Над входом заметил лук и колчан со стрелами. Таких у врагов нет. Такое оружие делают наши охотники. А может я в палатке у предателей Пыин-ли? Я поморгал глазами, присмотрелся. И вдруг сердце мое подпрыгнуло в груди: я узнал метку своего тхе-хте Мен-ыра на изогнутом тулове лука. "Неужто..." — заволновался я, опять пытаясь подняться. Напряг руки и сел. Перед глазами все поплыло, потемнело. Я зажмурился, часто задышал, но стерпел, не опустился на мягкую постель, заставил себя удержаться. Снова открыл глаза. Красный туман медленно расходился, пляшущие искряные точки поблекли. Я снова посмотрел на лук: да, так и есть, знак Мен-ыра!
Я попытался позвать кого-нибудь, но голос сорвался, сухой кашель заставил меня согнуться пополам. Слезы затмили глаза.
Полог шевельнулся, пропустив свет, и снова погасив его. Я поднял лицо, пытаясь рассмотреть, кто же вошел и услышал тонкое поскуливание, а потом почувствовал, как кто-то лизнул меня в нос. Я фыркнул, отодвинулся.
— Со! — прохрипел я.
Услышав мой голос, собака полезла ко мне, опрокинула на постель, стала лизать лицо. Я был не в силах с ней совладать, а потому, просто уткнулся в её шерсть и закрыл глаза.
Тут с наружи послышались голоса. Но я уже не мог подняться, так как собака придавила меня. Откинулся с шуршанием полог, кто-то вошел в тхерем.
— Сынок, — услышал я взволнованный вскрик матери. — Ты проснулся?! Хвала духам! Праматерь услышала мои молитвы.
Она подскочила ко мне, отстранила Со, подняла, стиснула в объятиях. Заплакала, тронув кончиком носа мою щеку.
— Ну, раскисла совсем! — заговорила, остановившаяся у входа Ойты. — Ты, чем слезы лить, лучше бы накормила мальчонку. Он, поди, совсем ослаб и оголодал. Столько-то времени пролежать!
Мама отстранилась, виновато утирая слезы, посмотрела на меня.
— Ай, и верно! Чего это я? Ты ведь есть хочешь. Хочешь ведь, сынок? — она на четвереньках попятилась в сторону, зашуршала чем-то.
Подошла Ойты, склонилась надо мной.
— Ну, как? Живой? — она хитро улыбнулась. — Давай-ка садись, Сикохку. Будем тебя кормить. — Она подтащила набитый чем-то тюк, помогла мне сесть и подоткнула мне его под спину. — Так-то...
Мама подала мне чашку с бульоном; сама держала её и поила меня, как ребенка. Потом стала заталкивать мне в рот тонкие ломтики жирного жареного мяса. Я медленно жевал, но не получал от еды никакого удовольствия. Глотал с трудом. А мама, наперебой с Ойты, рассказывали мне о том, как случилось, что мы попали на берега Большого Кривого озера в тхе-ле Ге-ч"о. Все рассказали: и про бегство, и про то, как нашли вождя чужаков, народ которых называется Кагаа, под скалой, поверженного мною; про то, как долог и труден был путь из Ге-эрын, как плакали они ночами, глядя на меня, метавшегося в бреду на колючем ложе из лапника. Обо всем рассказали, не умолчали и о том, что своим спасением я обязан Со: ведь это именно она учуяла меня под выворотнем.
Я повернулся к собаке, преданно пристроившейся у меня в ногах, потянулся и погладил её промеж ушей. Со облизнулась и приветливо и благодарно завиляла хвостом.
— Ты всем обязан, — посмеивалась старуха, грея над огнем разбухшие как погремушки пальцы. — Все спасали тебя: Мен-ыр с воинами, Со, потом мы с мамой. Но... — она сделала паузу, а потом добавила уже серьезно: — Но и ты, малыш, не оплошал: ты избавил наш народ от страшного вождя Кагаа. Теперь наши враги ослабли духом и, возможно, весной мы сокрушим их и изгоним навсегда из Ге-эрын. И в этом твоя заслуга!
Я почувствовал, как краснею. Подавился бульоном, черпак с которым мне вновь подала мама, закашлялся, чихнул. Старуха залилась тихим смешком.
Пока я ел, они еще долго говорили между собой. Я слушал их в пол-уха, но когда Ойты обронила что-то про будущего ребенка, насторожился и оставил еду. Заметив это, Ойты сказала:
— А ты что, не видел, что у мамы живот растет?
Я испуганно воззрился на маму: сначала заглянул в её глаза, а потом посмотрел на скрытый складками одежды живот.
— Да, Сикохку, — чмокнула губами старуха. — Водиться тебе скоро с малым братиком или сестренкой! Хе-хе-хе...
Оглушенный этой новостью, почувствовав головокружение, я опустился на ложе, подвинув мешок, что помогал мне сидеть, под голову. Вот это да, подумал я, неужели же это правда? Было и радостно и боязно одновременно. Я приподнял голову и еще раз поглядел на мамин живот. Что-то ничего не видно. Может Ойты издевается надо мной.
Но в тот раз я об этом так и не узнал наверняка. Мне вдруг стало дурно, перед глазами поплыли круги. Я едва успел повернуть голову, как меня вырвало на пол. Женщины заголосили, запричитали, бросились ко мне. Стали успокаивать, вытирать мне лицо.
— Ничего страшного, — говорила мама. — Так бывает. Ты сильно ослаб, а съел много. Ничего.
— Это пройдет. Попозже еще поешь, — кивнула Ойты. — Ты убери с пола, — сказала она, обращаясь к матери. — А я пока схожу и попрошу у жреца кое-какого снадобья, чтобы это не повторилось в следующий раз.
Она встала и, покряхтывая, зашаркала ногами. Полог откинулся, в тхерем ворвалась волна свежего студеного воздуха. Я глубоко вздохнул. Глаза мои сами— собой закрылись и через мгновение я уснул.
... Проснулся я от того, что в тхерем кто-то вошел. Не открывая веки, я лежал и прислушивался.
— Пришел? — спросила мама.
В ответ невнятное мычание.
— Спит? — тихо спросил до боли знакомый голос.
— Спит, — так же тихо ответила мама.
Я распахнул глаза, повернул голову: у очага стоял, осыпанный белыми, еще не стаявшими снежинками, тхе-хте. Я вскрикнул, протянул к нему руки. Лицо Мен-ыра осветилось счастливой улыбкой и он подскочил ко мне и, подхватив подмышки, выдернул меня из-под одеяла и приподнял в воздухе на вытянутых руках; желваки на его щеках вздулись от напряжения; он продолжал широко улыбаться, глядя на меня немигающими глазами. По моим щекам потекли слезы.
Долго сидел тхе-хте рядом со мной и обнимал за плечи. Они шумно разговаривали с мамой и вновь появившейся Ойты, но я не слушал их. Сидел, привалясь к горячему боку Мен-ыра, ощущая покой и безмятежность, о которых успел позабыть за время скитаний по бескрайним дремучим лесам.
Наша семья снова была вместе, под одним кровом; вот только Го-о с нами не было... Но зато была Ойты и тот, кому еще только предстояло появиться на свет...
Радостно и хорошо было всем нам в тот день. Мен-ыр пару раз выводил меня за тхерем, так как сам я ходил еще очень плохо из-за слабости, не покидавшей тело. Мама и Ойты опять варили какое-то зелье и поили меня им, а к вечеру сготовили вкусный ужин, на который, в честь моего выздоровления, пригласили своих родичей. Надо отдать им должное, те надолго не задержались, понимая что нам нужно побыть одним. Заглянул и Савай Вей"нья, когда мы уже ложились спать. Он тихо прошел к очагу, отведал немного мяса, запеченного в чесноке, перебросился парой слов с тхе-хте, а после подсел к моему ложу и сказал:
— Я рад, что ты поправляешься. Твои родители могут по праву гордиться тобой, ибо ты — настоящий мужчина. Ты сумел одолеть в честном бою взрослого воина. Да не просто воина, а могучего, как старый кедр, вождя Кагаа, Нагаха! И за это я от имени Народа благодарю тебя. — Па-тхе приложил руку к груди, потом коснулся своего лба и поклонился мне. Затем, обращаясь к тхе-хте, добавил: — Гордись, тахэ, твой сын стал мужчиной и воином, раньше, чем прошел обряд Посвящения! Отмеченный духами, будет отмечен и людьми!
Он еще раз поклонился мне, встал и вышел их тхерема. Я смущенно опустил глаза. Мен-ыр застыл и смотрел на маму. Ойты хитро и самодовольно ухмыльнулась.
За стенкой палатки фыркала и чихала возвращавшаяся с прогулки Со.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Когда дни стали удлиняться, спокойная и тихая жизнь в нашем тхереме закончилась: после тяжелых родов к нам явился новый человек — мой младший брат. По взаимному согласию отца и матери, после гадания, его нарекли Пыин-шаяш. Потом, когда он вырастет и пройдет Посвящение, он должен будет принять имя покойного Го-о, как велел того обычай. И Мен-ыр, и мама были счастливы его появлению, все время нянчили и баюкали его. Я же относился к своему новорожденному брату с опаской, боясь навредить ему неосторожным движением, помня, что все другие мои братья ранее рожденные, умирали.
Примерно в то же самое время я предстал вместе с еще парой ребят постарше перед жрецами и старейшинами в поставленном далеко в лесу тхереме Возмужания и прошел Посвящение, получив взрослое имя Котла.
К тому времени все стойбище уже только и говорило, что о том подвиге, который я совершил. Женщины косились на меня с опаской, дети шушукались за спиной, мужчины степенно и уважительно кивали при встрече головами и обращались ко мне не иначе, как "тахэ". Поначалу это мне нравилось и даже немного забавляло: теперь я был знаменитым, все меня узнавали и уважительно приветствовали. Но потом я стал замечать, что люди начинают меня сторониться, не решаются заговорить первыми, а когда я сам начинаю разговор, то стараются, хотя и учтиво, побыстрее отделаться от моего общества. Я начал злиться и замкнулся в себе.
А позже я узнал, в чем заключалась причина столь странного отношения ко мне людей.
Как-то вечером, возвращаясь с тхе-хте с обхода ловушек, мы проходили меж тесно стоявших тхеремов и услышали голос Ойты, что-то с интересом рассказывающей собравшимся в палатке людям. Мы приостановились и прислушались. А Ойты говорила обо мне. Говорила о том, как снизошла ко мне Волшебная сила от моего Помощника, что именно при помощи нее, да с дозволения Ге-тхе, поразил я злого Нагаха в честном единоборстве, одолев и его самого и злых духов, что ему помогали. Срывающийся скрипучий голос старухи вещал о том, что я человек не обычный, но Избранный Миром Духов, отмеченный Великим Отцом и Чудодейственной Силой.
Я повернулся к затихшему за моей спиной Мен-ыру и в неверном бледном свете луны заметил неподдельный испуг в его устремленных на меня глазах. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать, затем, передумав, замотал головой, пальцы сложились в отводящем дурное знаке. С опаской глянув через плечо на наш тхерем, стоящий поодаль, за росшими от одного корня тремя елками, тхе-хте протянул руку и схватил меня за руку.
— Пойдем отсюда, — прошептал он и дернул меня за собой.
А Ойты все продолжала говорить. Её голос уже почти перешел в крик. Мне казалось, что говорит безумный. Я пытался упираться, но Мен-ыр не выпускал моей руки и продолжал волочить за собой. Мне оставалось лишь ловить ухом затихающие, по мере нашего удаления, обрывки фраз. Я и до сих пор слышу эти слова.
— Возвращается время Героев... Сильный Помощник... Он один из них, разве вы не видите этого... Котла, тот, кто еще недавно бегал и играл со сверстниками между тхеремов. Избранный... Старшие братья... Ге-тхе... — долетало до меня.
Тхе-хте втолкнул меня в наш тхерем и сам вошел следом, расставленными руками заслоняя выход, хотя я даже не пытался выйти, а сразу прошел к своему ложу и, не обметая с одежды снег, плюхнулся на мягкие шкуры. Мен-ыр постоял немного у входного отверстия, тяжело дыша, а потом тоже опустился на пол. Посидел, посопел и начал снимать пэ-мэ. В тхереме никого не было. Остывшая еда лежала на широкой доске перед очагом. Мамы не было. Мы долго молчали, а затем тхе-хте оборотил ко мне лицо, на котором читалась сильная внутренняя борьба.
— То, что говорит Ойты... — начал он вытирая капельки пота со лба, — ... ты не верь, не слушай. Она стара и многого не понимает и потому придумывает то, чего не было. Ты её не слушай. То, что ты победил Нагаха — это деяние достойное великого мужа, это так. Но ты убил его камнем, а не молнией, правильно? — он пристально и строго смотрел мне в глаза. Я понурил голову и кивнул. А он продолжал: — Вот! А она? Надумала себе чего-то, а теперь еще и другим головы мутит. — Глаза его налились кровью, он отшвырнул пэ-мэ куда-то в сторону, скрипнул зубами. Я поежился, подобрал ноги. — А с ней я поговорю. Обязательно поговорю. Пусть не болтает лишнего.
Он встал, пнул подвернувшуюся охотничью сумку, заходил туда-сюда.
Через некоторое время снаружи до нашего слуха долетели голоса и хруст снега: люди возвращались по домам их тхерема, где вещала старая Ойты. Затрепетал полог, чуть приоткрылся и с облаком пара в палатку ввалилась мама. Увидев нас, в мрачном молчании сидевших у очага, всплеснула руками, заохала, не раздеваясь, принялась греть еду. Воспользовавшись её приходом, который отвлек внимание тхе-хте от меня (признаюсь, в тот момент я его боялся: очень грозный был у него вид), я разделся и забился под одеяло, натянув его до самых глаз.
Когда мясо поспело, мать позвала нас ужинать. Только после этого она сняла с себя верхнюю одежду, оставшись в одной набедренной повязке.
— А где малыш? — спросил Мен-ыр.
— Сейчас схожу. Накормлю вас и схожу. Отнесла его жрецу, чтоб посмотрел. Что-то плакал много, — ответила мама. — Зачем только раздевалась?
— А у вас женщин всегда так. Делаете все не то, и говорите пустое, — тхе-хте выплюнул обломок кости, попавшийся в мясе.
— Это ты о чем? — мама опустила руки, уже потянувшиеся к одежде.
— А просто. Вот Ойты! Чего удумала? Зачем болтает всякие глупости про нашего Сикох... — он поморщился. — Котлу? Зачем дурит людей? И ты, поди, слушаешь её бредни?
— Не бредни это, — сквозь зубы процедила мама.
— Не хочу об этом больше ничего слышать, — тихо, но грозно сказал Мен-ыр. — И ты не слушай и не дозволяй никому говорить такие вещи.
Доедали мы в молчании. Мама сидела потупясь, а когда мы закончили, быстро прибралась и убежала за Пыин-шаяшем.
А поздно вечером, когда тхе-хте уже спал, мама подсела к моему ложу.
— Не спишь? — потрогала она мои волосы.
— Нет еще.
— Я, знаешь, тоже не люблю все эти разговоры про духов, про Избранных. Сам знаешь. Но... в том, что говорит Ойты есть что-то... — она воззрилась в темноту, а рука её нежно перебирала мои волосы. — Она, конечно, многое выдумала, но есть в её словах и истина. Ни я, никто другой не могут закрыть на это глаза; теперь я поняла, что ты действительно отмечен духами. — Её рука на моей голове замерла. — Ойты советует показать тебя знающим людям. Они разбираются в этом и точно все рассудят. Вот только, тхе-хте наш, что-то больно сердится...
Она замолчала.
Я лежал и думал над её словами. Было не по себе: холодок ходил по позвоночнику.
Мама встрепенулась.
— Да, Ойты говорит так, что заслушаешься. Недаром я думала, что её сказки, которые она рассказывает, многие из них — сама же и сочинила. — Она устало потянулась, зевнула. — Вот и о тебе сложила предание...
Она торопливо затушила тлеющие в огне угли и легла рядом с посапывающим тхе-хте. В тхереме повисла черная, глубокая тишина.
К весне меня начали собирать в дорогу. В палатке только и разговоров было, что о моем скором уходе. Тхе-хте навещали сородичи и друзья из Ге-ч"о и Кья-тхе, поздравляли и дарили подарки: никто не хотел остаться в стороне от проводов, в которые всецело погрузилась наша семья, позабыв о других заботах. Мама шила мне новые одежды: зимнюю, в которой я отправлюсь к жрецу Генчжа, и летнюю, которая уже скоро понадобится; в небольшом узле лежали три пары новеньких, украшенных плетением, чи; на шесте, под дымоходом, покачивалась великолепная, расшитая деревянными бляшками шапочка. Отец тоже не остался в стороне: целых десять дней изготовлял для меня настоящий лук, с которым мне предстояло в дальнейшем отправляться пытать охотничье счастье; в берестяном колчане, что он так же успел сделать, помещалось десять новых, еще совсем белых, только что оструганных стрел с великолепными костяными наконечниками. Ойты, заглянувшая в тхерем как-то по— утру, когда ни меня, ни Мен-ыра дома не было, оставила несколько оберегов от порчи и болезней, что вьются за человеком везде и повсюду, попросила маму передать для меня её пожелание усердия на нелегком ученье у Лу-хья, а так же радостей и удачи.
