Дети Гамельна. Ярчуки

Прислужники повалились на сено — в сеновал уже пробивался утренний сумрак. Анчес притащил свое имущество: кожаную торбу и узкую прямую шпагу в некогда богатых ножнах с серебряными завитушками.

— Это что у тебя? — вяло удивился Хома.

— Шпага. Фамильная. От прадеда, — объяснил гишпанец.

— Тоже кобельером был? — пробормотал казак, пытаясь ногтем отколупать кровавые блямбы со штанов, радуясь, что давнёхонько пропиты шелковые шаровары, что широки, будто самисеньке Чёрное море, и не они запачканы, а то вовсе лютая обида взяла бы. — Э, да тут вся нога до сапога замарана.

— Королём титул сей дарован. Не веришь, что ли? — кошачьи усики Анчеса буйно встопорщились.

— Верю, чего не верить. И что с нами теперь будет, пан благородный гишпанец?

— Может, и вправду на волю отпустит? — жалобно проскулил кобельер.

Это уж конечно, она непременно отпустит! После догонит и ещё разок отпустит. Эх, к чему о несбыточном болтать? Лучше задремать на часок — все силы выжала чёртова колдунья. А ведь утро уже...

Утро и вправду быстро наступило. Поднялся у корчмы дикий крик, набежало селян во двор, вдесятером удавленника из петли вынимали. С чего он?! Как?! Зачем?! Добрый ведь человек был, набожный! Ох, беда-беда...

В большой спешке съезжали заночевавшие в корчме гости, шум, гам, плач и суета...

... Карета ждала у рощи за околицей. Сидел неподвижно седоусый онемевший шляхтич, замерла на потертых подушках его подмененная дочь, улыбалась из распахнутой дверцы ведьма — уже в господском платье и шапке замысловатой:

— Что ж вы, слуги мои верные, ждать заставляете?

Удушье накатило такое, что Хома закорчился в пыли, норовя в отчаянии стукнуться головой об окованное колесо кареты. Рядом издыхал, лягался дырявыми сапогами несчастный гишпанец. Ослабила хватку ведьма, кое-как взобрался к кучеру на облучок Хома, устроился на запятках Анчес...

— Трогай! — приказала ведьма.

Кучер, так и не повернувший головы на все предсмертные хрипы и прочие дерганья, взмахнул вожжами. Мягко покатились колеса по дорожной пыли. Хома утер лицо, сплюнул под копыта — эх, добрые кони. Прощай, проклятая Мынкивка! Век бы тебя не видать! Вот только с собой увёз казак своё проклятье, да и хозяйку заполучил, хуже которой не бывает! Сам-то кто теперь? Прислужник чёртов, который похуже самого чёрта считается. Но дышать-то каждой твари хочется...

Глава 5. Об опасности дорожных безрекомендательных знакомств

Тяжела доля чумака. И солнце жарит, и ветер пронизывает, и разбойный казарлюга похоронную рубаху35 забрать норовит. Но в конце дальнего пути ждут садок вишнёвый со шмелями гудючими да белёная хата. Ну и жена, конечно, или та, кто на дорогу рушник-полотенце дарила. Ждёт под теми самыми вишнями, стол обильный накрывши. И каравай там, и сальце, и вареники, творогом напиханные. Ну и горилка дожидается холодная, смачная, что водою в горло льется, только подноси...

Губы сами плямкают, во впредвкушении. А брюхо в ответ гуркотит36 до дому торопится, на рыбу-тарань надоевшую жалится. Эх...

* * *

На дорогу, что доселе таилась от досужих глаз за высокой, выше человеческого роста, травой, Охотники выскочили под самый вечер, когда багровое солнце коснулось щетинившегося далёким лесом горизонта.

Мирослав прикусил губу, размышляя над превратностями поисковой удачи. Видать, решила та блудливая девка не просто отвернуться спиною, как вышло в драке со змеёй, а, отворотившись, нагнуться и прогнуться для пущего наёмничьего удобства.

Судя по следам колес и копыт, да изобилию "лепёшек", банда выехала не на простую дорогу, связывающую пару-тройку сел, а на чумацкий шлях. Если память не подводила, то среди местного люда сей торный путь звался Муравским. В честь травы-муравы, обильно растущей по обочине. Хотя, вроде бы Муравский куда восточнее? И не шлях то в привычном человеческом понимании, а больше направление...

Капитан, если быть честным самому с собой, не разделял уверенности Ордена и Церкви. Не верилось, что достаточно добраться в указанное место. Скорее всего, украденное давным-давно перепрятано. Или "Псов Господних" сбили со следа, подсунув ложную наживку. Но с другой-то стороны, его дело маленькое. Отчетливо вспомнилось лицо кардинала. Они встречались в Милане. Задолго до Дракенвальда. Когда-то давным-давно. Захотелось хлебнуть крепкого андалузского вина, чтобы погасить вновь затлевший уголек бессильной злости. Единственная радость, что Иржи тогда угробили...

Из задумчивости капитана вырвал испанец, коснувшийся плеча:

— Эль команданте, к нам едет обоз! О, Мадонна, какие рога!..

Капитан тряхнул головой, прогоняя несвоевременные мысли, оглянулся.

На банду медленно двигались две горы черной масти, запряжённые в золочёное ярмо, украшенное затейливой резьбой. Волы, чья принадлежность к бычьему роду, хоть и прошлая, была крайне сомнительна, неторопливо шествовали, пережёвывая жвачку. Следом тянулись еще мажи37, запряженные невероятными созданиями с гигантскими рогами, что, казалось, способны насквозь пронзить коня, не говоря уже о человеке.

Обоз приблизился. Пожилой чумак, что сидел на переднем маже, легонько ударил левого вола по могучему хребту кончиком длинного кнута. Маж остановился, чуть качнувшись.

Погонщик неторопливо повернулся к прочим возам. Гаркнул что-то неразборчиво. Защёлкали кнуты, осела пыль...

Чумак молча сидел на своём месте, глядя на Мирослава. Тот, в свою очередь, тоже не спешил вступать в беседу. Вдруг раздался петушиный крик, смятый и приглушённый — будто из мешка.

— Кочета не дави, — усмехнулся капитан. — Рёбра птице переломаешь. А мы не сгинем, не надейся. Не черти, прости, Господи!

— Грамотный... — расплылся в улыбке старший погонщик. — А за кочета прощения прошу. Оно само как-то вышло. Бывает, глянешь, вроде й достойна людына, а приглядишься — хвост из портков болтается. Вон как у упыряки вашего!

Мирослав ждал чего-то подобного, потому и не дернулся, когда длинный узловатый палец, перепачканный дёгтем, ткнулся в сторону нахохлившегося Литвина, что ещё не до конца превозмог последствия неудачного разговора, и лицом был зеленоват. Свежие раны вкупе с жарой быстрому выздоровлению не способствовали. А изрезал себя княжич знатно. Под стать титулу пращуровскому, так сказать...

— Ну какой же он упыряка, старый? Совсем из ума выжил? Ранен человек.

— Да то понятно, — безразлично отмахнулся чумак. — Я ж не первый год в дороге! Видно, что парень не с девки слез. Давно идёте?

— Давно и из далёка.

— То понятно, что не из соседней балки вышкарябались. А откуда будете, ежели не тайна? А то гляжу на вас, будто и не родные. И моцные все, и зацные, шо аж взору больно. И на погляд не разберешь кто такие. Вроде и не запороги, но и не ляхи, чтоб им дрыстучим... И за дерзость мою уши отрезать не обещаете. Странное дело, согласись!

Мирослав хмыкнул, представив банду в одеяниях крылачей. Эх и знатная была бы хоругвь, вся гусария варшавская обрыдалась бы со смеху.

— Если всем уши резать, то у меня нож затупится. Да и старый ты, сам помрёшь вскоре, к чему грех на душу брать? Ты мне лучше скажи, добрый человек, на Чигирин правильно идем?

— Всех добрячий Боженька приберет, твоя правда, — пожал плечами чумак. — А до Чигирина вам еще с полгода пути, если раком. Може й быстрее. Вы, хлопцы, как погляжу, заризяки те еще...

— То не нарошно, — поддержал деда Мирослав. — То мы как с турецких галер деру дали, так все и остановиться не можем. Всё режем да сечём.

— С галер?! — чумак перекрестил себя, волов, капитана, наёмников, что недоумевающе глядели на представление, что капитан с погонщиком разыгрывали, будто два заправских жонглёра, после ещё раз себя. Следом глазастый дед, которому, видать, действительно уже погост снился, отчего он и был столь нахален, ткнул своим замечательным пальцем в мешок, что висел меж коней. — По басурманскому обычаю бошки резаные да сеченые копите? Или самого султана везёте?

— Да, — кивнул капитан, — его самого. Как смахнули Идолищу клятому башку его двухпудовую, так из самого Стамбулу за собою и тащим.

В беседу неожиданно вмешался лейтенант. Насколько знал Мирослав, понимание руськой мовы в список умений испанца не входило, но видать, по смыслу сообразил.

— Там зсссмей, — прошипел Угальде, дернув щёгольской бородкой, и добавил, произнеся по слогам и удивительно чисто. — Оч-ень боль-шой.

— Змей-султан?! Да ещё и очень большой?! А поглядеть дашь? — совершенно по-детски шмыгнул носом дедусь, глядя с искренним восторгом. — В жизни змеесултана не видел, ни живого, ни дохлого. Ох и воняет он!

— Так жрал в три горла, вот и завонялся. А поглядеть дам, отчего бы не глянуть? Хочешь, могу и потрогать разрешить, — не стал выкобениваться капитан. — Ты только хлопцам своим скажи, чтобы из травы вылазили. У вас три самопала на валок38, а у нас дюжина и ещё чуть-чуть. Да и палить друг по другу начнём, волы разбегутся. Как собирать будешь, если голова отстрелена?

— Грамотный, — повторил дедок без прежней улыбки. Обиделся, видать, что раскусили его хитрости невеликие... Или на загадочного змее-султана смотреть расхотелось.

— Не без этого, — подтвердил Мирослав.

* * *

Дорога, которую капитан посчитал одной из входящих в Муравский шлях, оказалась безымянным ответвлением, коих в этих местах не счесть. По ней из Крыма мажи ходили. Туда торохтия возили, обратно — соль с рыбой. Загадочный пан Тарохтий, капитана удививший, оказался тарахтением, звуком-грюком колес пустого воза по камням.

На ночёву, одолев ещё пару верст, стали общим табором. Дороги у наёмничьей банды и чумацкого валка, хоть и расходились в разные стороны, но сворачивать со шляха? На ночь глядя, да по кущерям? Лошадок не жаль, так нам подарите! Вот переночуем, так и двинетесь. И нам безопаснее, и вам веселее. Отвыкли, поди, на басурманщине от русского люда!

Мирослав уговорился легко. Даже сам той легкости удивился. Впрочем, двойного дна в речах чумацкого ватажка, деда Омельяна не было. Или разглядеть не смог.

Оно и вправду, ночь лучше гуртом переждать, а поутру, раненько, и двигать дальше. Безымянный шлях, хоть и не такой ровный, как шпажный клинок, родившийся в Толедо, был если не самой короткой, то самой удобной дорогой до того места, что значилось в капитанском реестрике первейшим маяком для начала поиска. Конечно же, чумаку про то знать было не обязательно. Впрочем, дед и не расспрашивал. Ватажок мусолил глиняную трубочку да поглаживал нахохлившегося петуха, что сидел на мажу, кося блестящим глазом по сторонам.

Наёмники с чумаками общий язык нашли сразу, хоть и в большинстве своём понимали друг друга слово через десять. Но, от чумака до казака путь недолог, как не уразуметь? И что с того, что казаки в Гишпании и Шведии не водятся. Сабля есть, перекреститься можешь? Не в ту сторону крест кладёшь — так темень кругом, один чёрт не видит никто...

Угальде шлёпал картами, азартно вознося неизвестной капитану Деве Гваделупской39 то похвалу, то брань. Литвин, делая загадочные глаза и кивая в сторону вонючего мешка, торговал чумакам хитрые свечки. Свечи те, по заверениям княжича, будучи запалёнными, отгоняли прочь всякую чешуйчатую гадину. Не будешь же, вкруг мажа и волов волосяной аркан кидать, если в гадючее место судьба загонит? Очень уж аркан большой иметь надо. А так, запалил, слова нужные пошептал и спи себе спокойно.

Остальные наёмники тоже не скучали. Кто коника обихаживал, кто седло подшивал. Котодрал и вовсе сошёлся в потешной борьбе со здоровенным хлопцем по имени Шутик — одним из тех, кто в засаде с самопалом сидел. Йозеф был половчее, молодой чумак — поздоровее. И борьба выходила на равных.

Мирослав подсел к деду Омельяну, не спеша набил трубку, чиркнул кресалом.

— Вот гляжу я на тебя, и думаю, сколько лет прошло, как ты дальним шляхом ушёл? — спросил старый чумак без привычной смешинки в голосе.

— А тебе и до этого дело есть?

— Мне до всего дело есть, — пожал плечами в ответ ватажок. — Дорога долгая, зима длинная40, я старый уже. Только и остается, что былое вспоминать. Где ходил, кого видел, о чем говорили...

— Что в Степи слышно? — совладавший с трубкой капитан пыхнул дымком.

— Ох, и табачище-то у тебя духовитый какой! — намекающе потянул ноздрями дед. — Что там слухать-то, в Степи нашей? Мало что меняется. Под Зборовом мир подписали41, слышал, верно?

Что-то такое доходило до капитанских ушей про страшный разгром польского войска да про курганы из убитых. Но особо не до того было, своих бед хватало. Да и медленно вести расползаются. А, минуя пол-Европы, становятся старыми и прогорклыми.

— Ну так подписали тот мир, — продолжил чумак, щедро одаренный из капитанских запасов. — А проку с него — как с козла молока. Жиды убраться обещали, а как сосали кровь, так и сосут. Старшина42 казацкая как жировала, так мордищи и лоснятся по-прежнему, и как они у них не трескаются, то уму недостижимо. Ляхи из Варшавы повозвращались, ксёндзов навезли. Ты ему слово против, так он пальцы в рот и свищет. Старшина, свист услыхавши, и рысят верными ляшскими кобелями, чтобы своих же людей русских православных, на палю сракой взгромоздить. Каждая падлюка мимоходщину43 норовит стребовать. А нам, сироме бессловесной только то и остается, что терпеть да ждать...

— Чего ждать? — глухо кашлянул капитан. — Пришествия со Страшным Судом?

— Может и Пришествия, может и еще чего. Слухи всякие ходят...

— О чем слухи-то? — поторопил Мирослав замолчавшего собеседника.

— Га? — дернулся Омельян.

— Слухи, говорю, о чем ходят?

— Хмель казаков поднимает, народ мутит. Чумацкий шлях из белого червонным станет, моря кровцы изольются...

— И за что народ поднимается?

— Да за всякое, — махнул рукой чумак. — Одни говорят, что за поругание веры православной с ляхов ответ требовать, другие дюже шибко показачились, за сохой ходить более хотенья нет, третьи — чтобы в реестр их вписали, горлы грызть готовы. Только проку с того реестру? Вон, сорок тыщ народу вписали, а порций44 и прежних не дают.

— А сам-то как думаешь?

— Что там думать? — удивился Омельян. — Ляхи на волках пахать вздумали, а волки жрать хотят. Хлебом не насытить, крови жаждают. Ну а что словеса красивые к тому примешивают, так ксёндзы с муллами тоже всякое по костёлам да мечетям блажат, лишь бы грошик выдурить...

— Злой ты, дедусь! — грустно улыбнулся капитан. — И как только до седин дожил? На все стороны злостью плюешься. Вон, кочету бедному чуть кишки не выдавил. Кто по утрам будил бы?

— Не мы такие, життя у нас такое. А вдруг вы песиглавцы какие? Как накинетесь, как по рукам-ногам повяжете да начнете в пасть орехи с желудями пихать, чтобы пожирнее да повкуснее тело чумацкое сделалось. Проверять надо. Времена-то нынче предпоследние...

— Предпоследние?

Того, кто отлавливал люцеферистов-отравителей, разносящих миазмы Черной Смерти по Милану, трудно удивить вывертами человеческих мыслей. Но старый чумак сумел.

— Они самые. Последние будут, когда Старая косой шеи коснётся. А пока дышим да хлеб жуём, предпоследние они, времена-то.