Палач, шпион, убийца

— А как же проклятье палача?

— Когда у человека болит так, что он света белого не видит, то он согласен к дьяволу на прием прийти, не то, что к палачу, с его проклятьем. Одни приходят и больше не появляются, а другие снова приходят. Правда, все они приходят под покровом ночи, чтобы, не дай бог, никто их не увидел. У меня от отца много записей осталось, да и сам за эти годы я много чего узнал.

"Вот это фокус! Палач-лекарь. Никогда бы не подумал и судя по всему, это его любимая тема. Как говорили мои учителя: найдешь в человеке то, что его действительно интересует, считай, что ты ему уже наполовину друг".

Теперь подгонять и задавать вопросы хозяину дома не было нужды. Из него потоком полились информация, вот только особого интереса для меня она не представляла.

— В основе нашей медицины лежит наука о гуморах или соках. Ее основы заложили еще античные медики Алкмеон Кротонский, Гален, Гиппократ, Эмпедокл. Считается, что в организме человека выделяются разными органами четыре основные жидкости — чёрная желчь, жёлтая желчь, флегма (слизь) и кровь. Если их равновесие нарушается, это означает, что человек заболел. Например, избыток флегмы вызывает проблемы с лёгкими, отчего кашлем организм пытается избавиться от избытка слизи и восстановить равновесие.

— Это... Хм. И как этот доктор определяет, какая у человека болезнь, когда эти... м-м... жидкости нарушаются?

— Исследует место, где у человека болит. А еще по моче. По цвету и запаху.

"Тут лучше не болеть. Так как с медициной здесь вопрос стоит так: лечить или пусть живет?".

— Мастер, а ты что лечишь?

— Рву зубы, чищу гнойники, вскрываю фурункулы, вправляю вывихи, готовлю мази от болей в спине и коленях. Могу с желудком помочь, когда он болит или его пучит. Помогаю излечиться от срамных болезней. Знаешь, парень, мне и такой работы хватает. Другими болезнями, как огонь св. Лаврентия или болезнь св. Иоанна я не занимаюсь. Для этого есть ученые лекари с патентами, — сейчас в его голосе чувствовалась горечь.

"Парень хотел стать врачом, а стал палачом".

Разбудил меня перезвон церковных колоколов. Пока я приводил себя в порядок, хозяин быстро оделся и стал накрывать стол для завтрака. Я ожидал появления обжоры Жана, но тот так и не появился, чему можно было только радоваться, так как от вчерашнего ужина не так много и осталось. Сыр, колбаса и хлеб. Мы доели, что оставалось, после чего Пьер закрыл входную дверь и мы отправились на "работу". Идти было недалеко, метров двести. Идя чуть позади Монтре, я видел, как привычно огибают палача горожане, спешащие в такую рань по своим делам, и пытался проанализировать свои ощущения. В общих чертах я представлял, что мне предстоит делать, но воображение делало свое дело, поэтому напряжение росло с каждым шагом, как я не пытался расслабиться. Потом я подумал, что зря сегодня позавтракал. Когда мы подошли к тюрьме, я неожиданно увидел, лежавшие на земле, корзиночки. К их ручкам были привязаны веревки, концы которых уходили в окна камер, забранных решетками, сквозь которые были видны бледные лица узников.

— Корзиночки для подаяния? — уже догадавшись для чего они, поинтересовался я.

— Да, так ты можешь проявить свое милосердие, которое зачтется тебе на небесах, когда придет твое время, — ответил он мне, в очередной раз поражая меня цветистостью и пафосом своих слов.

Стражник, стоявший у входа в тюрьму, поздоровался с Монтре, покосился на меня, но препятствовать или что-либо спрашивать не стал. Мрачные, серые стены и влажный, тяжелый воздух обступили нас, стоило нам войти под своды этого мрачного заведения. Стражники и надзиратели, которые встречались нам по пути, не шарахались от палача, как от чумного, а по-приятельски здоровались с Монтре, при этом с нескрываемым любопытством разглядывали меня. Я, в свою очередь, с не меньшим любопытством смотрел по сторонам. Какое-то время мы шли коридором, по обе стороны которого находились камеры, забранные решеткой, в которых сидели десятки грязных, вонючих, одетых в лохмотья, людей. При виде нас они начинали кричать, умолять, ругаться.

— Выпустите меня! Выпустите! Я... Не виноват! Я... Выпустите! — выл узник в камере, мимо которой мы шли. Обеими руками он вцепился в решетку, словно хотел выломать ее из стены. Другой, стоявший рядом с ним, молча смотрел на нас. В его глазах была пустота и безразличие. Из следующей камеры к нам тянулись грязные, с обломанными ногтями, покрытые язвами, руки, сопровождаемые криками: — Хлеба, ваши милости! Хлеба! Не дайте умереть с голода!

Идущий нам навстречу тюремный надзиратель, кивнул нам, а затем заорал и стал лупить деревянной дубинкой по рукам, протискивающимся сквозь решетки камер: — Чертовы ублюдки! А ну, отошли от решетки, шлюхино отродье!

Мрачная обстановка заставила меня еще больше напрячься. В конце коридора мы дошли до тяжелой, обитой железом, двери. Палач толкнул ее, и я увидел, при свете чадящих факелов, ведущую вниз каменную лестницу.

"Дорога в преисподнюю, — невольно подумал я.

По ней мы спустились в подвал тюрьмы, где находилась камера пыток. Пьер открыл дверь, за которой я увидел за плотную, непроницаемою глазом, стену мрака. У входа, в специальном креплении, горел факел, а прямо у двери стоял ящик, где беспорядочно лежали готовые факелы.

— Бери факелы, зажигай и вставляй в крепления, — скомандовал палач, проходя вперед.

Обойдя комнату по периметру, я зажег десять факелов, заодно оглядывая место своей будущей работы. Высокий арочный потолок, мрачные, серого камня, закопченные стены, которые, казалось, были пропитаны запахами пота, нечистот и горелой плоти. Больше всего меня впечатлили пыточные приспособления. Дыба, крюк на цепи, перекинутый через шкив закрепленный под потолком, который можно было опускать воротом под названием "страппадо", металлический стул с иглами. Треть одной из стен занимал громадный камин, рядом с которым лежала большая поленница уже наколотых дров. Чуть дальше находился стол, на котором лежали пыточные инструменты: клещи, щипцы и металлические прутья. Рядом с ним стояла жаровня. У противоположной стены, рядом с входной дверью, стоял длинный стол и три стула. На столешнице стояли два подсвечника, на три свечи каждый.

— Сначала разожги камин. Когда придет помощник прево с писцом, зажжешь на столе свечи. И фартук одень. Вон там на гвоздике висит, — отдавал короткие команды Монтре. — Так будешь делать из-за дня в день.

Подойдя, я, с определенной долей брезгливости, надел на себя кожаный фартук, похожий на те, что носят мясники на рынках, после чего занялся огнем. Пока я занимался камином, палач мне рассказывал, что мне надо будет делать при той или иной пытке, попутно объяснял действия пыточных станков. В конце придал себе суровый вид и строгим голосом сказал:

— Усвой, Клод, раз и навсегда, пока я прямо не скажу тебе, что делать, никуда не лезь. Не дай бог тебе нанести вред или покалечить пытаемого без прямого указания! Меня тогда боровы из городского совета с дерьмом съедят!

— Я постараюсь, мастер, — ответил я и подумал, что палач, похоже, тоже волнуется.

Стоило раздаться шагам на лестнице, ведущей в камеру пыток, как я невольно оглянулся по сторонам: все ли в порядке. Красные отблески пламени отражаясь, дрожали на стенах, освещали дыбу с рыжими пятнами крови, скользили по цепям "страппадо" и матово-тускло блестели на металлических пыточных инструментах, разложенных на столе.

"Чем не филиал ада?".

Первым в дверь, неторопливо, вошел наш непосредственный начальник, заместитель прево Робер де Вилан, который выполнял обязанности официального следователя. Это был мужчина средних лет, с обычным лицом, а вот взгляд у него был острый и жесткий. Со слов палача мне было известно, что помощник прево являлся большим любителем женского пола и веселых компаний. Благодаря его необузданным страстям Монтре частенько приходилось лечить Робера от венерических заболеваний.

Мы коротко поклонились ему, но тот никак не отреагировал на наше приветствие, но при виде меня, остановился, удивленный: — Ты откуда этого красавчика взял, Пьер? Неужели сумел обменять на своего жирного придурка?

— Жан повредил руку, сударь. Пока не вылечится, этот парень, по имени Клод, будет со мной работать. Надеюсь, у вас не будет возражений, сударь?

Заместитель прево небрежно махнул рукой, как бы говоря, мне все равно, после чего уселся за стол.

За ним следом даже не вошел, а просочился в комнату, болезненного вида, худой, со впалыми щеками, писец. Я его хорошо рассмотрел, так как в этот момент с помощью лучины зажигал свечи. Мне Монтре уже объяснил, что Робер де Вилан находился здесь постоянно, а вот писцы, работающие с ним, время от времени, менялись. Сегодня, судя по данному мне описанию, пришел Андрэ Леруа. Он только скользнул по мне взглядом и сел на свое место, предварительно достав из сумки, а затем разложив на столе бумагу, чернильницу и перья. Писец серьезно болел желудком и тоже лечился у палача. Усевшись, он достал небольшой ножик и стал очинивать перья. Третий человек, пришедший с ними, остался стоять на пороге. Это был Дядюшка Гастон, главный надзиратель тюрьмы. Откуда он получил это прозвище я так и не узнал. Полный человек, с широкими плечами и круглым лицом, на котором постоянно играла полуулыбка. Как мне рассказал Монтре, большой обжора и любитель пива, он был душой любой компании, любил и умел пошутить. В отличие от других надзирателей, вооруженных дубинками, у него с широкого пояса свисал здоровенный тесак (или короткий меч), а в руке он держал связку ключей. Он улыбнулся мне, а затем подмигнул.

— Андрэ, список, — коротко и недовольно буркнул Робер де Вилан.

Писарь торопливо бросил очередное перо и ножик на стол, а затем стал шелестеть бумагами.

— Вот, сударь. Первая, Маргарита Шеро. Следующим, Гастон, — он обратился к тюремщику, — приведешь убийцу и грабителя Луи Базена.

— И живее, Гастон! Не заставляй меня ждать! — прикрикнул на него заместитель прево, явно чем-то недовольный.

— Уже бегу, сударь, уже бегу, — и старший надзиратель исчез в проеме двери.

Справился он довольно быстро. Позже я узнал, что женский блок находился на первом этаже, здесь же располагался лазарет, помещение для мессы, администрация тюрьмы, а также комната писцов. Верхние три этажа были отведены под мужчин-заключенных. Втолкнув в помещение невысокую худенькую женщину, надзиратель продолжал стоять в дверях, пока я не подвел ту к столу следователя и только после этого развернулся и ушел.

— Маргарита Шеро, — в голосе заместителя прево была скука и равнодушие, — верно ли, что ты служанка дьявола, с помощью колдовского зелья отравила своего мужа, Анри Шеро?

— Нет, ваша милость, нет! Он где-то пил с приятелями, а когда пришел домой, у него вдруг изо рта пошла пена и он умер! Так и было! На чем хотите поклянусь, ваша милость!

Стоя за ее спиной, я видел, как женщину охватила нервная дрожь, при этом ее пальцы беспрерывно мяли и дергали дешевое, мятое и испачканное, платье.

— Значит, сознаваться ты не хочешь. Жаль, — констатировал ее ответ заместитель прево. — Палач, приступай!

— Дыба, сударь? — спросил Пьер Монте.

— Да. Если не сознается, раз она ведьма, применишь раскаленные клещи.

— Милосердия прошу, ваша милость! — рванулась из моих рук женщина. — Я не в чем не виновата!

— Все вы так говорите, — сердито буркнул писец.

Женщина не сопротивлялась, только истерически рыдала все это время. Вскоре она лежала, привязанная, на дыбе. Свет факелов ложился на ее худое тело, выгнутое дугой, на ее небольшую, напряженную грудь и кустик волос там, где сходились ноги.

— Ваша милость, это не я! Меня оговорил наш сосед, рыбник Луи Ушар! Он хотел, чтобы я раздвинула под ним ноги! Это он, Ушар, отравил моего мужа! Не я, он!

— Пусть так. Его показания против твоих, но что ты тогда скажешь о родителях Анри Шеро. Они тоже тебя оговаривают, ведьма? — заместитель прево поднес бумагу ближе к свечам. — Они принесли клятву на Евангелие, что видели не раз, как ты варила колдовские зелья, от которых их сын был словно пьяный.

— Родители Анри? Клятву? — сейчас голос женщины был растерянный и слабый.

— А что ты скажешь про городских стражников, которые тебя застали дома, рядом с умирающим мужем? Они тоже тебя хотели, ведьма, а потому оговаривают? Что ты на скажешь?

— Не я!! — истерически, во весь голос, дико заорала женщина. — Я не ведьма!! Я не травила мужа!!

— Палач, начинай! — отдал приказ Робер де Вилан Монтре. Тот кивнул мне.

Защелкали шестерни дыбы, когда мы вдвоем нажали на рукоять. Веревки растянули Маргариту Шеро на столе, прижимая ее тело к острым иголкам под спиной. Женщина дико заорала.

— А-А-А!!

— Погоди, палач!

— Маргарита Шеро, признаешься ли ты в убийстве своего мужа Анри Шеро по наущениям дьявола и с помощью колдовского зелья?

— Не е ет!! Это не я а а!! Не я!! — надрывно закричала женщина. — Милосердия прошу!! Дева Мария, защитница, спаси и помоги мне!!

— Андрэ, пиши. Не признает вину, несмотря на использование дыбы.

Перо заскрипело по бумаге.

— Палач, готовь раскаленные клещи.

Монтре, взяв в жаровне свой инструмент, повернувшись к ней, подошел и щелкнул раскаленными до красна клещами прямо перед ее лицом. Раскаленный до красна металл окончательно сломал женщину. Она дернулась всем телом, застонала и неожиданно признала вину:

— Признаюсь... Я отравила. Я ведьма.

— Писец, пиши. Обвиняемая признает вину!

Перо противно заскрипело по бумаге. В моей прошлой работе без подлых и грязных приемов никак нельзя было обойтись, но при этом я никогда не играл роль честного шерифа. На душе стало гадко и противно, словно я только что наступил в кучу дерьма.

"Это не правосудие, а какая-то жуткая пародия на него. Скорее всего, женщину оговорил рыбник, который ее домогался. Взял и придумал сказку о колдовских зельях. Но тогда почему ее оговорили родители мужа? И почему стражники взяли ее на месте преступления. По наводке?".

— Маргарита Шеро, признаешься ли ты, что по наущению дьявола и с помощью колдовской отравы убила своего мужа, Анри Шеро?

— Признаюсь.

— Продала ли ты душу дьяволу? Призывала ли ты его, чтобы подписать с ним договор?

— Призывала. Признаюсь, — тихим и безжизненным голосом отвечала на его вопросы женщина.

— У меня к тебе больше нет вопросов, — сказал заместитель прево. — Палач, ослабь веревку.

Пьер поднял стопоры, медленно ослабляя веревки, — в противном случае боль возвращаемых на место суставов оказалась бы страшнее, чем причиненные ранее мучения. Маргарита заплакала, слезы потекли по ее щекам. Отвязав женщину от стола, я помог подняться, стараясь не смотреть на ее спину. Деревянные иглы дыбы были все в крови.

— Оденьте ее.

Я помог ей одеться. Женщина, казалось, ушла в себя, не на что, не обращая внимания, только по лицу пробегали судороги боли. Поддерживая ее, снова подвел ее к столу.

— Милосердие призывает меня предупредить тебя, Маргарита Шеро, что после твоего признания тебя ждет виселица.