаемые лезвия. И — следующий удар, сзади, под левую переднюю лапу, в старую рану.

— Аааррррр!!! — сама собой заорала луженая глотка.

Шшшааархх!

Драконий хвост широким махом смел сразу двоих. Вонь мокрого железа мгновенно проросла пьянящим запахом крови.

Внутри дернулось и пошло разворачивать черные кольца проснувшееся чудовище.

Добились своего... безмозглые людишки, обреченно подумал Эрайн, даже не пытаясь удержать дракона. Не потерять бы сознания. Только бы не потерять сознания...

Дракон заорал снова и закружился волчком, заставляя нападающих отхлынуть. Совсем рядом, в конюшнях, ржали и бесновались лошади, почуявшие Полночь.

— Обходи слева! Окружай его!

— Господи, Вседержитель, Слово Отчее, по великому милосердию Твоему, никогда не покидай нас, рабов Твоих, не предавай нас мятежному змею и не оставь нас на волю сатаны...

— Малыш!

— Получай, аспид!

Удар! Левая рука, спасшая живот от копья, онемела.

Ярость взорвалась в груди как реторта алхимика, кровь превратилась в чистый огонь, даже ночь вокруг посветлела. Убью! Всех, всех, всех!

— Гггрррррр!!!

Пламя факелов смешалось с сиянием аур. Крики потеряли смысл и обернулись собачьим лаем. Гнев кружит голову. Прыжок! Огненные мячи разлетаются как клубки шерсти. Шшшааррррсс! — свистит хвост, вспарывая толпу, в белесое небо летят брызги и лоскутья, двойной сине-белой молнией блещет холодное железо, окованное серебром, впиваясь под ребра.

Больно!

Теперь уже больно.

Мгновенный испуг — они убьют меня. Не позволят уйти. Их слишком много!

Дракон пятится, оглядываясь.

— А, паскудва, забоялся?! Руби, его, братья!

— Хромает, сука!

— Не надо! Не убивайте его! Малыш!

— Грррау!

Воткнувшееся под лапу копье волочится следом, мешаясь, разбалтывая рану. Не-ет, я так просто не сдамся! Порву! Сожру! Растопчу! Человечьи лица с разинутыми ртами снова заволакивает алый туман.

Дракон, уходим, Дракон! Дракон, ты слышишь? Фюльгья, тьма тебя дери, тетеря глухая! Пробивайся к воротам, к стене!

Но дракон не слышит. Дракон хочет убивать.

Проклятье! Эрайн стискивает рану на боку, пальцы липнут и скользят в крови. Он весь мокрый, у него даже с носа каплет. Дракон с рычанием вертит башкой — ожерелье огней раздается шире.

— Тяв-тяв-тяв!

Прямо перед ним подпрыгивает огненный мячик. Слишком близко.

Что-то знакомое.

Дракон смотрит, в памяти медленно ворочаются тяжелые камни. Тявканье раздражает, но...

— М-малыш! Это я, М-малыш! Это я, Ратер!

Острый укол ужаса, узнавание холодом обжигает сердце, звякают волосы, вставшие дыбом.

О, нет, мальчик, полувзрослый человечий щенок, только не ты!

Откуда ты здесь?

Он стоит перед Эрайном с пустыми руками, мокрое пугало в облепившей тело одежде, волосы приклеились ко лбу, по роже течет, глаза — как ямы с водой, в них мерцают отблески факелов.

У него губы дрожат.

— М-м-малыш... — почти шепотом. — Узнай ж-же. Узнай м-меня, Малыш...

— Ратери... — говорит Эрайн.

— Ску, ску, ску... — говорит Дракон.

Такой комок чувств, не разобрать, и смятение, и боль, и боязнь пошевелиться, чтобы — Высокое Небо! — не сломать это хрупкое, бесстрашное, бесценное...

Эрайн так и не придумал, что делать, а Дракон, звеня лезвиями, медленно и неловко лег у ног человека, словно пес.

— О-ххх... — выдохнула толпа.

Кукушонок шагнул между вытянутых лап. Бледное, пестрое от веснушек лицо, губы пляшут, пытаясь сложиться в улыбку. Как же ему страшно! Ему до обморока страшно, но он идет, подходит, совсем близко, вплотную. Эрайн, не выдержав его взгляда, опускает голову.

И ты еще называешь себя волшебником, Эрайн из Сумерек?

Стыдно смертному мальчишке в глаза смотреть.

Холодная, чуть вздрагивающая рука легла на плечо.

— Пассскудва! — кто-то в толпе высказался от всего сердца.

— Братие... да он же... как Карвелег Святой... гляньте, змей перед ним наземь лег!

— Господи помилуй, присмирело чудище!

Люди загомонили.

— Малыш, — шепотом позвал Ратер. — Глянь на меня.

Эрайн, моргая, поднял глаза.

— В тебе, Малыш, дырок понаделали, чуешь? Сейчас отведу тебя под крышу, куда нибудь в сарай. Ты только слушай меня, лады? А я попрошусь с тобой остаться, ни на шаг не отойду. Я ж сюда потому и пришел, чтоб с тобою быть.

Со мною?

Я так долго был один. Ведь никто со мной так и не остался — ни учитель, ни Геро Экель, ни Вран Чернокрылый... а Шелари погиб. Сам выкарабкивайся, Эрайн, расчитывай только на себя, маг обязан быть безжалостным. В первую очередь, к себе. Я и Лесс это в голову вбивал...

Лессандир?

Связующая нить дрогнула и отозвалась незримым присутствием. На том конце было глухо, но не пусто. Она жива, и даже, вроде, цела. Значит, сама справилась. Как и учили.

А я не смог. Справиться в одиночку.

— Господин мой, брат Хаскольд! — Ратер оглянулся на монахов. — Разреши с чудом рядышком остаться, он, видишь, спокойный, когда я поблизости.

— Парень, ну ты даешь! "Малыша" придумал! — один из монахов подхромал на костылях, Эрайн видел его вечером, в компании с колдуньей. — Как тебе удалось?

— Лаской и добрым словом, господин хороший. Я привычный, страхолюдин неразумных уговаривать. У нас с отцом работник был, собой великан и силищи немеряной, а ума — как у котенка. С рук у меня ел.

Люди топтались вокруг, бренча железом, огонь факелов змеился и плясал на мокрых камнях. Эрайн смотрел, как пару скорченных тел погрузили на плащи и поволокли в темноту.

— И что, — спросил хромой, — он теперь послушный?

— Работник-то?

— Да нет, чудовище наше!

— А вот приставьте меня к нему, господин мой брат Хаскольд. Со мною он как шелковый станет, вот увидите.

— Ну... ладно. Брат Фальверен, отец Викор! Что скажете?

Осторожно приблизились еще двое монахов.

— Пусть парнишка попробует, — кивнул тот, что помоложе. — Может, с ним и правда благодать Единого?

А старик покачал головой.

— Грешно сомневаться, — тихо сказал он. — Как бы мы не объясняли свершившееся, сие есть чудо Господне, ибо зверь неистовый, как и всякое зло, склоняет голову лишь перед Божьей любовью неизреченной, и не перед чем иным.

* * *

Я проснулась.

Я проснулась от того, что ужасно замерзла в сыром платье и шея у меня затекла. Оказалось, я так и сижу на кровати, завалившись лежащему бандиту на ноги, а в руке у меня мокрая тряпка, которой я вытирала ему лицо.

Фителек в плошке с маслом сильно прогорел и порскал искрами.

Первым делом проверила, жив ли мой болящий.

Жив. Лоб уже не так пылает, лихорадка немного отступила. Беспамятство перешло в сон. Дай Бог, выкарабкается. Наткнись я на него получетвертью позже, вряд ли бы можно было на что-то надеяться.

Я встала, чтобы посмотреть в щелочку ставен — слепая мгла на улице и шелест дождя. Спала я всего ничего.

Но видела странный сон.

Странный сон глазами Эрайна. Словно я опять попала в его тело, но только как безмолвный зритель, ничего больше. Я себя не осознавала, мне казалось, что Эрайн — это я.

Все что я видела, слишком похоже на правду. И это случилось не сейчас, а когда корвитины люди рубили мою Скату и когда уходил Ирис.

Эрайн. Дракон. Ратери.

Те, кто остались у меня, кого нельзя забывать. Ратер еще ничего не знает. Надо завтра... то есть, уже сегодня утром сбегать в форт и поговорить с ним.

Когда немного посветлело, я вышла во двор, зачерпнуть воды из переполненной бочки и проверить сарайчик на предмет присутствия там дров или угля. Да не оставит Господь на том свете хозяйственного Камо Барсука, старый хрыч основательно подготовился к долгой суровой зиме! Я перетащила кучу сосновых чушек к печи, вылила воду в котел, но разжигать огонь не спешила. Совсем ни к чему, если горожане увидят дым из трубы заколоченного дома.

Чтобы дым не увидели, нужно — что? Нужно спрятать трубу под слепое пятно. А как накладывается слепое пятно? Леста Омела, ты знаешь, как это делается?

Понятия не имею. Но сделать это надо.

Сбегать к Эрайну в форт и спросить его?

Что он тебе скажет?

Известно, что он тебе скажет!

Стой. Аме Райне это удавалось. Она закляла слепым пятном плащ из шерстяных ниток и надела этот плащ на тебя. Тебя в том плаще никто не увидел.

Сделаем тоже самое. Ибо, как твердил любимый учитель, заклинание заклинает не духов и не таинственные силы — заклинание заклинает самого заклинателя. Плащ нам не нужен, а возьмем мы... возьмем мы... ну, хотя бы моток веревки. Что там бормотала старая перечница?

Что-то на андалате... какие-то стихи. Дехадме, нудохас рейес... дехадме эхкондерло а макула сьега...

Я навязала на веревке побольше узелков, потом поднялась на чердак, через завалы пыльного барахла и поломанной мебели добралась до слухового окошка и вылезла на мокрую крышу. Веревка оказалась достаточно длинная, чтобы обмотать трубу несколько раз.

Дождь перестал, но в сером воздухе висела водяная пыль, и весь небольшой городок тонул в тумане. Зато отчетливо были слышны звуки. Я услышала голоса, смех и выкрики, глухой перестук копыт по горбылю, который заменял тут мостовые, шлепанье тех же копыт по лужам, чавканье грязи, скрип колес, конский храп, звяканье сбруи. Большая толпа — всадники, повозки, пешие — двигалась мимо нас... похоже, что к воротам. Это же Каланда уезжает! Вместе с Корвитой... и перрогварды, должно быть, с ней. И мантикора увозят, и Ратера...

Они уезжают!

Конечно, они уезжают. С чего ты решила, что они будут ждать тебя, глупая? Они даже не знают, где ты находишься!

Значит, никого не осталось.

Нет, остался. У тебя на руках больной, и даже если бы его жизнь сейчас не была приравнена к жизни Скаты, ты, Леста Омела, лекарка для бедных, все равно вернулась бы к нему и выхаживала его. Потому что... потому что потому, что тут объяснять, и так все ясно.

И я вернулась к нему, и растопила печь, и согрела воды, и перестелила постель, и заново перебинтовала мокнущие раны, и напоила больного горячим, и сидела с ним долго-долго, бормоча бабкины заговоры, заглаживая и заравнивая воздух над его мечущимся в жару телом. Он почти не приходил в сознание. Лихорадка накатывала с новой силой, стоило мне отвлечься на другие дела. Мне казалось, я отгоняю ее бесконечным "пшла, пшла, пшла!..", размахивая мокрой тряпкой, а она, как бешеная собака, рыщет и кружит около нас, ждет, когда я зазеваюсь и норовит вцепиться.

Было уже далеко заполдень, когда я решилась оставить Рохара ненадолго, чтобы разыскать гостиницу, где мы вчера остановились. Хозяин рассказал, что Ратер заходил рано утром, ужасно огорчился, что не нашел меня и просил передать, что он вместе с монахами уезжает в Амалеру. Наш фургон и лошадь все еще стояли в конюшне, и я продала их хозяину за горсть серебра. Продешевила, конечно, но мне надо было скорее возвращаться, а прежде купить в городе красного церковного вина, меда, уксуса, камфоры, терпентина или льняного масла и какой-нибудь еды.

И опять, до поздней ночи — бормотание заговоров, обихаживание больного, возня с печкой, а в промежутках — распугивание крыс и раскапывание барсучьего барахла. Нашла аж три штуки шикарных меховых плащей, похоже, ни разу не надеванных. Стряхнув с них шелуху высохшей пижмы, я укутала больного. Среди кошмарного тряпья и побитых молью лохмотьев обнаружилась хорошая одежда, правда, только мужская, зато подходящего размера. Я развесила ее просушиться у печи. Будет что натянуть бандиту на мослы, когда он встанет. Испачканные простыни и бинты я не стирала, а сваливала в большой кожаный мешок, благо у Барсука оказался невероятный запас всего чего можно. Несколько сундуков оказались доверху забиты штуками полотна и тонкого холста, лежалого и поеденного жучками, зато совершенно чистого. Куда он столько копил? С собой в могилу все равно не унес. Зато нам пригодилось.

Ночью мне снилась бешеная собака, она бродила где-то во тьме, за краем освещенного круга, я слышала ее хриплое жадное дыхание и цоканье когтей по утоптанной земле. Под утро меня разбудили, называя Золей, принялись просить прощения, каяться во всех грехах и клясться, что поймают и пожгут какого-то упыря. Я согласилась и на Золю, и на упыря, и на все на свете, но все равно пришлось проснуться, зажечь свет и продолжить сражение с бешеной собакой уже в реальности.

Следующие трое суток, а может, четверо, а может, и больше... слепились в какой-то серый невнятный ком. День и ночь перемешались, из-за сомкнутых ставен в комнате царил полумрак, хотя сами окна я открывала, чтобы проветрить. Мне было все равно, что там, снаружи — утро, вечер, солнце, дождь, осень или уже зима. Время от времени я надевала какое-нибудь старье поприличней и через дворы выходила в город — купить еды, молока или каких-нибудь снадобий. Все остальные нужды удовлетворял безжалостно разграбляемый дом покойного ростовщика.