Человек, которого нет

Эти доказательства невозможно предъявить кому-то. Они остаются несуществующими. Их доказательную силу нельзя направить наружу.

Но внутри они обладают сокрушительной мощью.

Я собираю их тщательно и бережно, с почтением и восторгом, порой — со страхом.

Я составляю их перечень и описание.

Харонавтика: "Все приморские города похожи..."

Сессия N5, 08 декабря 2012

М. спросила, хочет ли он вернуться к тому, что видел и переживал во время прошлой сессии. Но он не смог вспомнить, что было в прошлый раз.

М. спросила, а он не помнит. Что-то было про карусель, да?

Ну, не помнит, так не помнит, а куда же в этот раз пойдем?

И он сказал: хочу увидеть город. Валь-па-раи-со. И точка. "Знаешь, — сказал он, — такая штука. Когда пытаюсь вспомнить, увидеть из обычного состояния, просто сам себе, вижу фотографии, которых пересмотрел уже множество в интернете. Плоские картинки. Но когда мы работаем, картинки совсем другие. Они объемные, в них есть даль и ощущение простора, протяженности, они не ограничены краями. Как будто можно повернуть голову — и увидеть продолжение, панораму. И я как будто присутствую в них, смотрю изнутри. У меня за спиной что-то есть".

— Видишь сейчас? — спросила М.

— Да.

— Смотри.

Он пытался следить за "отверткой" и одновременно смотреть туда, смотреть на город. Но тут же на ум ему пришли все другие города, втиснутые между горами и морем — виденные на фотографиях и вживую, больше или меньше похожие между собой... Все приморские города похожи между собой, сказал он. Или почти все. Когда он приехал в Ялту, ему показалось, что вот наконец он впервые видит город как он есть, настоящий город, архетип города. Сверху вниз: небо, горы, город, причал, море. А до того он не видел таких городов. Или вот Хибара на Кубе, где она прожила почти год: гора, город, море, но там море обнимает город, а в видениях Вальпараисо — наоборот. Как и должно быть.

Так дальше и было в тот раз: все кувырком. Его носило и бросало из одной реальности в другую, из стороны в сторону, так что он не смог после вспомнить точную последовательность. То Хибара, то Ялта, то приморские города здешней ее родины, где не было гор, но были высокие дюны. И между ними снова и снова — призрак Вальпараисо, которого она не видела никогда.

В те минуты, когда он вспоминал Хибару, где она жила, любила и была любима — он выглядел очень молодо, на тогдашний ее возраст, чуть старше двадцати пяти.

И он все хватался за другие города — реальные и достоверные. Чувствовал сам лихорадочность этих попыток. Как будто пытался убежать от призрака. Как будто пытался ими заслониться от невероятного допущения: что он был в Вальпараисо когда-то, видел этот город лицом к лицу, любил его живым, не на фотографиях.

И неожиданно увидел череду помещений — без окон, с искусственным освещением, с пустыми серыми стенами, с низкими, давящими сводами. Не смог удержать голову — как будто сама собой она упала назад, на спинку стула. Отчетливо ощутил в руках такое... что вот сейчас, одновременно с бессильно откинувшейся головой, руки должны быть подняты вверх, вперед и вверх, и он повис на них... его держат за руки, голова болтается, тело обвисло...

— Покажи, как это, — сказала М., но он не стал. Он испугался, что если начнет двигаться, то ощущения от движения перебьют то едва слышное, что он чувствует сейчас где-то в глубине. Что он придумает и сделает что-то ненастоящее, а подлинное чувствовать перестанет. И эти тихие сигналы потеряют для него достоверность. Он не стал поднимать руки, но сполз так, чтобы тело выпрямилось, опираясь затылком на спинку стула, спиной на край сидения и пятками на пол. Это была правильная поза. В одной из предыдущих сессий он чувствовал, как его ноги безвольно волочатся по полу — поза вернула ему то самое ощущение.

Судя по записям М., в этот момент он снова выглядел на все семьдесят, вплоть до характерных морщин вокруг губ.

Все это было так реально для него, и в то же время — так невероятно, что он стал повторять, как заклинание: не хочу придумывать, не хочу придумывать.

И стал искать в своей "законной" реальной жизни — ее жизни — что-то подходящее: какие-то случаи, моменты, которые могли бы оказаться символически зашифрованы или ассоциативно связаны или как там это все называется... Что-то нашлось, что-то всегда находится. И можно отвернуться от увиденного невероятного, закрыть глаза, повесить бирочку "фантазия", успокоиться и больше туда не смотреть.

Он говорил с горечью: что-то всегда находится, почти подходящее. Но если в этот момент не закрывать глаза, а продолжать рассматривать, за сходством открываются различия. За объяснениями, за успокаивающими совпадениями, за "реальными вещами" оказывается что-то еще, всегда оказывается что-то еще. Это пугает. И это же дает надежду.

В те моменты, когда Вальпараисо прятался за другими городами, он испытывал сильный страх больше никогда не увидеть его так — как будто находится там же, как будто дышит тем же воздухом, освещен тем же светом, что и город. Тосковал, боялся навсегда потерять эту связь. И была страсть, жадность: снова смотреть туда, снова видеть, как будто что-то важное есть там, кроме самого города, неба, склонившегося над ним, моря, прильнувшего к нему.

Почему, спросил себя он, почему его интересует только город? Все остальное — далеко и почти безразлично. Ведь если это было на самом деле — то была целая жизнь, с победами и потерями, с делами и целями, надеждами, идеалами, разочарованиями, событиями, мечтами. С любовью, может быть. И ни следа, ни отзвука. И только от созерцания города он не может и не хочет оторваться. В чем причина? Чем этот город... Может быть, тем, что там его жизнь состоялась, была полна, деятельна, осмысленна, а здесь он мается и мыкается, то и дело теряя себя, не находя силы и надежды, чтобы жить по-настоящему?

И пока он думал о том, как жил в Вальпараисо, его вид снова изменился, ему стало как будто лет тридцать или тридцать пять, и он сначала очень тосковал и горевал, приходил в отчаяние. И хотел удержать эту связь, этот источник силы. А потом все взбаламученное улеглось, и он сказал, что хочет и то, и это, и здесь — и там, обязательно. Все это принадлежит ему, все это в его силах. И выпрямился, вытянулся, развернулся, стал очень твердый, такой, как надо.

И тут он вспомнил, где оказался в прошлый раз, и как собирался перестать быть, как готовился прощаться со всеми. Он сказал: "Это была не лучшая идея. Не представляю, как можно меня отменить, когда я такой живой".

Выписки:

"Наконец он успокоил себя тем, что "схематизм рассудка", вероятно, "навсегда останется скрытым в глубинах нашего мозга", коего "истинное хитроумное устройство едва ли нам удастся выведать у природы и рассмотреть в неприкрытом виде собственными глазами".

Рихард Д. Прехт, "Я — это я? И если да, то насколько?", глава о Канте

In treatment: Хочу знать

В те же дни он пришел на очередную встречу со своим психотерапевтом. И он собирается с духом и рассказывает Анне про город, про тонкие штрихи памяти, про счастье и радость, про пишущую машинку на столе и листы бумаги возле нее. Рассказывает, что, кроме светлой и счастливой, есть и вторая часть — страшная, он собирает ее по кусочкам, стараясь избежать интерпретаций. Но, судя по всему, ему придется иметь дело с последствиями пыток. И ему важно говорить об этом со своим терапевтом, которому он доверяет. Он хочет приходить в терапию весь, целиком, не прячась за чужой маской.

И ему нужна работа с травмой.

Он объясняет:

— Я всячески стараюсь воздерживаться, удерживать себя от интерпретаций. Не придумывать ничего. Не сочинять про себя. Просто собираю эти кусочки.

Анна осторожно замечает:

— Наше сочинительство может быть полезным, очень полезным. Для адаптации.

Он резко наклоняется вперед, сложившись пополам — и медленно, раздельно, с прямым взглядом говорит:

— Я. Хочу. Знать.

И с той же силой:

— Я не хочу ничего сочинять, как бы это ни было полезно. Мне не нужна...

— Адаптация?

— Да. Я хочу знать. Это мое. Я хочу знать, как все было. Это важно. Это про меня.

Записки сумасшедшего: Уточнение

Для меня принципиально важно не только то, что я есть.

Но и то, что я был.

Харонавтика: "Остановимся? Нет"

Сессия N6, 30 декабря 2012

Перед началом сессии он заметил, что хочет сегодня увидеть что-нибудь хорошее. Что-нибудь не только про смерть, но и про жизнь, ведь она была. Была работа, были товарищи, друзья. Была машина и чуть больше ста километров от Сантьяго до Вальпо, наверное, он мотался туда-сюда... Было море — и небо в обрамлении горных вершин. Моря он хочет. Радости.

Они начали работать. И...

Столько страха он до сих пор не встречал там.

Бывало и страшнее в других сессиях, и все-таки в этот раз он сильнее чувствовал страх. И думал: "сам не верю, что я себя туда... сам себя туда, прямо сейчас".

В самом начале, сразу — почти в обморок. Он держался, как мог, но полуобморочное накатывало снова и снова, голова кружилась.

Страх казался невыносимым, как будто весь организм сопротивлялся необходимости заглянуть туда.

Он подумал: товарищи держались. Это помогло ему собраться с силами. И хотя больше всего хотелось бежать оттуда, не оглядываясь, он продолжал смотреть, дышать, смотреть. И ничего не видел. Только страх выше головы. Снова и снова смотрел туда и только чувствовал страх.

Это была странная смесь чувств: ужаса, готовности, собранности и обреченности.

В этот раз он даже не пытался найти основания для этих чувств в той реальной жизни, которую знал здесь. Не пытался спрятаться, заслониться этими основаниями, объяснениями — и чувствовал страх так сильно, как никогда прежде. И ничего нового не узнал.

Он попытался объяснить, что вызывает в нем такой страх, какие мысли — и не смог произнести нужные слова. Тогда он попробовал рассказать о книгах, в которых описаны события того времени, сослаться на рассказы свидетелей и жертв. Но ему едва удалось выдавить несколько бессвязных слов. Отчего-то невозможно было сказать прямо: пытки, убийства; книги, в которых собраны свидетельские показания о пытках и убийствах. Он едва смог выговорить: там говорится... о людях, которые были доставлены... на стадион... в казарму "Такна"... На большее его не хватило. Почему-то невозможно было произносить нужные слова, хотя он знал их, чувствовал их губами. От них губы сводило.

Он снова был готов идти туда, но ничего не получалось увидеть и почувствовать, кроме страха, отупения и тяжелой усталости.

— Дыши.

— А?

— Ты перестаешь дышать. Дыши. Встань, подвигайся. Вот так, хорошо. Всё, остановимся?

— Нет.

Досада, его охватила досада: только страх, только эмоции, никакой информации сегодня добыть не удалось, ничего нового. А он хочет знать, он хочет узнавать, он полон интереса, азарта...

Ах, вот он какой! Здравствуй, я, — сказал он с усмешкой. И вдруг почувствовал себя — молодым. Он как будто знал, что он — сильный, умный, красивый, и все у него получается, и все у него хорошо.

— Смотри туда.

И он стал смотреть туда, и ему захотелось раскинуть руки на спинку дивана, и он сделал так, и посидел так, и понял, что левую нужно опустить вниз — так расслабленно, свободно. И так хорошо. И как будто такой простор открылся перед ним, воздух... и над ним — широкое небо, и там, впереди, наверное — море. Он откинул голову на подголовник... то есть, на спинку дивана, и ему было так хорошо и спокойно там, что он попросил: не трогай, я здесь хочу побыть. И правая рука — на спинке второго сиденья, а левая — снаружи. У машины откидывающийся верх. И небо над головой, и ветер.

И он тут же усомнился: ведь он сам в начале сказал, что хочет моря и радости, вот он их себе и придумал... Но он знал, что не придумывал это, он честно бился со страхом, он честно злился на страх и пустоту и так же честно удивился распахнувшемуся простору. Так они и закончили в тот раз: у моря, в машине с откидным верхом. С радостью. Так, как он и хотел: про жизнь.

Харонавтика: "Лобовое стекло"

Сессии N 7-8-9, 19 января — 16 февраля 2013

[Уже достаточно понятно, как проходят сессии — и я позволю себе выбрать из следующих трех только несколько моментов, в которых появляется что-то новое.]

* * *

...Очень молодой и очень сильный.

С силой ударяет кулаком — за неимением стола, по диванной подушке: надо делать, надо изменять мир, надо делать. Невозможно с этим мириться. Невозможно с этим мириться — повторяет несколько раз, и еще больше оно в его голове и вообще внутри. Очень сильная мысль, сильное чувство. И подступает память: они старались. Была совершенно уникальная ситуация, и были надежды, даже уверенность, по крайней мере — твердая вера в то, что они могут, они смогут это изменить.

И потом он плачет, потому что им не удалось. И столько жертв, столько крови, отчаяния и горя.

* * *

"...Отдохнул и хватит". Он говорит, что готов снова идти туда, где страшно.

И ничего особенного, просто начинает рассказывать, как после прошлого раза — где чуть ли не главной темой была собственная работа и работа команды, — он сумел закончить книгу и организовать производственный процесс с верстальщиком и художником, легко и как само собой разумеется. А потом почему-то вспоминает, что взял вот купон со скидкой на курсы вождения авто. "Хочу посидеть за рулем, да".

Он говорит это с улыбкой, но, пока произносит это, чувствует, как подкатывают тошнота, обморочная слабость. Он замечает происходящее и приходит понимание: взяли — из-за руля. Привычно отмахивается от мысли, не спешит ей верить. Не может же оно вот так просто и прямо открываться, вспоминаться из ничего, из случайного касания. Он старается отвлечься, продолжает говорить о прошедшей с прошлого раза неделе — но мысль возвращается, и с ней тошнота, слабость, головокружение. Он замечает, что вцепился пальцами в обивку дивана, так что пальцам больно. И тогда он сдается и сообщает о происходящем М.

— Посмотришь туда?

"Снаружи люди, какое-то движение, торопливое, беспорядочное.

Передо мной руль. Светлое тонкое рулевое колесо, с такими... маленькими выпуклостями под пальцами.

И лобовое стекло, такое... ну, как лобовое стекло изнутри. Но такое... прямое. Надо мной крыша, она поднята. Выбраться из машины — влево и вверх. Я не смотрю в ту сторону. Не могу смотреть.

Деваться уже некуда.

И много страха. Очень много страха. Уже всё. Вот такой момент: дальше все понятно, что будет, уже без вариантов.

Страх нельзя показывать. Здесь я его чувствую, можно его чувствовать здесь. А там его нельзя".

С этим страхом он остается долго, потрясенный его силой и остротой. Совершенно чистый, животный импульс — убежать.