— Смотрите, синьор! Левее и ниже! Красивое зрелище! Хорватский воздушный патруль облетает рейсовый цеппелин “Берлин-Багдад", пытается посадить его на Копривнице... Проверка документов, поиски контрабанды, то да се... Ну и деньги обязательно станут вытягивать из “Люфтцойге АГ", для чего же все затеяно. Только бош не дурак, вызвал на помощь венгров из Надьканиже...
Пассажир послушно выглянул в сдвижную створку, насколько позволили ремни. Темная земля, сверкающие венгерской саблей изгибы Дравы и Вараджинского озера, если он верно вспомнил карту. Желтые неподвижные огни — поселения. А, вот, мельтешение разноцветных огоньков. Цеппелин, видимо, вон то большое, темное, с полоской лунного блика на округлом хребте. Стайка огоньков описывает вокруг цеппелина спираль, и вот под луной уже блестят крылья бипланов, плексигласовые козырьки, чернеют круги открытых кабин. Морзянка ручными фонарями... Почему не радио? Боятся, гнусные пираты, что их заметят? Все равно заметили: навстречу, с севера, еще четыре огонька. Снизу доносится треск моторов, шум ветра...
— Они нас не слышат! — сообразил пассажир.
— Si, sinor. К тому же, мы на тысячу метров повыше, и для них мы со стороны луны. Смотреть сюда все равно, что на прожектор. Я всегда так рассчитываю. Позже луна станет зрительно меньше, и тогда на ее фоне любой самолет окажется вошью на подушке. Но к этому часу мы уже сядем в Балатон.
— А если они заметят нас? Вынудят к посадке? Их больше. Думаю, свои разногласия они тут же забудут.
— Облезут, — хохотнул пилот. — И неровно обрастут. Вы знаете, синьор, какое важное преимущество имеет паровой двигатель, кроме бесшумности?
— Мощность не зависит от высоты, так пишут в наших авиационных изданиях.
— Правильно пишут. На рекордных самолетах с керосинкой компрессор забирает всю грузподъемность. На обычных обязательно иметь нагнетатель, а это дополнительный и весьма тонкий механизм, требующий настройки и ухода.
Пилот показал большой палец:
— Ха, синьор! Нам плевать на все эти проблемы! У меня мощность почти постоянная! Мой “паровоз" может прямо сейчас подняться тысяч до десяти. Даже на двух тысячах, вот как мы сейчас, я дам преизрядную фору этим тряпкопланам.
— Вот зачем вам закрытая кабина. Я думал, от непогоды.
— От непогоды тоже удобно, sinor. С закрытой кабиной достаточно кислородной маски, но вот одежду надо получше. Холодно, уже на трех тысячах ночью мороз, как в Sibir.
Пассажир только усмехнулся. Что ты знаешь о Сибири, пухлый итальянец!
— А пары поднимаются за сколько? Если вдруг надо срочно взлетать? Полчаса?
— Что вы, синьор. Пять минут!
— Как же так получается?
— О, синьор! Котел представляет собой тонкую трубку, свернутую в спираль. Дал газойль в горелку, и через пять минут необходимое давление, а уже через десять минут можно лететь.
— Много газойля уходит?
— Нам на три-четыре часа полета, на восемьсот километров, хватит сорок... Ладно, вру: пятьдесят литров. Несколько после полуночи мы рассчитываем прибыть в Тарнобжег. Меня загрузят, я сразу же вылечу обратно, если будет на то воля Dio Madonna.
— Даже не буду спрашивать, кто автор идеи.
— Scuzi, sinor, я не отвечу. Специфика профессии. — пилот извинительно улыбнулся. — Или отвечу так: один человек.
— Человек?
— Человек. Мало ли, что у него потроха железные. Я видел таких мудаков, что все потроха людские, а душа дьявольская...
Вдруг пилот сделал быстрое плавное движение штурвалом и нажал педали поочередно. Мир вокруг поднялся на ребро, и пассажир увидел далеко слева, со стороны пилота, в направлении Польши, резкие вспышки — словно бы молния бьет и бьет в самую макушку холма, только молния не синяя, а ярко-зеленая.
— Теперь не отвлекайте меня, синьор. Возьмите кислородную маску, приготовьтесь. Мы сполна используем наши высотные возможности. Вспышки — воздушный бой. Зеленые трассеры — это ваши, причем кадровые. Упаси Мадонна нарваться на Дюжину!
23. Зеленые молнии
в начало
Дюжину перевели с Западного Фронта на Польский без фанфар. Бои стихли, угомонилась даже эскадрилья асов “Нормандия-Ньюфауленд", причинившая без шуток огромный ущерб штурмовикам и бомбардировщикам Первой Воздушной Армии. Дюжине, правда, никакие “раскрашенные" не могли противостоять на равных, но ловить их приходилось по всему протяжению фронта, что здорово выматывало.
Так что перемирию все обрадовались. Потом объявили, что французы отзывают армию, согласны выплатить какую-то там контрибуцию. И уж, во всяком случае, не собираются больше лезть на Эльзас и, черт бы ее, Лотарингию. Стало быть, интернациональный долг выполнен, границы СССР отстояли. Камрадам помогли, дружба-фройндшафт, все такое... А что наши дуриком в Польшу влезли, так не дело пилота рассуждать о государственной политике. У пилота, если на то пошло, и так дел до черта. Больше не стреляют — уже прекрасно!
Погрузили самолеты в стальные контейнеры, бронированые от пуль и случайных осколков, по стандарту фронтовых перевозок. Бронеящики, вообще-то, редкость. Но для Дюжины нашли. Четвертый истребительный полк снабжался и содержался по высшему разряду. Каждый самолет комплектовался всем десятком техников, каждый вагон охранялся зенитным пулеметом, а каждый эшелон двумя броневагонами Дыренкова, впереди и следом. Про самого конструктора, правда, поговаривали нехорошее, но поговаривали вполголоса. Больно уж непонятные настали дома времена, судя по письмам. На фронте и то спокойнее, там враг понятно где: в прицеле. А в тылу наружно все свои, все советские. Поди разбери, откуда черти выпрыгнут.
Катился эшелон по перепаханным двумя войнами полям Северной Франции, под угрюмыми взглядами, молчаливыми проклятиями жителей. Потом по ДойчеФольксРеспублик — тут встречали цветами. Что ни говори про немцев, но союзника, проливавшего за них кровь, здесь уважали неподдельно.
На Берлинском узле дали сутки погулять по городу, только всю прогулку портили вежливые охранники из гехайместатсполицай.
С одной стороны, понятно: польская дефензива разведка сильная, а пилот из Дюжины ценная добыча. В небе хрен ты его возьмешь, а вот в ресторане травануть запросто.
С другой стороны, неловко. Среди пилотов Дюжины практически не оказалось “бывших", умеющих себя держать под взглядами посторонней компании, и сопровождение их смущало.
Третье то, что к ресторанным дебошам у Дюжины вкуса не имелось. Обычному пилоту позволено загулять. Уважают в Союзе пилотов, довезут к дому необобраным, замечания не сделают. А если кто из Дюжины так потеряет контроль, проснется уже разжалованным. Если ты шел в четвертый истребительный пить — пей сам по себе, а четвертый истребительный не позорь.
Так что гуляли недолго и чинно. Покормили вежливо кивающего слона в зоосаду, отведали берлинского мороженого — не хуже московского, что и неудивительно, ведь по Союзу рецепт один. Вернулись на вокзал, и долго ворочались на чистом гостиничном белье: тело упорно не желало засыпать в непривычной после фронта тишине.
Наутро погрузились уже в “Большого Змея", как назывался опытный участок широкой колеи Берлин-Брно. Дальше перед войной построить не успели, да и не рвались, набирая статистику и нарабатывая опыт эксплуатации. Громадные локомотивы, истинные сухопутные корабли, управляемые, по слухам же, автоматикой. Широченные броневагоны, уставленные зенитками, как не всякая переправа. Пассажирские двухпалубники, кинозал, в котором успели поглядеть лишь недлинный Петроградский киножурнал, ничего не прояснивший. Дома то один, то второй товарищ вдруг оказывался скрытым эсером. Если не лично поджигал фитиль, так уж наверняка возил динамит на Красную Площадь... Саперы на фронте говорили: не динамитовый был взрыв, а какой точно, никто почему-то не разбирался толком. Но говорили с непривычной опаской, чего раньше не водилось в РККА, и это настораживало тоже.
Четыреста километров до Брно пролетели за пару часов: трасса как по линейке прочерчена, выдох сильного локомотива смазчиков с ног сбивает. В Циттау, ровно посередине дистанции, небольшой изгиб, почти по польской границе, и там над железкой ходили истребители прикрытия. Видимо, знали, кого везут, потому что салютовали, закрутив бочку над вагонами. Что ж, помахали своим с прогулочной палубы — да, на Большом Змее имелось и такое! Хоть жить в поезде оставайся!
В Брно выгрузились. Пока техники свинчивали, заправляли и проверяли самолеты, всех пилотов Дюжины — с дублерами и запасными — собрали в штабном контейнере и молодой комполка, здоровяк Сашка Голованов, непривычно хмуря лицо, проворчал: “Надо вам, товарищи, кое-что показать".
Что ж, надо — посмотрим. Учиться на показе Дюжина умела. В Москве им читали лекции профессора с примерами на больших моделях. Технику пилотирования шлифовали на моделях, летающих прямо в аэродинамической трубе: поверх трубы наматывали спиральную антенну, и потому радиоуправление не требовало мощных батарей. Приемник-то летал практически внутри передатчика. В аэродинамической трубе, с добавкой дыма и просто так, пилоты воочию наблюдали, как воздух обтекает крыло или стык с фюзеляжем. Как выглядит срыв потока, штопор, бочка, иммельман или простой вираж... Что произойдет, если подойти бомбардировщику под брюхо, а что — если проскочить рядом на скорости. У пилотов Дюжины один только налет “в трубе" превышал налет среднего военлета за пару лет службы.
Но и просто бензина на тренировки Дюжины не жалели. Не экономили средства для вывоза пилотов на заводы, где летчики даже по паре смен отстояли на конвейере. Цепочку сборки “сухих" — от выгрузки алюминиевых отливок до пробного запуска мотора — наблюдали собственными глазами. Пилоты могли стоять на конвейере потому, что большую часть гибки-штамповки выполнял станок, а человек только следил, чтобы все шло правильно, и для такой должности хватало суточного инструктажа с зачетом по технике безопасности.
В Дюжину не попадали ни случайные люди, ни обычные лентяи, слов “неинтересно" или “оно тебе надо?" здесь не говорилось. Так что из небольшой заводской практики пилоты узнавали достаточно, чтобы помочь механику с чем угодно. Более того, негласно считалось хорошим тоном вместе с техниками выловить редкий дефект, пускай даже перебрав двигатель по винтику за бессонную ночь. В четвертом авиаполку именно такая ситуация породила специальный приказ: “Всем пилотам отойти от работ". Чтобы выспались перед операцией.
Наконец, пилотам обязательно показывали захваченные вражеские самолеты, и все, абсолютно все фильмы, где летали хотя бы воздушные змеи. На Дюжину работал специальный маленький отдел в Управлении Обучения ВВС РККА — десяток старых воздушных волков, негодных в небо по здоровью. Ветераны то пили чай за столиками с табличкой “консультант ВВС", то пересматривали тысячи метров кинопленок. Испытания, учебные стрельбы, фотокинопулеметы с боевых вылетов и полярных экспедиций, опутанные струями дыма модели самолетов в аэродинамической трубе... Смотрели, обсуждали, диктовали мнения. Раз в неделю показывались глазному доктору — систему ставил даже не Корабельщик, систему ставили обстоятельные берлинцы, подумали о зрении тоже.
В любой момент любой пилот Союза, любой авиаконструктор, мог приехать в домик на Хорошевском или Тиргартене. Попить со стариками чаю, обрисовать проблему. Их коллективный разум рано или поздно находил в памяти необходимый фрагмент фильма на любую авиационную тему. Ради чего, собственно, и содержался отдел, обозванный Корабельщиком непонятно: “деревня Старые Загугли".
Понятно, что после участия в сборке собственной машины, после каждодневного ухода за ней вместе с механиком, после десятков часов наблюдения и пилотирования в аэродинамической трубе, пилоты четвертого истребительного чувствовали самолет продолжением собственного тела.
Ради чего, собственно, и расходовал Союз громадные деньги на подготовку Дюжины. Много таких пилотов не прокормишь, но много и не надо.
Так что приказ молодого комполка никого не удивил. Наверное, поступила новая информация. Вражеский самолет на вынужденную сел, к примеру. Вывезти нельзя, он тяжелый или поломаный, надо смотреть на месте.
Но к увиденному никто оказался не готов. Бронетранспортеры охраны подвезли всех к обычной беленой чистой хате, для дома великоватой, крытой плотно, блестящим тростником. Сказали: школа здешняя.
Вокруг зеленая лужайка, обычные жердочки ограждения. Село поодаль, дорожка к нему желтая, песочная. Песок теплый даже с виду, так и хочется босиком пробежать.
На лавочке перед входом сидел пехотный старшина в красных петлицах, выгоревшей форме, потрескавшихся сапогах, чистка которым уже не помогала. Поднялся медленно, козырнул, как топором.
Пилоты переглянулись.
— Становись-р-ряйсь! Смирно! Вольно! Слева по одному на осмотр марш!
Старшина поднялся как пьяный, не поднимая глаз, но целый комполка Сашка Голованов не сделал землепузу никакого замечания; тут заметили пилоты, что старшина не белобрысый.
Седой старшина. И жилы по лицу, как у алкоголика.
Выйдя из беленькой школы, проблевавшись за загородкой, пилоты поглядели на провожатого по аду. Старшина заговорил механически, как включившийся граммофон:
— Что в первой комнате, с ожогами — это белый фосфор. Испытывают по заданию англичан. Сведения от перебежчика. Поляк сказал: я офицер, не кат. Привел к нам бомбардировщик с образцами в баках... Что во второй комнате, изрезанные — это работа “коммандо", парашютисты-диверсанты. Они останавливаются на ночь в домах коммунистов, чтобы своих не подставлять. А коммунистов они не жалеют, ни чешских, ни польских, ни немецких.
— А что в третьей? Не разобрать. Куски какие-то...
— Там... В лесопилку живьем совали. Труп смирно лежит, а живой дергается, вот фреза его и растащила. Сегодня к обеду должен прокурор приехать. Оформит в трибунал все, а тогда уже и похороним.
Старшина поднял глаза, увидел, с кем говорит, и попытался встать ровнее:
— Товарищи военлеты, я ведь у Колчака служил, перешел к Блюхеру весной девятнадцатого. Так даже Колчак такого не творил. Расстреливали, шомполами пороли, села жгли. Девок — ну, понятно. Я того не стал терпеть, утек от сволочи. Но чтобы так?
— Есть сведения, что сбрасывают сюда уголовников, за помилование. И новые виды оружия испытывают, — прибавил Голованов, сломавший в кулаке уже третью жердь от забора. — Фосфор этот, про напалм еще в разведке говорили. Стеклянные бомбы с чумными блохами, газовые составы разные. А есть еще пакость, невидимая и неслышимая, и даже не пахнет. Кто в нее заходит, потом гниет заживо. Видит ее только физический прибор. Но, как его в самолет поставить, еще не придумано.
— Товарищ комполка, это половина беды, — старшина прикрыл веки. — Вторая половина, что наши, насмотревшись на такое, сами звереют. Четвертую ночь не сплю, домой возвращаться боюсь. Когда уже смена мне?
— Я не ваш начальник, старшина.
— Ну да, вы же пилоты. Товарищи военлеты, сделайте что-то с ними. Не зря же страна вас кормит, обувает в сапоги хромовые.
