А вот если сухо, на грани слышимости, прошелестит песком в часах:
— Пятый, третьего прикрой слева. Четвертый, не спать. Восьмая, начинай...
Кто летал на французском фронте, в “Легионе чести", те говорят: помолиться не успеешь. Можешь кричать “курва мать!", можешь “матка боска" — больше двух слов никак не произнести. Если ты что-то слышишь — ты уже в прицеле, уже смыкаются челюсти, каждый твой рывок уже предугадан; верное спасение только вовремя выпрыгнуть с парашютом.
В Дюжине три тройки, командир и два специалиста. Восьмерку только что видели, а Четверку никто никогда не видит, потому что специализация Четверки вертикальный удар на полной скорости и залп неуправляемыми ракетами, ломающий строй бомбардировщиков на удобные для добивания куски.
Вот сейчас!
Огненный град, лопнувший самолет флагманского штурмана — оно и есть!
Получившая оплеуху эскадра двумя отрядами поворачивает на восток и север, к темнеющей массе Высоких Татр.
А на разбегающиеся куски набрасываются три тройки, и каждая тройка заходит на цель клещами, с трех ракурсов разом. Как ни повернись, кому-то обязательно подставишь уязвимое место. Впереди-справа ночной воздух рассекают зеленые спицы. У линейных пилотов Дюжины нет пушек, но и пулеметами они справляются не хуже. Трассы безошибочно пробивают моторы и бензобак в правом крыле выбранного “Стирлинга". Одну-две дырки затянуло бы каучуковым протектором, одну-две искры погасило бы пеной. Но сейчас в крыло прилетает шесть килограммов раскаленной стали за секунду.
Взрыв, огненный шар, обломком в кабину ведомого — тот валится, идет к земле “сухим листом".
Четырех кораблей как не бывало.
— Строй, панове! Плотнее!
— ... Пятый, выходи на позицию...
У большевиков есть одна-единственная часть, использующая для позывных короткие цифры, и это, пся крев, Дюжина.
Четвертый авиаполк, “чистое небо".
За полтора года войны не было ни одного случая, чтобы Дюжина не выполнила поставленную задачу. Даже когда собрали против них сорок лучших асов со всех стран в той самой легендарной “Нормандия-Ньюфауленд", столкнулись с жутким эффектом. Собьют, к примеру, из Дюжины Четвертого — еще герой-победитель не вернулся из вылета, а в небе взамен сбитого уже точно такой же истребитель большевиков. Та же раскраска, и позывной тот же. Никакой индивидуальности, никакой гордости, муравьи прямо. Люди-функции!
Сломался? Вынуть и заменить!
Потом-то соображаешь, что это психическая атака, давление на нервы. Все равно, как по минному полю в рост. Но ведь это ж, пойми, потом! В бою ум вторичен, там комбинация заученных действий, да быстро-быстро, пока не сбили... А если перед боем не подумал, под огнем рассуждать некогда.
Вот еще тройка, молотят крайнего, но в этот раз не их игра.
— Попал! Панове, я попал в него!
Точно, хоть кому-то повезло. Ух, как рванул большевик проклятый! Правда, и бомбер дымит, в ночи подсвечивает соседей. Не приведи матка боска, Восьмерка уже развернулась и теперь прет понизу, над верхушками сосен, загоняет в прицел бело-желтое пятно пожара.
— ... Седьмой, замена, седьмой...
Голос ровный, как неживой. Говорят, что Дюжина вовсе не люди. Что поят их чистым спиртом, разве только подмешивают сушеную кровь расстреляных буржуев. Кум свата деверя сестры племянникова брата в Севастополе на стройке моста своими глазами видел. Мешки картонные, порошок багровый. Буквы-то про химию, но умному человеку ясно: буквы там для блезиру, а по сути — кровь!
Сам Корабельщик сказал!
Ничего, краснопузые. Взорвали-таки вашего идола, и на вас найдется управа. Над высокими горами ревет плотный строй из восьми тяжелых кораблей. Почти семьдесят пулеметов. Сунься, кому охота. Дюжину вашу — и то на одного укоротили. Четыре больших “Стирлинга" за одномоторный “Сухарь" не особо выгодный размен. Только затеяно все не ради банального размена.
— ... Много самолетов курсом на Брно! Поднимайте всех, всех поднимайте!
Курва мать, заметили-таки ударную группу “Нормандии"! Асы нарочно подходили на малой высоте, громадным крюком с юга, через большевицкую территорию, но даже это не помогло, кто-то заметил и донес.
— Один-восемь-пять-четыре! Повторяю: один-восемь-пять-четыре! Отвечайте или будете сбиты.
— Ра квия... Как правильно ответить?
— Si, sinjore! Uno — uno — quatro — sexta!
— Код принят, принят код, вычеркиваю...
Напряженное молчание. Чей это голос? Итальянец и русский. Патруль Фиуме? Они, получается, налет сорвали... Подслушанный код уже не поможет, он одноразовый. “Вычеркиваю" — значит, радист красных переходит на следующую строчку таблицы. Если Дюжина сейчас выйдет из боя, вернется на защиту базы, то все зря. Конечно, “Стирлинги" что-то разбомбят, но главное не в том...
Ночь. Луна. Пот из подшлемника.
Тянутся, тянутся секунды, ревут моторы, где-то вокруг нарезает спирали невидимая смерть, выверяет прицел Восьмерка, Четвертый дергает рычаг перезарядки, командир Дюжины тоже дожидается ответа с базы, и радист на лучшем в Свободной Польше пеленгаторе вслушивается в слабый голос, потусторонний, словно песок в отмеряющих жизнь часах.
— ... Двенадцатый, замены вам не будет. Здесь до сорока ночников, “желтомордые!" Мы успели поднять второй состав, третий уже взлетать не может, полоса разбита, самолеты горят на стоянках. Приказ прежний, прежний, выполняйте... Держитесь, хлопцы!
Вот зачем все придумано. Дюжина она конечно Дюжина, но не боялось рыцарство хитрых казаков Хмеля, и сейчас не побоится. Польша, Испания да Франция, а больше рыцарского духа ни в ком не осталось. За вашу и нашу свободу! Заявлена цель Брно, а поведем над горами далеко в противоположную сторону, чуть не до Львова. Тем временем “Нормандия" ваше гнездышко за бочок и припечет.
— ... Ну, пошли...
Что-то знакомое мелькнуло в шелестящем голосе, но что, никто сообразить не успел, потому что проклятые твари появились отовсюду разом, и снова турели попросту не успевали за большевицкими монопланами, за комками ночного неба с пороховыми ускорителями.
Дальше в памяти кусками: трассер алый, трассер белый, зеленая вспышка — попали в кого-то. У немцев принят золотой, у венгров синий — говорят, в честь синей гусарской формы. У всех прочих трассеры красный с белым, потому как самые дешевые составы. Да и не воюют нормальные пилоты ночью, нет смысла возиться с опознанием по трассам...
Рванул сосед прямо с бомбами, два истребителя по темноте столкнулись, кто-то внизу зацепил склон и теперь пламенным бичом бороздит сосновый бор. Левому ведомому снаряд в кабину, сзади разорвало еще истребитель; а вот сосед по строю, нижний стрелок поливает огнем своих. То ли сослепу, то ли спятил во вспышках цветного ужаса.
Нижний стрелок? Но трассер зеленый!
А нету, оказывается, больше нижней турели у соседнего борта. Незамеченный в свалке ночного боя враг лихо спикировал, выровнялся буквально над головами овечек, и пристроился под брюхом четырехмоторника. Такое на воздушных праздниках проделывают мастера из мастеров, и то днем. Этот же в ночном бою, с первой попытки, над незнакомыми горами. Да стоит, как привязанный, и возмущения воздуха от пяти моторов по тысяче сил — безразличны! Словно бы он самый воздух видит.
Словно и правда — нечеловек?
Свои по нему стрелять боятся, чтобы не задеть “Стирлинг". Большевик же снес эту самую турель, потом два мотора ближнему, потом еще нижнюю турель правому в тройке, и виден лишь в отблесках собственных выстрелов. Номер на хвосте в ночи не разобрать, но к чему он? Раз вы, большевички, людьми быть не желаете, так и не надо. “Сорок шестой" чуть снизу подошел, сам едва не надевшись на сосны, и прошил краснюка трассой; правда, и “Стирлинг" над краснюком получил немного в брюхо, но он и без того уже дымился.
Горит!
Уже не горит, уже куски падают, и ударная волна во все стороны, и снова ни до чего, самим бы в не уйти в “сухой лист", в плоский штопор, а близко тут горы, несутся черными полосами...
Выровнялись!
Точно на “сорок шестого" пикирует сверху темная молния, строчка выхлопов по ночной черноте, крест лунных бликов на спинке фюзеляжа да по крыльям, но нет почему-то зеленых трассеров. Патроны вышли? Пулеметы заело?
— Уворачивайся! Беги, Стефан, беги!
В ответ из наушников хрипло: “курва мать!" А потом рокот, как водопад — и снова огненный шар. Нет больше Стефана.
Таран?
Да что они, в самом деле, как с цепи сорвались?
Самолет остановиться в небе не может. Позиция для открытия огня — коротенький отрезок прямого полета, чтобы прицел не болтало. На этой позиции истребитель только и можно поймать. При свете без шансов, Дюжина расстреляет со снайперских дистанций, там не одна Восьмерка умеет быстро считать упреждение, там все хороши. Мало того, командирская машина Дюжины вместо тяжелых пулеметов несет мощное радио, немецкую оптику, и радар опытного завода. Командир видит поле, выбирает время и способ удара, вот потому-то за полтора года войны Дюжина не промахивалась.
Ночью все преимущества хорошего обзора пропадают. В собачьей свалке и радар не отличает своих, и потери больше от столкновений, чем от пуль. Нормальные пилоты близко не лезут, стреляют издали, больше полагаются на удачу. Кого-то сожгут, кто-то подвернется под ответную трассу. Не остановят “коробку", так пощипают. Обычная война в небе.
Нормальные не полезут, а здесь пилоты с ночным налетом большим, чем у многих налет общий. Пилоты, долгим обучением превращенные в часть машины, уверенные в ней и себе абсолютно.
А после визита в сельскую школу еще и пьяные от ненависти до белых глаз. Каждый “Стирлинг" может выгрузить на цель три тонны белого фосфора. “Если пропустите их, видели, что будет"...
Много-много семь секунд, и вспухают огненные шары, позади, впереди. Разматывается огненный след за падающим истребителем — все же девяносто шесть пулеметов не шутка... Пока их было девяность шесть!
И вдруг тишина и пустота в небе, только икает и булькает простреленным легким штурман. Механик пусть поможет, стрелкам не отвлекаться. Наверняка новую атаку готовят?
Или все же отбились?
В наушниках шелестящий голос, все равно, что нежить над погостом:
— ... Юзеф?
— Ва... Васька?
— ...Вот оно, значит, как повернулось...
— Перед вылетом читал сводку. Там командир Дюжины — Василий Иванович Баклаков. Но ты же Василий Ильич!
— Ошибка в бумагах. Издавна тянется, Семен ошибся, когда записывал. Ну да он танкист, голова броневая, ему можно. Ты как здесь оказался?
— Я русский знаю, вот и сижу на рации. А ты как в командиры Дюжины пролез?
— Тогда, в селе, помнишь?
— Не напоминай...
— Убежал и ноги отморозил. Здоровому пилоту я ни с какой стороны не равен, вот и приходится мне думать наперед. На три корпуса мысленно лететь впереди самолета. Всю тактику вертеть хоть на секунду, но раньше. С этой привычкой в командиры и вышел. Я, когда твою фамилию в сводке увидел, тоже не сразу поверил. Поверил, когда ты Стефану твоему кричал: “Беги!" Точно, как мне тогда, помнишь?
— Так не врут репортеры, что у русских безногие воюют, безрукие стреляют, а безголовые в Совнаркоме заседают?
— Про безруких не знаю.
— А остальное, значит, правда... Васька, переходи к нам! Уж если ты в Дюжине первый.
— Двенадцатый. Позывной командира всегда Двенадцатый.
— То ниц не страшно. Знайдем тебе място. У нас пилотов уважают сильно. У меня в Кракове квартира восемь комнат! Приемы, танцевать можно! У тебя, наверное, тоже, в Москве?
Васька сглотнул — в ларингофонах это превосходно слышно, они к горлу прилегают.
— У меня комсоставовский блок “три на шесть", он везде со мной. Куда ни поеду, дирижаблем или поездом привозят. Как улитка с раковиной.
— Тю! Ты же лучший пилот в Союзе. Неужели вам не нашлось квартир? Не понимаю!
— Нашлось бы. Но к блоку я привык, он с первого кубаря со мной. А для танцев у меня двор есть... Мужики на лавках, женсовет отдельно. И гармонист, соединяющий всех, как пряжка на ремне. Вот какие у нас танцы, и восьми комнат не нужно.
— Нас в любом городе любой ресторан бесплатно поит-кормит. Наши портреты везде расклеены!
— Мы Дюжина. Мы по ресторанам не ходим, неинтересно.
Кажется, вот он — сгусток тьмы на темном, закрывающий звезды. Справа по курсу, движется змейкой, подмигивает выхлопом. Истребитель быстрее, чтобы не обогнать бомбардировщик, ему надо проходить большее расстояние, вот и нарезает петли вокруг. Ну и турели по нему не пристреляться.
Если не гулять размашисто, по-славянски, как никогда не сумеют прижимистые французы и унылые островитяне, то...
— Что же вам интересно?
— Например, перед войной мы шутки ради поставили мотор на ворота, говорится же: с хорошим двигателем и ворота полетят. Половину лета долбились, каракатицу Можайского нашли в чертежах... Вышел в итоге мотопланер, с него к вам в тыл танки десантируют. Вот с чем возиться сердце радуется. Вспомни, Юзеф, мы с тобой в селе мечтали по морям ходить, не по ресторанам. Земли новые открывать, а не чековую книжку.
— И вот за это вы на смерть пошли? Да, немало вам комиссары всрали до гловы... Василий, религия эта, мечты, идеалы — все ложь, обманка детская. Сколько ваши кричали: “земля крестьянам", а что сейчас делаете в колхозах? Та же крепость, что при царе! Десять лет поигралися в народовольство, да и ну его, верно? Снова у вас там быдло и панство, только панство теперь с красными книжечками. И какая же тогда цена вашему коммунизму? Мне что хочешь говори, не ври, Василий, себе!
Тишина в наушниках. Задел, видать, за живое. Четырехмоторный “Стирлинг" понемногу разворачивается на обратный курс, на Краков. Послушать бы, что там, над аэродромом большевиков, который утюжат ночники “Нормандии". Отбился второй состав Дюжины, или все же повезло “раскрашенным"? Война проиграна, продали буржуи храбрую Польшу, так напоследок хотя бы дверью хлопнуть!
Но сейчас рация нужнее. Вдруг да получится перетянуть коммуниста на свою сторону — это же какой приз начислят! Какая оплеуха красным, если от них люди прямо в бою переходят!
— Ваше правительство, Вася, не за великие идеалы напало, а просто за политику. Ничем вы от нас не отличаетесь, такое же мировое господство, что и у нас. Что хочешь говори, а напали вы первые, и от этого до конца времен уже не отмоетесь!
... Хорошо бы самим отмыться. Кровью пахнет в избитой машине. Кровью, горелым железом, протекающим где-то бензином, дерьмом из развороченного брюха второго пилота, потом. Страхом не пахнет, страх после придет, на вторую-третью ночь после вылета. И не выгнать его ни крепкой водкой, ни услужливой беженкой-украинкой. Вот интересно, Васька хорошо ли ночами спит? Что еще сказать ему, что еще на весы бросить? Черт с ней, с вербовкой: заболтать хотя бы, чтобы стрелять не начал. А там, глядишь, и горючее у истребителя кончится, придется ему развернуться домой.
