— До чего докатились, а? — Пифагорыч задохнулся от возмущения. — Да как язык-то у них повернулся?
— Да вот, повернулся... — Млад сжал губы.
— Не вздумай их слушать! Не вздумай!
— Я и не слушаю... — Млад опустил голову.
— Не ждал я... Не ждал такого на старости лет, — у Пифагорыча дрогнул подбородок. — Куда идем, а? Был бы жив князь Борис, разве позволили бы они себе такое, а? Окрутят они княжича, окрутят, задурят голову... Вот что. Я сейчас к ректору пойду. Я ему все скажу. Я...
— Пифагорыч, не надо. Не ходи, без толку это, — Млад взял старика под локоть.
— Знаю, знаю, что без толку! — выкрикнул старик. — Знаю! Но что-то же надо делать? Так и будем смотреть, как Русь на части разрывают? А?
— Пифагорыч, да не переживай так... — Млад пожалел, что рассказал ему о разговоре в ректорате.
— Как не переживать? Как не переживать, если вообще Правды не осталось? Куплена вся Правда! Серебром оплачена! Нет уж, не отговаривай меня! Я в одиннадцать лет в университет пришел, всю жизнь здесь живу, старше меня здесь никого нет! Да ректор прыщавым студентом был, когда я таких, как он, учил уму-разуму! Или старость у нас тоже уважать перестали?
— Не надо... — попытался вставить Млад.
— Надо! Надо! Знаю, что не добьюсь ничего, так устыжу хотя бы.
— Я думаю, им и самим несладко пришлось...
— Им несладко? Шубы собольи надели, терема себе не хуже боярских поставили — где уж о Правде-то думать? Боятся без службы остаться! Ой, боятся! И не держи меня! — Пифагорыч выдернул локоть из руки Млада. — Иди в дом! Выскочил! Иди в дом, сказал!
Млад сжал губы: зачем он рассказал? Можно было и догадаться, что старик расстроится...
С Мишей Млад проговорил до позднего вечера. Прогулка получилась трудной, в университете было слишком неспокойно: ватаги хмельных студентов шныряли между теремов, то и дело вспыхивали драки, ретивые краснобаи собирали вокруг себя орущие толпы, которые несколько раз сошлись стенка на стенку. Млад хотел пройтись только по профессорской слободе, но там собирались выпускники, оставшиеся при университете продолжать обучение дальше, — будущие профессора. Они вели себя потише, но Мишу раздражало присутствие множества людей, ему хотелось спокойствия и уединения.
Млад давно рассказал ему о пересотворении — по-честному, как было на самом деле, — и теперь они говорили просто так: о жизни, о шаманах белых и темных, о богах, об университете, о татарах и волхвах. Миша был внимательным слушателем, редко задавал вопросы, но Младу казалось, что от разговоров с ним мальчик делается уверенней, спокойней. От свежего воздуха и долгих прогулок он немного поправился, на щеках его появился легкий румянец, — умирающего он больше не напоминал, и с каждым днем Млад все сильней верил в удачу.
Они брели вдоль леса, обходя университет по кругу.
— Млад Мстиславич, а если я умру во время испытания, куда я попаду? В ад или в рай? — неожиданно спросил Миша, заглядывая ему в глаза.
— Во-первых, забудь про ад, наконец. А во-вторых, ты не умрешь во время испытания.
— А вдруг?
— Только если сам захочешь умереть. Я бы на твоем месте об этом не думал.
— Ну а все же, куда?
— Куда захочешь, — Млад пожал плечами.
— Как это?
— Я не думаю, что ты в своей жизни совершил какое-нибудь преступление. Если ты жил честно, твои предки с радостью примут тебя к себе.
— Но я... я много грешил... — Миша вздохнул.
— Каким образом? А главное — когда ты успел? — Млад улыбнулся.
— Ну, человек сам иногда не замечает, как грешит. В помыслах, например. Отец Константин говорил, что человек грешен только потому, что он человек.
— Отец Константин ошибался, — Млад постарался не изображать на лице презрения. — Ты хоть один свой грех назвать можешь?
— Это еще до болезни было. Я думал раньше, что дьявол вселился в меня именно из-за этого. Только ты не рассказывай ребятам, они будут смеяться. Мне нравилась одна девочка с нашей улицы. И я плохо думал про нее...
— В каком смысле "плохо"? — Млад поднял брови.
— Ну, о таком нехорошо говорить. Я думал, что было бы здорово на ней жениться. И... Ну, в общем, я представлял, как мы поженились... Я смотрел на нее в окно и представлял. Это было очень... очень приятно...
— Ну и что? В чем грех-то? Все смотрят на девочек в пятнадцать лет. Я тоже смотрел, можешь поверить. И иногда собирался жениться. Раз десять, наверное, собирался.
— Отец Константин сказал, что это очень грешно. Что дьявол как раз и входит в человека, когда он о таком думает...
— Ерунду он говорил. Я, конечно, про дьявола ничего не знаю, но не думаю, что ты чем-то оскорбил богов или предков. Наоборот. Это я, подлец, так и не женился и сына не родил. Это оскорбление и предкам, и богам.
— А почему ты не женился?
— Не пришлось... — Млад не любил подобных вопросов. — Не обо мне речь. Так что еще раз говорю: про ад забудь. Предки примут тебя к себе, а что будет дальше — я не знаю. Мне тоже не везде есть ход. Темные шаманы знают лучше.
— Хорошо бы... — вздохнул Миша.
— Ничего хорошего, — спохватился Млад. — Говорю же, не смей об этом думать! Развесил уши... Тебе не о смерти надо думать, а о девочках. О матери. Неужели ты не чувствуешь, как хорошо жить?
— Не знаю... Отец Константин говорил, что настоящая жизнь начнется после смерти. Хорошая жизнь. А здесь так — мгновение. И послана она нам исключительно для испытаний. И что к Богу можно приблизиться только тогда, когда отринешь свою плоть и захочешь от нее избавиться.
— Знаешь, я с каждым днем все сильней хочу задушить твоего отца Константина... И почему христиане не убивают себя сразу после крещения? Раз хорошая жизнь наступает только после смерти?
— Ты что! Это самый большой грех — самоубийство. Нельзя убивать ни себя, ни других, потому что на это воля Божья! Бог жизнь дает — только он и может ее забрать!
— Бог? Очень интересно. А я-то, дурак, всю жизнь думал, что жизнь мне дали мать с отцом! Нет, твой отец Константин презабавные вещи говорит! Ну как бог может дать жизнь, если ты был зачат в материнском чреве и выношен в нем? Бог-то тут при чем?
— Ну... Я не знаю...
— Бог свечку держал, не иначе... — улыбнулся Млад и прикусил язык.
— Чего?
— Нет, ничего, — Млад насторожился, поднял голову и всмотрелся в темноту: ему показалось, что к его дому кто-то идет. — Пойдем-ка... К нам гости...
Миша кивнул и тоже насторожился. Они зашагали быстро, почти бегом, — Млад и сам не знал, почему так торопится: щемящее предчувствие сдавило грудь. Тявкнул и тут же успокоился Хийси — значит, не показалось, кто-то действительно шел. Дом Млада стоял чуть поодаль от остальных, у самого леса, и пространство вокруг хорошо просматривалось.
Они поднялись на крыльцо, Млад распахнул дверь, но не увидел никого, кроме Ширяя, все так же сидевшего за столом.
— К нам что, никто не приходил?
Ширяй покачал головой, не отрывая глаз от книги.
— А мне показалось... — Млад удивленно пожал плечами.
— Хийси гавкнул, вот ты и решил, что кто-то идет, — невозмутимо ответил Ширяй.
— Я видел. Темно, конечно, было... Но на снегу... Да и Хийси за просто так из будки не полезет.
— Шумно. Неспокойно. Собаки чувствуют. Оставь, Млад Мстиславич, никто не приходил. Да и кому мы нужны-то?
— Да? — Млад снова пожал плечами и снял треух. — Значит, показалось...
Он хотел раздеться, но тут из-за двери донесся унылый, леденящий душу вой: до этого Млад никогда не слышал, как воет Хийси, он думал, пес слишком ленив, чтоб задирать морду к небу и выталкивать из глотки такие жуткие звуки. Смертная тоска слышалась в собачьем вое, неизбывное горе...
— Ничего себе... — пробормотал Добробой, выходя из спальни. — Чего это он так, а?
Млад вернул треух обратно на голову.
— Пойду-ка я посмотрю...
— Погоди, Млад Мстиславич! — Добробой кинулся к выходу. — Не ходи один. Жуть-то какая!
Миша притих и топтался у двери, зябко поводя плечами; морозный румянец исчез с его щек, и нехорошо подрагивали губы.
— Правда что... — Ширяй с сожалением отодвинул книгу. — Пошли все вместе.
— Да вы чего, ребята? — усмехнулся Млад, глядя, как быстро они натягивают валенки и полушубки.
Миша вдруг схватил его за руку и быстро заговорил:
— Это он по мне воет. Слышишь, Млад Мстиславич? Он по мне воет! Он смерть издали чует. Так и вижу себя мертвым... Лежу в спальне, глаза закрытые — и пес за окном воет... И ты рядом на полу на коленях стоишь...
— Типун тебе на язык, — сплюнул Млад, — глупости не говори.
— Да не пугайся! Перед испытанием все о смерти думают! — Добробой, открывая дверь, хлопнул Мишу по плечу так, что тот пошатнулся и едва не упал.
Хийси сидел перед будкой черным силуэтом на белом снегу, запрокинув морду к небу: шея неестественно вытянулась вверх. Вой исходил из его груди, сотрясая собачье тело, словно тот всхлипывал.
— Хийси! Ты чего? — окликнул Млад.
Пес не отозвался, продолжая выть.
— Чует что-то... — прошептал Добробой.
— Давайте-ка вокруг дома обойдем... — Млад спустился с крыльца. — Показалось же мне, что кто-то к нам идет.
Добробой не отставал от него ни на шаг, словно стражник. Ширяй взял Мишу за руку, сходя вниз.
Но возле дома никого не оказалось, да и снегу навалило под самые окна — незамеченным никто к стене подойти не мог. Кусты сирени и жимолости вокруг не могли укрыть человека — слишком прозрачны были и белы от инея, — да и за высокой черемухой не спрячешься: тонкая. Млад направился в сторону расчищенной дорожки к университету, вглядываясь в темноту, — любая тень на снегу бросалась в глаза. Столбики коновязи тонули в высоком сугробе; три елочки, посаженные несколько лет назад, грелись под снегом, точно под белой шубой — одной на троих; черный колодец домиком торчал из снега; скамеечка около него притулилась под сугробом, и что-то было не так в ее тени... Млад направился к колодцу: человек лежал, прислонившись к срубу плечами, и прижимал руку к груди, словно хотел расстегнуть тулуп, но не успел.
Сначала Млад решил, что человек мертв: слишком неестественным выглядел он, лежа в снегу на лютом морозе, слишком неподвижным.
— Нашел, — пробормотал Млад, подходя поближе, и тут же, как по команде, смолк Хийси.
— Да это же Пифагорыч! — ахнул Добробой.
— Он умер? — спросил Миша, который продолжал держаться за руку Ширяя.
Млад склонился над стариком и уловил еле слышное тепло его дыхания.
— Нет. Добробой, поднимем его. Только осторожно... Ширяй, вы с Мишей за ноги его берите.
— Не надо, я сам его донесу, — Добробой отпихнул Млада в сторону.
— Не вздумай. Сказал же — осторожно.
Они отнесли Пифагорыча в дом и уложили на лавку, Ширяй побежал к медикам. Однако в тепле старик быстро пришел в себя и тут же попытался сесть.
— Лежи, Пифагорыч! — Млад потихоньку похлопал его по плечу. — Лежи спокойно. Не душно тебе?
— Тошно мне, вот что я тебе скажу! Тошно мне и жить не хочется! Видеть этого не хочется! — Пифагорыч отодвинул руку Млада и сел на лавке: лицо его исказила гримаса боли, и задергался угол губы.
— Ты не горячись...
— Не горячиться? Я уже не горячусь... — Пифагорыч опустил голову на грудь. — Три четверти века! Семьдесят пять лет в университете! Не ждал я... Не ждал такого...
По темной морщинистой щеке покатилась слеза.
— Может, чаю сделать? — спросил Добробой, мявшийся за спиной Млада.
— Не надо чаю, — покачал головой Млад, — мятной настойки давай. Есть у нас мятная настойка? И корешков валерьяновых.
Добробой кивнул и полез на полку. Рука старика непроизвольно потянулась к груди, он вцепился пальцами в большую пуговицу так, что их кончики побелели. Неожиданно рядом с ним присел Миша.
— Дедушка, давай я помогу, — он принялся расстегивать тугие пуговицы тулупа. — Ты не плачь, дедушка...
— Да не плачу я, — прошептал старик, погладив Мишу по голове, — что мне плакать?
— Лег бы ты, Пифагорыч, — снова посоветовал Млад.
— Что мне лежать? Належусь еще, — старик приподнял глаза. — Что-то нехорошо мне стало. Шел к тебе, да прихватило меня по дороге. Дай, думаю, посижу на скамеечке...
— Хийси спасибо скажи. Если б не он, так и пролежал бы в снегу до утра.
Миша помог старику снять тулуп и сидел рядом, заглядывая тому в глаза.
— И пролежал бы... — Пифагорыч сжал зубы. — Лучше бы пролежал! До такого позора дожить!
— Говорил я тебе — не ходи в ректорат, — Млад покачал головой.
— Да леший бы с ним, с ректоратом! Сказал я им все, что думал. Об них да о боярах. Выслушали — а куда бы делись? Я им в отцы гожусь! Посетовали мне на трудную жизнь, совета спросили. Не послушают они, конечно, моих советов... Спасибо, не перебили.
Добробой мятной настойки не нашел и начал раздувать самовар — заварить сухую мяту. Млад дал Пифагорычу валерьяновый корешок.
— Да что ж с тобой тогда? Чего расстроился-то?
— Студентов по дороге встретил. Уж не знаю, с какого факультета, — не разглядел. Не наши. Пьяные, шальные. Стекла снежками били в лабораториуме!
— Ну, Пифагорыч, ты от них слишком много хочешь, — улыбнулся Млад. — Безобразие, конечно, но это не самое страшное. Завтра бы дознались и вставили на место. Сам-то в молодости не озоровал?
— Озоровал. Но ты б мимо прошел? Вот и я не прошел. А они ко мне повернулись: ну сущие звери! Хохочут, скалятся, свистят! Иди, говорят, дед, подобру-поздорову, тебя не спросили! Я им — да как не стыдно вам? А они... они... — голос Пифигорыча дрогнул, и он закрыл лицо руками, — снежками, палками, камнями... Думал — убьют. Нет, насмеялись только...
Млад сжал зубы:
— Разглядел хоть кого?
Старик покачал головой.
— Дознаюсь, — кивнул ему Млад, — не переживай — дознаюсь.
— Не в этом дело... — всхлипнул старик. — Три четверти века... Никогда такого... Не озорство это.
Миша смотрел на деда широко открытыми глазами, и на них потихоньку наворачивались крупные слезы.
— Да уж понятно, что не озорство, — хмыкнул Млад.
— Словно не люди они. Словно зельем их опоили... Не могут наши студенты так... Как с цепи сорвались!
Миша всхлипнул вслед за стариком.
— Разберемся. Вот увидишь, завтра явятся прощения просить, — Млад похлопал Пифагорыча по плечу.
