— Нет, в прошлое не ходок.
— В будущее?
— Вот куда точно нет.
— Почему?
— Там народилось блядья — уже фантастов обвиняют в инфантилизме.
— В чем??? Уточни-ка определение инфантилизма, а то, может, я не так понимаю.
— Когда человек по-детски думает. Сложностей в упор не видит.
— И это хорошо, по-твоему?
— По-моему, Звездочет, фантастика только для этого и нужна. Чтобы летать. Чтобы все препятствия обойти в вымышленной реальности, в такой типа стратосфере. А потом уже в новой точке вернуться на землю. Новые знания привезти. Смыслы какие-то увидеть, горизонты. Дорогу к ним уже потом строить можно. Сопроматом нагрузиться никогда не поздно.
— И вот за это сразу блядьем называть?
— Лезут судить высокие вещи — я их тоже без сюсюканья судить буду.
— Стареешь, Капитан. Раньше ты судил не так резко.
— Раньше я сразу за ствол хватался. Теперь приходится сперва по неделе последствия вычислять, а потом уже и поздно стрелять, ушла цель. Но вообще это ты виноват.
— Ничего себе. Причем тут я?
— Растравил мне душу своим Ефремовым.
Ефремов Иван Антонович, ректор Института Коммунизма — длинное правильное название учреждения давно уже он и сам не произносил — ехал в метро. Не чтобы козырнуть “близостью к народу”. Просто привык. Да и автомобили в центре Москвы, несмотря на все усилия архитекторов, собирались каждый год все гуще. Народ богател, несмотря ни на что. Машины появлялись не только у академиков. Иногда случались даже вполне буржуазные по сути пробки!
Так что, если кто хотел попасть в нужное место без опозданий, на метро, как ни удивительно, выходило надежнее.
Сегодня Иван Антонович не мог позволить себе опоздания. Сегодня все собирались выслушать программный доклад о ближайших целях и задачах. То есть: кого будут финансировать в следующей пятилетке, на что громадный Союз нацелит сразу науку, дипломатов, армейцев и разведку. А кому, соответственно, вместо денег, новых направлений, наград и почета выпишут красиво оформленные соболезнования. По итогам обсуждения доклад поправят и уже всей дружной стаей товарищей пойдут с этой программой на двадцать четвертый съезд партии. Уже по одной этой причине пропускать нельзя, а есть ведь причина и попроще: отсутствующий и больной всегда виноват.
Ефремов поймал себя на том, что едет в Центральный Комитет с чувством, более подобающем любителю корриды. Или, что вернее, зрителю гладиаторских боев.
Наблюдать за людьми Иван Антонович любил. В конце-то концов, он еще и писатель. Хотя и считается среди коллег более философом. Однако, и писателю, и философу надо где-то брать характеры, образы, прототипы. Вон, попробовал оттолкнуться от разума, сконструировал человеков будущего логическим путем — сразу все критики завопили: мол, герои-функции. На это Ефремов еще по глупости пытался возражать: у него люди показаны на работе. За пультом звездолета или любой научной установки каждый поневоле функцией станет, ведь каждое движение и каждое слово там регламентируются. Но как заорали, что у него там картонные коммунисты и пафос льется изо всех щелей, так и плюнул с дураками ругаться. Читал, помнится, у великого Конрада Рентгена: “Выслушав критику, не преклоняйтесь перед ней. Запишите найденные в ней мысли и идите дальше — думать и работать.”
Поэтому для задуманной “Чаши отравы” Иван Антонович теперь собирал характеры из наблюдений. Благо, простая поездка в метро предоставляла образы на любой вкус.
Вот парень с вещмешком в ногах, одетый во что не жаль и уже побритый, из кармана бумага с характерным “уголком” военкомата — повестка, определенно. Смотрит призывник на здоровенную деваху в легоньком цветастом платье. Ну да, середина лета скоро. И жаркое лето в этом году, кардиолог, помнится, с ног сбился… Нет, лучше думать о хорошем. Вон и цветок в руках парня медленно, с намеком, поднимается.
Девушка тоже замечает, говорит ехидно и громко, чтобы пересилить шум вагона:
— Слюну-то подбери, цветовод.
Парень за словом в карман тоже не лезет:
— Я во-от думаю… В нашем ко-олхо-озе ско-оль мо-оло-ока с тако-ой груди надо-оили бы!
— Ах ты хулиганье!
Но парень уже выскочил и бежит к эскалатору.
Эскалатор станции “Колхозная” вознес Тима на поверхность. До Красносельского военкомата оставалось четыреста метров, Тим сам не заметил, как прошел. Сунул повестку дежурному, потолкался в обшарпанных коридорах и оказался в зале ожидания, уставленном двухъярусными лежаками, окрашенными коричневой краской. На лежаках спали, играли в карты, щурились на входящих примерно сотни две таких же бритых парней, на первый взгляд — абсолютно одинаковых.
Место нашлось возле самого окна, но за окном плавилось лето семьдесят второго: с июня ни капли дождя. Так что ночной прохладе Тим порадовался заранее. Еду он вез только сухую: печенье, да на самый край банку консервов, и не боялся, что еда протухнет. Бутылку для воды наполнить бы еще где-нибудь… Кажется, в коридоре он видел фонтанчик.
Оглядевшись, Тим уткнутся прямо в длинного веснушчатого призывника, и тот сразу протянул руку:
— Сергей. Я из Ленинграда. А ты откуда?
Тим немного удивился: военкомат в Москве, откуда еще тут могут собираться? Ответил, пожимая руку, страшно упирая на букву “О” — отчасти для смеха, отчасти в непонимании:
— Но-ово-осибирские мы. Тимо-офей.
Сергей прямо на месте подпрыгнул, здорово напугав Тима. Ненормальный, что ли? Но Сергей сразу же пояснил:
— Ты понимаешь, тут одни москвачи кругом.
— Слышь… — Тим огляделся, но вроде бы никакие дружки Сергея морду бить не подкрадывались. — Мы в Москве, вообще-то. Кто еще тут может оказаться? Ты сам почему не по месту жительства призываешься?
Сергей рукой махнул:
— А! Отца перевели в столицу, года не прошло. Я-то вырос в Ленинграде, а в Москве живу с января. Мои документы, оказывается, в Ленинграде остались. Третий день жду, когда пришлют.
Тим почесал затылок. На три дня ему печенья не хватит.
— Кормят, — сказал Сергей, прекрасно понявший колебания. — Но, представляешь, как они ложку называют?
— Какую ложку?
— Ну, такую большую, которой разливают.
— Поварешку, что ли?
Сергей просиял изнутри:
— Точно, поварешку! А у них тут говорят… — Сергей скривился и произнес, явно испытывая настоящее омерзение:
— По-о-оло-о-о-овник!
— Да какая разница! — Тим напугался всерьез. Только ненормальных ему не хватало. Ездил с классом на экскурсию в Ладогу, где раскопали поселение князя Рюрика — местные там “цокают”. На даче в Астафьево местные “акают”. Страна огромная! Что за псих ему на пороге встретился? Может, сразу ему в лоб дать? Ну, для взаимопонимания?
Сергей, видя, что его вот-вот начнут бить, сразу включил заднюю:
— Э, Тим, да не заводись, я нормальный. Просто непривычно мне тут. И загребся третий день с моря погоды ждать.
— Места постереги, нормальный. Воды принесу.
Почему Тим не признался, что тоже московский, он сам не понял. Прислушался к внутреннему голосу и решил пока продолжить игру. Отец говорил: не все вещи можно понять сразу. Иногда лучше помолчать или прикинуться дураком.
Сергей кивнул, уселся на лежак, поставил Тимову сумку рядом и уже успел кому-то рявкнуть:
— Занято!
Тим пошел к фонтанчику, размышляя, стоило ли так сходу обманывать первого встречного, и думая: чем же ему Сергей не по душе? Может, сам Тимофей не прав?
Да тут никто не прав, сообразил Тимофей. Каждый лев. Герой и царь Спарты. Потому что все на нервах. Призыв. Отец тоже говорил: туда ехали — смеялись, на голове ходили. Хоть кино снимай. Обратно — молча в окно смотрели. Ну, кто не пьяный.
Во, еще по дороге артисты смехуечного жанра:
— Двинься, салажня, место Сретенке!
— Сам ты салажня. Я мужчина с большой буквы «М»!
— Как мужской туалет или метро?
Метро гремело, по вагону носился горячий воздух. Ефремов щурился на вошедших девушек, и особенно резко чувствовал, сколько в нем старческих неполадок. Хотя кардиологи очень старались, и достигли немалого успеха, а все же пятое ноября приближалось неумолимо.
В той, исходной истории, Ефремов умер пятого ноября семьдесят второго. В этой истории Хрущев получил здоровенную дозу информации о будущем. Получил давно, еще в пятьдесят четвертом. Или даже в конце пятьдесят третьего. Точную дату Ефремову не раскрыли, а сам он доискиваться не стал, полагая: будет нужно, поставят в известность, а не будет нужно — все легче на сердце. Важно, что, получив посылку, Хрущев до самой смерти отчаянно пытался повернуть чудовищно инертную махину Советского Союза подальше от исходного курса.
Где-то на середине этого процесса товарищ Ефремов тоже подписал красный бланк с грифом “тайна”, оказался допущен к Информационно-Аналитическому Центру Двадцатого Главного Управления, и теперь вот, знал дату собственной смерти. Конечно, он берег здоровье и лечился, и принимал всякие-разные меры — но и Курчатов тоже принимал меры, а умер всего на пару недель позже предсказанного, и по той самой причине. Сгорел на весьма нервной работе.
Так, стоп. Думать надо о хорошем. О книге, например. Хотя и тут: написал нормальную живую женщину в “Лезвии бритвы” — ворчат, мол, “опять Ефремов налепил свои бедра-груди”. На плоских и серых мышек сами смотреть не желают. Подавай им то Мерилин Монро, то Алферову…
Кстати, вон той девушке справа чертовски к лицу меховая накидка. Которая слева тоже хороша. Но которая справа смотрится — хоть сейчас на экран. Зачем ей меха в летнюю жару, непонятно. Может, едет на прием, званый обед, или выступать где-то… Или просто не может отказаться, пришлось одеться не по погоде, оттого и смущается.
Или она как раз модель, и ее дело — рекламировать модные одежды. В модели набирают красавиц, что логично. Моделям выдают план, а не просто: “Надевай, что нравится”. Заключили договор с меховой фабрикой, извольте отрабатывать. Сдельная оплата дело такое: когда хорошо, а когда и впахивать надо. Скажем, прогуливать норковое манто по Москве в самую жару. И чтобы тушь не потекла, и чтобы улыбка не вымученная, и чтобы походка не пьяная…
— Ватэтат харощий, да-а-а.
Ефремов покосился правее. Два восточных человека. Судя по резким профилям, грузины.
— Ватэтат лючще!
Восточные человеки разговаривали не очень тихо, надеясь, что поезд их заглушит, и девушки не вскинутся.
— Тот в шюбе, карощий щуба, дарагой!
— Любовник падарил…
Но пристальный взгляд любая женщина чувствует прекрасно; девушка прикрыла лицо воротником своей меховой накидки.
— Слющай, и скромный такой!
— Паслющный, наверное…
Соседка модели — видимо, тоже модель, потому как выглядела отменно — что-то, кажется, услышала. Грузины заерзали:
— А этот, сматри, глазищами как! Как змия!
— Сразу видна, непаслющный…
— Патаму и бес шюба!!!
Девчонки расхохотались обе — как из пушки, куда там грохоту по стыкам! Покрасневшие “восточные люди”, скомкано извинившись, бросились на выход. Левая девушка била правую по роскошным норковым плечам:
— Кларка, ты поняла? Поняла, да? Как все просто! Скромный-паслющный получи шюба! Непаслющный змия так сиди, бес щюба!
Ефремов тоже поднялся на выход, жалея дважды. Первое, что движется тяжело, по-стариковски. А второе: что нет у него в руках фотоаппарата.
Вот они какие, выходит, простые человеческие ценности.
— … Ценности и опасности вашего предложения мы сегодня и будем оценивать, — Косыгин обернулся, протянул крепкую сухую ладонь:
— Иван Антонович, вы, как всегда, вовремя.
Ефремов пожал руку, кивнул молча, посторонился, пропуская людей в зал заседаний. История в метро навела его на мысли об одежде, и потому он зацепился взглядом за галстук Алексея Николаевича. Костюм синий, рубашка белая, галстук в тон, строгий. Единственное украшение: вертикальные белые полосочки. Совсем тонкие, только в упор можно разглядеть.
Полосочки?
Стоп. Ефремов поморгал, ведя взгляд по галстуку. Короткая, длинная, длинная, короткая. Длинная, короткая. Четыре коротких… Как наяву, Иван Антонович увидел монгольские пески, услышал рев проволоки: на ней повис телеграфный столб, Чингисхан ведает, когда и как попавший в Нэмэгэту. Столб натянул уцелевший телеграфный провод, и ветер наяривал басом на получившейся так струне, пока водителю “Дзерена” это не надоело, и он проволоку не обрубил, и тогда в тишине все особенно четко услышали писк радиостанции. И в журнале экспедиции потом назвали место: “Лагерь у ревущего столба”…
Морзянка!
Косыгин одевался, как положено члену Центрального Комитета, строго и просто. Только на галстуке почти незаметные серебристые полоски от самого низу до узла под горлом сообщали: ПНХ. ПНХ. ПНХ.
Иван Антонович подмигнул. Косыгин подмигнул тоже, и мужчины прошли к своим креслам, и караул прикрыл за ними дубовые двери прохладного зала где-то в недрах Кремля.
В зале столы размещались большой подковой, с видом на место докладчика. Ефремов скользнул глазами: все здесь. Устинов от военпрома, от космоса Королев и Челомей, от науки Келдыш, от атомщиков Александров, от военных Огарков, с ним начальник Главного Разведуправления Петр Иванович Ивашутин. От медиков Ковригина. От флота Кузнецов, донельзя импозантный в черной с золотом адмиральской форме. Громыко, министерство иностранных дел. От Государственного НИИ прогнозирования и планирования — Бартини, ведь Соколовский четыре года как умер, а Побиску такое важное дело доверять остереглись, хотя военпром его и проталкивает всячески… Косыгин как представитель правительства в целом. Сам он, Ефремов, представляет идеологическое направление. Ну и Кирилл Трофимович Мазуров, понятно. Единственный пока что Первый Секретарь, избранный открыто и гласно, буквально в прямом эфире, всей страной.
Собрание слишком важное, и потому здесь представлены только посвященные в Тайну. Им ничего не нужно лишний раз доказывать. Они знают — и знают полностью достоверно! — чем закончил СССР в той, исходной истории.
Открывал собрание Серов, председатель КГБ, которого почти в открытую называли Кощеем. Он докладывал о трудностях главного геополитического противника.
Хотя Серов смотрелся вполне на свое прозвище, но рассказывал ясно:
— … Сегодня, двадцатого июня одна тысяча семьдесят второго года, ситуация там следующая. Буквально три дня назад, семнадцатого, в штабе очередного кандидата поймали шпионов Никсона. Те ставили подслушивающие устройства и делали фотокопии документов. Но у них не хватило ума делать все тайком, они включили свет. И какой-то неравнодушный американский молодой человек… — Серов усмехнулся. Подождал, пока усмехнется зал, придал голосу укоризну:
— Зря смеетесь, товарищи. Стопроцентный американец. Вот увидите, про него скоро напишут роман, а потом, глядишь, и целое кино снимут. Будет называться, для примера, “Форест Гамп”. Мы обязательно закажем перевод, пускай все смотрят. Очень типичный американец, да… Вот, он заметил: свет в неурочное время горит. Вызвал полицию. Задержан консультант Белого Дома, сотрудник ЦРУ Эверетт Говард Хант. Суд признал его техническим организатором. Наш прогноз, что Хант сядет надолго. Так что теперь у них там полный “Уотергейт”.
