Великий Контрабандист. Книга вторая. (главы 11-20)

Лёгкий летний ветерок колыхал ветки тёмных деревьев, заговаривая деревню на грядущий сон. Солнце зашло. На деревушку опустилась непроглядная вуаль влажной ночи, превращая любое дерево у забора в неведомое чудище. Стрекотали насекомые, попискивали, шустро летающие летучие мыши, а Луна, яркая, как медный тазик — круглее не придумаешь, освещала мир, словно большой прожектор. Морфей сын Гипноса своими объятиями здесь и придушил осоловевшего Жорика.

Феофила Архиповна пожелала гостю спокойной ночи и получила от него ответные, но не совсем внятные, пожелания: "Здоровья вам бабулечка, терпения и денежек. Остальное у вас есть. Не теряй бабулечка время, его в мире всё меньше и меньше. Но, и не мельтеши. Надумаешь драгоценная Феофила Архиповна переходить через дорогу, смотри не на светофоры, а на машины — светофоры ещё никого не сбивали".

Ночная тьма воцарила относительный покой, накрыла бархатным пологом деревушку, забралась в избы и заставила людей перед сном включить электрический свет.

Утром Феофила Архиповна не обнаружила гостя на лежанке: ушёл касатик, даже не соизволил позавтракать, но не побрезговал прихватить чистую рубаху и штаны, что подсунула ему добрая старушка. Великий человек посетил нашу деревушку: скорее всего, он или знаменитый подвижник, или праведник, или даже пророк. Как проникновенно он вещал, объясняя, что сейчас творится в мире: "Баланс нарушен — исход печален. Умерло время, замерли стрелки, съели кукушку старинные часы". Пророк он — к бабке не ходи. Хотя, почему не ходи? Надо обязательно пойти к соседским бабушкам и подробно обсказать им о замечательном человеке, случившемся в их весях. Сейчас таких людей уже не делают, даже в Китае. И о пугающе красивых предсказаниях пророка надо рассказать старушкам.

Жорик (хоть он и не помнил, как его зовут) на верном автопилоте телепался в сторону столицы. Впереди него, как лесной пожар, летела молва о мощном до безобразии пророке, снизошедшем до посещения нашей грешной местности. Многие утверждали, что лично имели счастье лицезреть пророка, слушали его проповеди и, соответственно, набрались от него святости. Некоторые даже утверждали, что этот человек не только пророк, но ещё и чудотворец: сами, вот этими глазами видели, как он творит чудеса, да такие, что закачаешься. И своими ушами слышали его слова: "Вы узрели меня! Отныне несите молву о величии моём всем заблудшим".

Через некоторое время, Жорик полностью пробрался в урбанизированную местность, располагающуюся вокруг столицы. Какое-то смутное чувство подсказывало ему, что такая местность ему более знакома, чем дикая природа. Это же чувство подсказало ему, что следует двигаться к ближайшему храму, где можно неплохо огрести милостыню на паперти.

Шествуя через какой-то подмосковный город, Мочалкин неоднократно попадал под зоркий взгляд видеокамер, а следовательно, его перемещение не осталось незамеченным Коммуникатором Фаддея Адашева. Не очень-то хотелось Контрабандисту спасать какого-то жулика, но возникла проблема с тортиками, творимыми Макаревичем. Без своего непутёвого "друга" Ефим стал капризничать, что отражалось на качестве создаваемого им лакомства. Так-то Фаддей плюнул бы на Мочалкина вместе с Макаревичем и его тортиками, но на необычайно вкусное лакомство подсела его Аврелия и весь коллектив, работающий в малой резиденции. Пришлось Фаддею дать координаты бредущего Мочалкина жандарму: пусть Елфимов ищет утырка, если вдруг утырок так всем понадобился из-за каких-то вшивых тортиков.

Жорик неспешно брёл по вечернему, неизвестному ему, городу, шаркая ногами о поверхность тротуаров. Вечером этот город преобразился, словно сбросил пыль и шум рабочего дня. Город незаметно тонул в ночи. Работяги исчезли, но появилась праздная публика на дорогих машинах. Жорик наблюдал таинственные превращения улиц и парков, где свет фонарей сгладил острые углы, присущие городу во время естественного освещения. Сумерки, освещённые сверканием витрин, манят к себе молодых, и не очень молодых людей, одетых в броские наряды. Кого-то ждёт музыка и ночные развлечения. Вот тут-то Мочалкина и поймали агенты Морозовского холдинга. Корней и Добрыня, во главе с Елфимовым, наконец, обнаружили Жорика — подъехали к нему на служебном автомобиле, а затем крайне вежливо пригласили Мочалкина в салон авто. Жорик не сопротивлялся, потому как, всё равно не понимал окружающую действительность. Зато он, сверкая одухотворённым взглядом, мог говорить умные вещи, хоть и невпопад. Что он и сделал, когда ехал в машине с агентами холдинга. И плевать, что его оперативная память периодически зависает и сбоит.

— Суха материя, друзья мои, а древо познания, хвала Высшим и макаронному монстру, буйно зеленеет. Увы, судьба не дала мне испить нектара научных истин из источника знаний, но я вам должен сказать: "Материя, господа хорошие, исчезла, остались одни, гадом буду, абстрактные уравнения". Всё почему такая печалька? Потому что мы, ясен пень, рабы абстракций, доложу я вам. Наше проклятие — это наше абстрактное мышление, к наркологам не ходи. Но, есть и прелести в жутком кошмаре, который вы называете жизнью. Например, попариться в бане. Скоро мы исчезнем в бездне экологических проблем. Давайте все вместе встанем на путь исправления и очищения души — давайте помолимся, братья мои.

— О чём это он? — тихо поинтересовался Добрыня у Корнея.

— Это философское, — пробормотал Корней, не отрываясь от руля автомобиля. — Не обращай внимания. Это очень трудное для твоего понимания.

— Пояснить хоть можешь, — продолжал настаивать Добрыня.

— Я тебе что, ботаник? — огрызнулся Корней. — В психиатрии такую правду называют несколько по-другому.

— А как?

— Диагноз ...

Наконец, Елфимову надоели разглагольствования Мочалкина и перепалки его сотрудников между собой, поэтому он велел Жорику заткнуться и не вякать: сказали молчать — он и замолчал, не полез в бутылку — какие проблемы. Закрыв рот на замок, Жорик, сделав лицо великомученика, засмотрелся на обгоняемый машиной окружающий мир. Вокруг машины всё жило и сверкало. Даже в неподвижных домах обитали разумные существа, имеющие в себе свой уникальный микрокосм. Всех, поголовно, горожан обуревали страсти, только Жорик взирал на мелькавшие картины глазами, кои не знали соблазнов и искушений. Он благополучно избежал развращающего влияния города.

Елфимов, заинтересовавшись эффектом вербального "включения — выключения" речевого аппарата Жорика, несколько раз "включал" и "выключал" живое радио, ради эксперимента. Сначала жандарм и его помощники слушали рекламу современных диванов, потом, "переключив канал", выслушали спич о современном изобразительном искусстве, затем прослушали информацию про суперпрокладки, удерживающие до пяти литров жидкости синего цвета. Всё это хорошо, но в мозгах "клиента" что-то переключилось и Жорик вдруг заговорил на воровской музыке Иванов, которую даже жандарм Елфимов не очень-то понимал: "Талан на майдан братские сердца, шайтан на гайтан! Чего сеждоним микрецы: ищем у татарина кобылу? Нарежем винта чуваки! Айда раклы потраим сумеху с тсекунем и набусатимся микуськой". Тьфу на тебя, — плюнул Елфимов, "выключая" Жорика: не хотим мы бусатиться микуськой и тебе не дадим ... и гамыркой мы тебя потчевать не станем.

Весьма интересный эффект "включение — выключение" Жорика, жандарм объяснил вскоре Ефимке, пребывающему в дикой радости, что его "умный друг", наконец, нашёлся. Ефимка "включал" Жорика и слушал его россказни, а когда надоедало слушать, то он "выключал" его. Наступала тишина. Конечно, теперь всё хорошо для Ефимки — друг нашёлся, плохо, что друг вдруг сильно поумнел, но при этом, как все слишком умные люди, не мог следить над самим собой. Приходилось теперь Ефиму постоянно заботиться о товарище. Иначе Жорик забывал о еде и о посещении туалета, что ещё хуже. Всякими дикими идеями на тему добывания денег Мочалкин уже не фонтанировал, но мог говорить часами на любые иные темы. Только его "включи". Не Жорик, а натуральная "умная колонка".

— Жорик, скажи что-нибудь, — попросил Макаревич, когда ему захотелось послушать очередную историю из уст друга. И откуда он только брал эти истории?

Мочалкин, когда ему разрешали говорить, начинал говорить своим проникновенным, можно сказать, гипнотическим голосом. Сегодня он начал сравнивать жизнь в Москве с жизнью в Санкт-Петербурге. И где он только нахватался таких знаний?

— Чем отличается наружность нашей Москвы от наружности нового Петербурга? Я бы остановил своё внимание, прежде всего, на внешности Москвы и, сознаюсь тебе, друг мой, я искренне любуюсь её внешностью. Очень уж велик контраст в известном смысле между Москвою и Петербургом. Физиономия Москвы, и тут бином Ньютона открывать не надо, не отличается такою правильностью черт, как физиономия Петербурга, но она пленяет своей исторической осмысленностью и глубоким выражением народности. Чтоб я облез, но для кровных москвичей этих прелестей Москвы не существует, или, по крайней мере, не действуют на них, но на заезжего гостя, виды Москвы производят глубокое впечатление. Сначала, может быть, гость из Петербурга, не без некоторого конфуза замечает, что чувствует себя в Москве, в сердце России — иностранцем. Притом чуть ли не больше иностранцем, чем чувствовал бы себя, приехавши в Стамбул, со смешным для москвичей любопытством. Глазеет гость и дивится на Кремль многособорный, на Иерусалим Московский, на Красную площадь с её храмом Василия Блаженного, на зубчатые стены Кремля со множеством тяжёлых ворот и прекрасными надвратными башнями. Смотрит гость на множество церквей старинных — маленьких, странных, расписанных образами и текстами по стенам. Всего этого нет в Петербурге, и вся эта старина давит и радует петербуржца. Смешно звучат и московские названия различных частей города и улиц: все эти Плющихи, Вшивые горки, Сивцовы вражки, Николы на курьих ножках и тому подобное. Но не в одной археологической стороне Москвы заключается её особенность от "столицы севера". В формах быта современного, жизни текущей, есть свой характер и оригинальность, достаточно ярко сказывающиеся даже наружностью улиц и домов. Чуть ты свернёшь в сторону от больших улиц, как попадёшь в сеть перекрещивающихся под разными углами переулками, наполовину глухих и кривых. В этих улочках стоят, перемешиваясь, дома каменные, барские с домиками простыми. В высоту не пошли не те ни другие — всё больше двухэтажные, половина из них не вышла на улицу, а стоит, далеко отступивши в широкий двор. Этот двор отделяет от улицы забор, каменный, чугунный или деревянный. На самом дворе видны разные хозяйственные постройки, службы, кладовки, гаражи. При многих домах есть сады или небольшие садики. Задний план такой городской усадьбы примыкает к подобным же владениям другого дома, или заслонён забором от какого-нибудь пустыря или переулка. Часто участки подходят вплотную к боковому или заднему фасаду церкви, почтенная древность которой не может быть скрыта даже свежим ремонтом. Церковь не высится горделивым храмом над окружающими зданиями, не подавляет своих скромных соседей грандиозностью размеров и форм, а добродушно выглядывает из-за зелени деревьев скромным пастырем, снисходящим к слабостям своих прихожан, живущим с ними одной жизнью. Уютной домовитостью и тихим довольством веет от этих обиталищ. Народ, живущий в них, не сбит, не скучен, как фабричные жители, как обитатели громадных петербургских домов, занимающих порой целый квартал и похожих более на огромный завод, нежели на жилой дом. В таких московских домиках могут жить одно, два семейства со своими домочадцами. Эта обособленность, самостоятельность жилища, составляет не малое условие комфорта, где каждый жилой дом представляет собой отдельную квартиру. Эта домовитистая уютность Москвы кладут на неё тот тёплый характер, которым она отличается от Петербурга, как отличается хороший кабинет от сухой официальной приёмной. По мере того, как заезжий петербуржец вживается в Москву, ему начинает казаться, что эти формы быта и обстановка ему как будто уже знакомы и сродни, словно он не то слышал, не то когда-то видел их и жил в них, да позабыл, а теперь только переживает внове. Когда это только было? В детстве ли, во сне ли снилось? Но только странно как-то близки ему кажутся эти люди, эти нравы, весь этот странный город. И разрешается недоумение тем, что под впечатлением окружающего, пробуждается в нём русский человек, а этому человеку не может не быть близка и родственна та русская среда, в которую он попал. Для такого петербуржца, из-за такого рода ощущений и переживаний, не сразу станет заметна та сторона московской жизни, которая составляет обратную сторону медали; не сразу проснётся в нём требовательный европеец, готовый сердиться на всякое нарушение привычного для него порядка. Только зажившись до прозаического, будничного отношения к окружающей обстановки, заметит он нарушения разных правил городского благоустройства. Не только заметит, но верно и жаловаться начнёт на чрезмерную дороговизну в ресторанах и магазинах. А такси? Можно заметить дикий обычай московских таксистов запрашивать втрое от того, что действительно стоит "конец"! Изучая в качестве наблюдательного человека типы московского населения и всматриваясь для этой цели в проходящих людей, петербуржец заметит сравнительно демократический характер московских улиц. На них попадаются гораздо реже блестящие военные костюмы, а двигается больше народ рабочий, деловой, торгующий; фуражка или картуз здесь торжествуют над шляпами, а длиннополые купеческие сюртуки пользуются полными правами. Аристократию коренного московского населения составляют богатые коммерсанты. Таких можно увидеть по праздникам на парадных прогулках. Медленно и с достоинством шествует по бульвару чета, состоящая из Серафимы Карповны — разрумяненной, толстой, откормленной и её самодовольного сожителя, не уступающего ей в дородстве и благолепии. Если предполагаемый нами петербургский наблюдатель человек с эстетическими наклонностями и, следовательно, поклонник женской красоты, то, очень может быть, что он заметит и сравнительную бедность Москвы на хорошенькие женские лица. Нельзя сказать, чтобы тип москвитянок был из особенно счастливых, к тому ещё "красавицы" вставлены в дурную рамку безвкусного костюма и тяжёлой обуви, движутся неловкой и неуклюжей походкой, из-за чего тонкий вкус петербуржца не получает полного удовлетворения. Европейской цивилизации предстоит ещё много завоеваний в Москве. Только вряд ли у западников что-то получится: Москва гораздо менее уступчива по своей натуре, чем Петербург; она гораздо устойчива в своих формах и потому, даже перенимая какое-нибудь явление, перерабатывает его по своему, кладёт на него свой отпечаток. Возьмём для примера дам полусвета или кокоток — этот букет современной цивилизации, ярых последовательниц, а кое-кто говорит, даже законодательниц моды. Мы увидим, что у московских кокоток есть своя особенная мода и сохраняется свой стиль, давно отвергнутый Петербургом. Местные кокотки вовсе не стремятся походить на порядочных женщин, не стараются выглядеть прилично-скромными, как это принято в Петербурге. Они, напротив, появляются перед толпой с дымом и треском, в ярких цветах, с невозможными шиньонами, с развивающимися локонами, с вызывающей улыбкой и курящими сигаретки. Явят себя во всей поэзии разудалого ухарства, столь свойственного русской натуре.