Пламя крыльев

До долины Сантэрии добираться и того дольше, дней двенадцать, и это — загоняя коней и ежедневно покупая новых. За невысоким перевалом совсем один и без поддержки — Энрике, презираемый орденом Зорких за то, что чернорясники вслух объявили 'ересью и предательством интересов святой церкви'. Энрике, единственный служитель и смотритель новой и пока что не всеми признанной святыни — острова Отца Ветров. Средоточения чуда, равного схождению священного огня, — так утверждает патор Факундо, рискуя и жизнью, и саном, и добрым именем.

А еще в долине живет Хосе, совсем юнец, просто друг — но разве этого мало, чтобы за него болела душа?

— Оллэ, старый мудрюк, как же ты ловко отсиживаешься в кустах со своей гнилой мудростью, — зашипел Кортэ, распаляясь и кипя злостью. — Тут гнусь зажирает людей заживо, а тебе и дела нет! А кого мне еще спросить: что за пустота гноит лес, как можно обмануть и оглушить ветер? Ты знаешь, ты все знаешь... но молчишь равнодушнее святых, намалеванных на потолке и пялящихся одинаково умильно и на грешников, и на праведников.

Продолжая внутренне бурлить, Кортэ старательно уставился в пыль, вынуждая шею гнуться, выказывая смирение хотя бы своим видом.

Перед воротами было пусто. Немногочисленные паломники и нищие уже внимали полуденной проповеди. Три служителя в потрепанных черных рясах подпирали стену и лениво переговаривались, поглядывая то на двор, то за ворота, на дорогу. Бредущего мимо Кортэ не удостоили и самым малым вниманием, тем подтвердив успех маскировки. Нэрриха, старательно кряхтя и прихрамывая, протащился через двор. Отметил, что оседланных лошадей у коновязи нет, вооруженных людей не видно, что весь дозор на стенах составляют два старика, рассыпающие хлебные крошки с таким блаженным и важным видом, с каким в столице бросают в толпу монеты, празднуя именины наследника.

Внешний храм, открытый для паломников, понравился Кортэ с первого взгляда. Невысокое строение, сразу видно: старинное. Прилепилось к обомшелой скале, дверь узкая и низкая, как щель. Первый же шаг через высокий порог погружает в полумрак, прохладу и отрешенность от суеты мира. Масляные лампады чуть вздрагивают подле стены, у первого камня кладки. На скромном возвышении в одну стертую щербатую ступень стоит, опираясь на посох, пожилой и на редкость мирно выглядящий служитель. Проповедь он читает не по-столичному, без надрыва и показного усердия. Нет у старца ни усыпанного каменьями символа первого камня, ни дорогущей книге в золотом окладе. Служитель неторопливо разговаривает вслух — то ли сам с собою, то ли с собравшимися. И не выглядит огорченным малочисленностью паломников, и не требует через слово жертвовать на храм...

— Каждый вытесывает основу для кладки делами своими и помыслами, — чуть прокашливая, рассуждал служитель. — Одни мягкий камень — песчаник — берут в работу, себя жалеючи, себе потакая. Иные вовсе норовят сидеть без дела да после в один миг насыпать фундамент постройки из песка, бездумно доверяя последнему дню и случаю главное дело жизни, смысл её... А кого тщимся обмануть? Только себя одних, иного не дано. По делам нашим и воздаяние грядет. Кто песок грёб, тот и останется вязнуть в песке. Кто песчаник тесал, создаст слабые ступени, до срока они рассыплются. Лишь усердные воздвигнут всход, столь высокий и прочный, чтобы дать доступ к порогу вышнего...

Старик еще раз вздохнул, слегка прикашливая, отвернулся, зажег от одной из лампад тонкую восковую свечу и установил её в углубление на первом камне. Поклонился, зашептал едва слышно 'отдание почести', высоко ценимое Кортэ. Завершив молитву, старец обернулся, благословил всех и удалился.

Нэрриха дождался, пока паломники прошаркают к выходу, пока угаснет шум шагов и голосов, а затем уляжется и душевный непокой. Только тогда нэрриха приблизился к древней стене, тронул первый камень. Немного постоял, озираясь и чувствуя себя самым нелепым из пройдох: золото жжет ладонь, свое золото — а достать его почти невозможно! Откуда у нищего бродяги достаток? Между тем, старому храму хочется отдарить сполна за согретую душу... По совести если, к тому вдобавок — стыдно перед собою и перед служителем. Кого собирался избивать шумный дон Кортэ, покидая столицу? Этого вот немощного старика, горячо верующего и готового искать в чужой душе и малую искру — даже если на проповедь явится всего один паломник?

Последний раз воровато оглянувшись на щель входа, Кортэ ссыпал горсть золота под первый камень, погладил глянцевый прохладный блок, до стеклянной ровности заполированный прикосновениями. Успокоенно вздохнув, Кортэ улыбнулся, поклонился и пошел к выходу.

Солнце после сумерек храма ударило резко, ослепило раскаленным добела жаром дня. Пришлось на ощупь отыскать место и сесть, привалившись спиной к кладке стены. Двор обители оставался по-прежнему тих, только птицы гомонили, хвалили служителей за щедрость хлебного подношения.

— Некоторые полагают волков грешными уже потому, что те желают отведать баранины, — негромко молвил рядом голос проповедника. — Между тем, урожденная природа не грех. Грех — неуемная жажда, вынуждающая при сытом брюхе резать все стадо, по последнего ягненка.

Кортэ смущенно пожал плечами, поднялся и поклонился, как следует. Полтора года жизни в обители научили соблюдать правило приветствия. К тому же уходить, не повидав старца еще раз, не хотелось, и Кортэ втайне обрадовался неслучайной встрече.

— Что, сразу видно, что я — волк? — усмехнулся нэрриха, поцеловав простой серебряный перстень и получив благословение.

— Так и я не овца, — повел бровью старик. Он медленно, кряхтя, устраился рядом, на скамеечке, принесенной расторопным юным сэрвэдом. — Возраст берет свое, клыки выпали, шерсть повылезла, а повадки-то сразу вижу, на себя примеряю... Орден Зорких не таков, как мнится многим. Это по молодости братья жаждут сгребать души в костер веры — вилами. И я греб, грешен. Глядел на пламя, а того не ведал, что создаю лишь страх, и страх — он еще не вера... Или уже не вера. Теперь вот из сырых углей по зернышку добываю огонь. Хлопотно это, трудно, а все одно, пользы поболее, чем от иных затей. Ты с чем пришел, оборотень? Не рычи, что вижу, то вижу, не в своей ты шкуре, а только явился сюда сам... и значит, этот путь выведет тебя к пользе и душевному благу.

— Как же, выведет... С чем я пришел? — усмехнулся Кортэ, глядя мимо собеседника, в сторону ворот. — Сам не знаю, с чем и зачем. Не то я вижу, чего ждал.

— Первый настоятель древнего храма в горах избрал для нас имя Зорких потому, что полагал природу зрения исключительно сложной. Есть то, что доступно глазу. Но есть и иное, тайнописью внесенное в книгу души. Ты пришел ради явного, но чудо состоялось, и ты начал примечать сокрытое, так я разумею, — тихо молвил старик. Иным тоном уточнил: — Золота довольно ли оставил себе на дорогу?

— Конечно... Ловок ты подглядывать.

— Это ты неловок таиться, — рассмеялся старик. Покосился на ворота и тише добавил: — К обеду возвернутся здешние молодые волки. Спрашивай, что хотел и иди своей дорогой, мирный паломник. Новый-то настоятель, он пока что вилы предпочитает, горяч еще. Или выжил из ума... уже. Не разберу, грехи застят взор.

— Что у вас...

— Погоди, — отмахнулся старик. Покачал головой и глянул на Кортэ прямо, так, что стал виден выцветший, почти белесый тон его собственных глаз. — Не умеешь ты спрашивать. Ну какое тебе дело, гость случайный, что у нас творится? Помогать станешь? Нет. То-то и оно... Давай я сам отвечу тебе то, что следует по моему разумению. Коротко отвечу, запоминай. Беречь надобно смутное и сложное дело нашего патора, за то молюсь ежедневно. Еще прибавлю — это тебе, для души: хорошо ты слушал в храме, хоть и явился не в срок. Так скажу... ходят люди, вздыхают, шепотом поминают тьму, зажигают лампады, смягчают тени — но все одно, страх в них велик. А что есть тьма? Только слово. Все настоящее в нас, внутри. У всякого и тьма своя, и свет. Ни отнять нельзя, ни влить извне, покуда нет готового вместилища. Сосуд же для того и другого человек приготовляет сам. Лишь плясуньи, так мне думается, по бабьей глупости одни сосуды бьют в осколки, а иные наполняют, иногда не брезгуя и мутными источниками, черпая без ума и дозволения.

— Ничего не понял, — признался Кортэ. — Кроме того, что дорога моя выложила петлю и теперь ведет в столицу.

— Может, и так, — старик с некоторым сомнением пожевал губами.

Встал, кряхтя и растирая спину, сокрушенно покачал головой, перехватил посох и побрел к воротам. Кортэ проводил проповедника взглядом. Обернулся к сэрвэду, явившемуся унести скамейку.

— Это кто был?

— Черный Убальдо, — отозвался юноша, глядя вслед проповеднику. Опасливо сотворил знак стены и добавил, не в силах сдержаться: — Восьмой раз за месяц является. Спаси нас святой Хуан от гнева пламенного.

— Ты о нем, как о призраке, — заинтересовался Кортэ.

— Сеньор, зря шутите, — шепнул юноша с отчетливой дрожью в голосе. — Отшельник наш строг, и кое-кому с ним лучше и не встречаться.

Кортэ неопределенно хмыкнул, встал и тоже пошел к воротам. Отметил: птицы улетели, их вспугнули вставшие на стене дозором молодые служители, деловито и буднично звякающие оружием, перекликающиеся. У ворот заняли места уже не трое — шестеро, и глядят они на нерасторопного нищего бродягу с отчетливым раздражением: иссякло время проповеди, убирайся...

За воротами день улыбался с присущей лету жаркой веселостью. Шелестела трава, лоснилась под лаской ветра. Вытоптанная конными широкая тропа сбегала по холму двумя плавными изгибами. Темная фигура старика видна была уже далеко, шагал отшельник весьма уверенно и споро. Но недостаточно быстро, чтобы разминуться с конными, шумно и кучно скачущими от леса.

Кортэ нахмурился, сердито покачал головой и дернулся было ускорить шаг. Вспомнив сразу же о разговоре во дворе, тяжело и нехотя выдохнул сквозь зубы. Старец верно все расставил по местам: позади осталась чужая обитель, и нет у рыжего нэрриха эдаким столичным чертом права лезть в здешние дела.

Следуя совету проповедника, сын тумана переборол порыв гнева, подобный шквалу чужого ветра. Одолев раздражение, он побрел узкой пешей тропкой к лощине, как и подобает паломнику, не лезущему под копыта конным служителям. Всадники у любого вызвали бы оторопь, они мчались с гиканьем, при полном вооружении.

Взгляд то и дело возвращался к темному штриху на фоне леса — фигуре старика. Пристально примерялся к всадникам, летящим махом, не придерживая коней и не уводя их в сторону ни на волос.

Сделав еще пять шагов, Кортэ сплюнул, смачно выругался, поминая чертей, сосуды, тьму и многочисленных тупых баранов. Добавив несколько слов относительно своих маскировки и выдержки, он все же свернул на главную дорогу, пошел быстрее, снова выругался и побежал, ощущая тянущую неопределенность дурного, готовую лопнуть болью.

Передовой всадник разминулся со стариком в каких-то двух локтях, и лишь потому, что отшельник уклонился ловко, ничуть не старчески. Второй конь пронесся еще ближе и опаснее. Кортэ ругнулся и рванул напрямик, через кусты и заросли, не замечая ям и колючек и понимая лишь одно: ему страшно смотреть на происходящее, но увы, он не успеет ничего изменить. Молодые волки выслуживаются перед своим новым вожаком, они в запале скачки пьяны и бездумны, готовы растоптать старика, неугодного в изменившейся обители.

Пыль мешала видеть толком, как двигается третий конь. Со стены, из-за спины, вскричали протяжно и страшно, тоже осознали: день обманул своей улыбкой, нет в теплоте добра — только горячечный азарт травли. Четвертый конь споткнулся на скаку и покатился через голову, завизжал, забился — и затих.

Пыли стало больше: теперь все верховые старались унять разгоряченных скакунов, закрутить по малой дуге, как можно скорее остановить. В сутолоке общей панической неразберихи Кортэ уже не видел старика и бежал молча, не тратя сил на ругань, выкладываясь так, как давно уже не приходилось. Пыль висела тяжелым, как сама беда, облаком, прятала худшее.

С ходу проскочив под брюхо ближнего коня — бешено хрипящего, с пустым седлом, — Кортэ нырнул вбок и вниз, уходя от удара копыт, перекатился, рывком преодолел последние канны, уже понимая с жуткой и окончательной отчетливостью: опоздал...

Споткнувшийся первым конь еще скреб копытами корку натоптатенной земли, еще хрипел, а его всадник лежал ничком: не успел бросить стремя и покинуть седло, в падении оказался подмят тушей лошади. Дородный служитель оставался без движения в немыслимой, извернутой позе, и вряд ли его убило падение — это Кортэ тоже понял сразу, отметив порванное горло и изуродованный затылок. Посох отшельника, повернутый острым навершьем вперед, торчал из груди второго спешенного служителя: опрокинутый навзничь, он мертво, удивленно всматривался в небо... На груди покойника серебрился знак замкового камня в драгоценной гербовой оправе — носить такой полагалось лишь настоятелю.

Сам старик был тут же, но его Кортэ по-прежнему не мог увидеть: служители сгрудились возле тела и испуганно, как-то ошарашено молчали. Трезвели после удалой скачки...

Нэрриха зарычал, досадуя на помехи, смахнул в сторону одного чернорясника, швырнул прочь второго и распихал прочих. Теперь он наконец смог опустился на колени рядом с проповедником. Старец еще жил, хотя ему было мучительно каждое вздрагивающее усилие смятых, разбитых ребер. След подковы отпечатался на рясе жутко и точно, во всех подробностях. Над стариком, нелепо и бессмысленно стряхивая пыль с его босых ног, причитал рослый, крепкий и смуглый чернорясник. Было странно видеть, как по-детски испуганно дрожат его губы.

— Никто не думал даже... Как же это? Конь понес, он не хотел, не может быть... Вы бы в сторонку, кони-то лютые... Да как же так? Да что же это, Мастер, спаси нас всех, милости прошу...

Кортэ усмехнулся с тяжелой и злой горечью. Тот, кто мнил себя вожаком в здешней своре, зря счел старика беззубым, даже жалким. Зря пробовал выказать полноту недавно добытой и еще свежей, сладкой на вкус власти, зря норовил растоптать уважение к чужим делам. И совсем уж напрасно не побоялся стращать конем старца, обманчиво дряхлого, согбенного. Ведь наверняка — не в первый раз они сошлись на склоне, весьма широком для трех карет — и безнадежно узком для двух недругов. Не в первый раз новый вожак нагло показывал зубы, но теперь уж точно — в последний. Было почти смешно смотреть, как суетятся служители, не глядя в сторону двух жирных 'баранов', зарезанных Черным Убальдо на его последней охоте... Кортэ выдохнул, ощущая всем своим ветром боль старика — как она толчками вливается в разорвую его грудину. Увы, сын тумана не учился у Оллэ и не успел воспринять наставления Ноттэ, он не освоил того, что дано пятому кругу опыта — право и силу выделять раха, целить людей... Пока что Кортэ освоил лишь отнятие жизни. И оттого сполна ощущал тянущее, мучительное отчаяние.

Белесые глаза старика на миг стали осмысленными, нащупали Кортэ. Губы дрогнули, выдыхая важное, но невнятное. Служители склонились и замерли, пытаясь уловить каждый звук. Но разобрал сказанное лишь нэрриха — тот, кто умеет внимать ветрам.