Профессиональное любопытство боролось в нём с осторожностью. Лео мог стать либо прорывом в понимании пределов адаптации, либо громким провалом в его карьере. Ева была диким фактором. Но, возможно, именно такой фактор и был нужен, чтобы сдвинуть с мёртвой точки слишком гладкий, отполированный до блеска процесс интеграции. Возможно, думал Марк, глядя на своё отражение в тёмном стекле, мы слишком увлеклись созданием "гармоничных" людей. И забыли, что гармония иногда рождается из диссонанса.
Он отогнал эту мысль как ненаучную. Но она, как назойливая мошка, продолжала кружиться где-то на задворках сознания.
Через стерильные, бесшумные коридоры "Биос-3" Лео вела молодая стажёрка. Её движения были плавными, голос тихим и немножко механическим, словно она боялась нарушить святость этого места громким звуком. Лео шёл за ней, его взгляд скользил не по сияющим поверхностям панелей или голографическим схемам, висящим в воздухе, а по деталям.
Он отметил толщину гермодверей, расположение камер наблюдения (слишком открыто, но, вероятно, были и скрытые), лёгкий шипящий звук системы фильтрации воздуха — признак мощной, автономной жизнеобеспечивающей инфраструктуры. Его мозг автоматически оценивал маршрут: один основной путь, три ответвления, запасной выход в конце коридора. Стандартная, но эффективная планировка. Ничего лишнего.
Они прошли мимо открытой лаборатории. За стеклом несколько человек в белых халатах сосредоточенно работали с голограммами, изображающими сложные молекулярные структуры. Лео мельком увидел лицо одного из техников — на лбу была лёгкая складка концентрации, но в уголках губ играла почти незаметная улыбка. Удовлетворение от работы. Здесь не было следов выгорания или скуки, которые он, по наивности, ожидал увидеть в "постдефицитном раю". Была поглощённость. Это было неожиданно и... уважительно.
Стажёрка остановилась перед массивной дверью с табличкой "Сектор 7: Зооинженерия, Лаборатория адаптивного поведения". Дверь беззвучно отъехала в сторону.
— Главный биоинженер Ева-28 ждёт вас, — произнесла стажёрка, делая шаг в сторону.
Лео переступил порог. Пространство было огромным, больше похожим на атриум, чем на комнату. Высокий потолок, часть которого была прозрачным куполом, открывавшим вид на синее небо. Вдоль стен стояли биокубы с причудливой флорой, в центре — несколько рабочих консолей, окружённых полупрозрачными экранами с бегущими данными. Воздух пахл озоном, землёй и чем-то сладковато-органическим.
И она была там. Ева стояла у центральной консоли, её профиль был освещён холодным светом экрана. Она что-то проверяла, её брови были слегка сведены, губы плотно сжаты. Та же концентрация, что и у техников, но в десятки раз более плотная, заряженная. Она излучала поле ответственности, и Лео физически ощутил его, как изменение давления.
Она обернулась, услышав его шаги. Её взгляд встретился с его. Не было приветливой улыбки, которой его встречали другие. Была быстрая, проницательная оценка. Он увидел в её глазах тот же самый расчёт, который вёл сам: она изучала его позу, его лицо, как он вошёл.
— Леонид, — произнесла она, делая шаг навстречу. Её голос был ровным, профессиональным, но без слащавой теплоты. — Добро пожаловать в оперативный центр.
Она протянула руку. Лео принял её. Рукопожатие было крепким, твёрдым, длилось ровно столько, сколько положено по протоколу светского взаимодействия их старого мира, который они оба, вероятно, помнили. Но в этой доле секунды он почувствовал неожиданное. Её ладонь не была мягкой. На подушечках пальцев была лёгкая, едва уловимая шероховатость — следы работы, возможно, с оборудованием или образцами. Это была рука делающего, а не только думающего.
Она первой отпустила хватку.
— Спасибо, что нашли время, — сказал Лео, следуя формальности. Его собственный голос прозвучал глубже и грубее в этом наполненном тихими звуками технологий пространстве.
— Время — это единственный невосполнимый ресурс, — парировала она, и в её глазах мелькнула искорка чего-то, кроме формальности. Почти вызов. — Даже здесь. Особенно здесь. Вы готовы начать?
Лео кивнул, окинув взглядом лабораторию. Его первое впечатление было таким: это не просто лаборатория. Это командный пункт. А она, Ева, была его командиром. И сейчас он, посторонний, получил временный допуск на её мостик. Интересно, подумал он, считает ли она это риском. И если да, то почему всё же впустила. Ответ на этот вопрос был для него сейчас важнее любых биотехнологических чудес.
Ева повела его вдоль стены с биокубами, её голос, набирая уверенность, зазвучал как лекционный, но без намёка на снисхождение. Она объясняла принципы синтеза утраченных фрагментов ДНК, показывала на голограммах процесс "сборки" генома шерстистого носорога, указывала на инкубаторы, где сейчас зрели эмбрионы следующей партии реинтродукции — степной рыси. Её слова были точны, насыщенны терминами, и Лео слушал, кивая. Он понимал биологию на фундаментальном уровне, его вопросы касались технических аспектов — стабильности эпигенетических маркеров, влияния искусственной среды на экспрессию генов. Это был диалог коллег, и Ева, казалось, на время забыла о его "особом" статусе.
Но затем они подошли к огромному панорамному окну, за которым открывался вид на купол "Ледниковый период". Там, среди искусственных скал и жёсткого белого света, медленно двигались две массивные серые фигуры.
— Фрея и её самец, — сказала Ева, и её голос смягчился, приобрёл оттенок, которого не было при обсуждении ДНК. — Первая жизнеспособная пара за тридцать лет работы проекта.
Лео внимательно смотрел на животных. Его взгляд был не взглядом любующегося зрителя, а скорее оценкой тактического ресурса. Сила, выносливость, потенциальная агрессия.
— Зачем? — спросил он вдруг, не отводя глаз от носорогов.
Ева на секунду замерла.
— Простите?
— Зачем восстанавливать вид, который вымер в дикой природе из-за изменений, которые, судя по всему, никуда не делись? — Лео повернулся к ней. Его лицо было лишено вызова, это был чистый, почти детский запрос логики. — Вы создаёте их здесь, в контролируемой среде. Помещаете в симуляцию суровых условий, чтобы разбудить инстинкты. Но это же замкнутый круг. Их естественная среда ушла. Вы воссоздаёте не экосистему, а её муляж. Разве конечная цель не в том, чтобы выпустить их? А выпустить — значит снова столкнуть с миром, который их когда-то убил. Только теперь этот мир ещё и заботливо ухожен вами. Не противоречие ли?
Ева почувствовала, как по спине пробежал холодок. Не гнева. Нет. Это был холодок истины, озвученной вслух. Того самого вопроса, который задавала себе по ночам.
— Мы восстанавливаем не просто вид, — начала она, и её голос прозвучал более оборонительно, чем она хотела. — Мы восстанавливаем звено. Функцию. Их выпас, их влияние на растительность — часть механизма, который стабилизировал биом. Мы не можем вернуть точную прошлую среду, но мы можем создать новую, сбалансированную, где у них будет роль.
— Роль, которую вы им назначили, — парировал Лео. Он не улыбался, его выражение лица оставалось нейтральным, что делало слова ещё более острыми. — Как в экипаже. Есть задача — есть роль. Но что, если ваша Фрея откажется её выполнять? Вот как сейчас, с её апатией. Вы пытаетесь заставить её "вспомнить" поведение, которое, возможно, уже не является оптимальным в вашем новом, "сбалансированном" мире. Не эффективнее ли было бы генетически скорректировать инстинкты? Создать носорога, который хочет делать то, что вам нужно, без всей этой... боли пробуждения?
Слово "боль" повисло в воздухе. Ева вспомнила его ответ на симпозиуме. Ответственность командира. А здесь он предлагал снять ответственность с вида. Сделать его удобным.
— Тогда это будет не носорог, — сказала она тихо, но твёрдо. — Это будет биоробот. В нём не будет аутентичности. Ценность в том, чтобы дать шанс той самой жизни, которая была. Со всеми её ошибками, неэффективностями и болью. Иначе какой смысл? Мы можем создать с нуля любой идеальный организм. Но мы пытаемся вернуть то, что потеряли. Не из ностальгии, а из... уважения к самой ткани жизни, которая была до нас.
Она поняла, что говорит не только о носорогах. Она говорит о нём. Об его "архаичных паттернах", которые система пытается "скорректировать". Не эффективнее ли было бы?
Лео смотрел на неё, и в его глазах что-то изменилось. Исчезла отстранённость аналитика. Появилась тень чего-то вроде признания.
— Уважение к ткани, — повторил он без интонации. — Интересная концепция. Рискованная. Если ткань порвётся под давлением, ваше уважение не склеит её обратно.
— Тогда мы будем знать, что дали шанс, — выдохнула Ева. Она больше не защищалась. Она констатировала. — А не создали суррогат.
Он кивнул, медленно, будто взвешивая её слова на невидимых весах. Его взгляд снова устремился к куполу, к носорогам.
— Командир, — сказал он вдруг, обращаясь к ней, но глядя на животных, — всегда несёт ответственность за тот шанс, который он даёт своему экипажу. Даже если шанс ведёт к гибели. Вы готовы нести ответственность за их возможную гибель? Не за провал проекта, а именно за их смерть?
Это был удар ниже пояса. Прямой, безжалостный и абсолютно точный. Ева замерла. Она думала о биоэтике, о репутационных рисках, о балансе экосистемы. Но о простой смерти двух существ, в которых она вложила годы труда, как о личной ответственности... Нет. Она позволяла этой мысли лишь мельком касаться сознания, чтобы не парализовало.
— Я... должна быть готова, — сказала она, и это прозвучало слабее, чем она хотела.
Лео наконец отвёл взгляд от купола и посмотрел на неё. В его глазах не было ни осуждения, ни торжества. Была лишь констатация.
— Тогда мы понимаем друг друга, — произнёс он тихо. — Только моя точка "где заканчиваются данные" — это вакуум космоса. Ваша — вот эта, под куполом. Но суть одна. Вы даёте шанс. И если он не сработает, винить будет некого, кроме себя.
В лаборатории воцарилась тяжёлая тишина, нарушаемая лишь тихим гулом систем. Ева чувствовала, как почва уходит из-под ног. Он не просто ставил под сомнение её методы. Он обнажал самую суть её экзистенциального страха: что её труд — это красивая, но бессмысленная игра в Бога, где все риски просчитаны, а настоящей цены никто не платит. И глядя в его холодные, понимающие глаза, она впервые за долгое время почувствовала не тревогу, а странное, болезненное облегчение. Кто-то ещё знал, какой вес может давить на плечи. Даже если этот кто-то пришёл из другого мира.
Тишина в доме Ирмы была иной, чем в модулях "Биос-3". Там тишина была технологичной, намеренной, продуктом звукопоглощающих материалов и ровного гула машин. Здесь тишина была живой, пористой, наполненной крошечными звуками: потрескиванием остывающей печки, шуршанием мыши под половицей, далёким криком ночной птицы за стеной. Ирма сидела у стола, сделанного из грубого, тёмного дерева, и чинила старую ловушку для мелких грызунов — не чтобы убивать, а чтобы уносить подальше от дома. Механическая работа успокаивала ум.
Но сегодня вечером ум успокаивался плохо. В нём, как заноза, сидело воспоминание о встрече на окраине леса, о взгляде того вернувшегося, Леонида. В нём был холод, который она узнавала. Не холод зимы — с ним можно договориться. Холод пустоты. Космической, бесприютной пустоты.
Она отложила ловушку, её пальцы, покрытые тонкой сетью морщин и старых шрамов, сами потянулись к полке. Там, среди сушёных трав и немногих оставшихся "твердых" книг, лежал старый бинокль с потёртой кожей на корпусе. Артефакт. Неэффективный по сравнению с любым современным сканером, но не требующий энергии, кроме её собственных рук, и ничего не записывающий в общие сети.
Ирма вышла на крыльцо. Воздух был прохладным, пахлым хвоей и влажной землей. Где-то вдалеке, за стеной леса, светилось матовое свечение куполов "Биос-3". Город-лаборатория, сердце нового мира, бьющееся в ритме тихих, рациональных импульсов.
Она подняла бинокль, настроила резкость. Стёкла были слегка зацарапаны, мир в них расплывался по краям, но центральная часть была ясной. Она видела освещённые окна лабораторного комплекса, силуэты людей, снующих как тени. Её взгляд выхватил одно конкретное окно — широкое, панорамное, в секторе, который она знала как зону наблюдения. Там горел свет.
Ирма не видела лиц. Только два силуэта, стоящих рядом у стекла, обращённых не друг к другу, а к чему-то вовне — вероятно, к тому самому куполу с её несчастными, воскрешёнными носорогами. Расстояние между ними было небольшим, но не интимным. Поза одного — высокая, прямая, чуть жёсткая (он). Поза другого — собранная, но с лёгким наклоном головы, будто в напряжённом слушании (она).
Она наблюдала несколько минут. Силуэты почти не двигались. Это был не рабочий диалог, не обмен данными. Это была пауза. Напряжённая, густая пауза, которую Ирма чувствовала даже отсюда, сквозь стекло и расстояние. Как будто пространство между ними было заполнено не воздухом, а тяжёлой, неозвученной материей спора или откровения.
"Разговор закончился, — подумала Ирма, не опуская бинокль. — Теперь идёт усвоение. Или отторжение".
Один из силуэтов (он) сделал резкое движение головой, будто отвернулся от окна, обращаясь к другому. Жест был отрывистым, лишённым плавности, к которой привыкли здесь. Даже в этом смутном очертании читалась иная механика тела, сформированная иными законами — не тяжести, а скудности пространства и ресурса движения.
Ирма медленно опустила бинокль. В груди у неё шевельнулось старое, полузабытое чувство — предвестие бури. Не атмосферной. Социальной. Экзистенциальной. Эти двое в освещённом окне были противоположными зарядами. Он — сгусток неинтегрированного прошлого, ярости и боли от вырванности с корнем. Она — столп системы, но столп, в котором уже пошли трещины от сомнений. Их столкновение не могло дать искру. Оно могло дать только разряд, способный опалить всё вокруг.
Она вернулась в дом, в теплоту, пахнущую дымом и сушёными яблоками. Поставила бинокль на место. Села за стол и открыла толстую, потрёпанную тетрадь в холщовом переплёте. "Книга теней" — называла она её в шутку самой себе. На самом деле это был дневник наблюдений за системой, записанный не в сеть, а чернилами на бумаге.
Ирма обмакнула перо (ещё один артефакт, упрямый и медленный) в чернильницу и вывела аккуратный, старомодный почерк:
"Четверг. Ясная, холодная ночь.
Наблюдала за Б-3. Видела их. Двух. Встреча состоялась. Дистанция мала, но пропасть между ними — с орбиты. Он стоит, как клинок, воткнутый в мягкую землю. Она смотрит на этот клинок и видит в нём не опасность, а... инструмент? Или зеркало?
Система слепа к таким вещам. Она видит диагнозы и рекомендации. Не видит, как заряды сходятся. Предчувствую грозу. Нужно будет следить за окраинами. Выброшенные вещи часто находят именно там".
Она закрыла тетрадь, застегнула кожаный ремешок. Её взгляд упал на старый комод, в одном из ящиков которого, завёрнутый в ткань, лежал найденный на опушке гаджет. Ключ к его боли. Возвращать его сейчас — значит вмешиваться. Нарушать ход эксперимента, который ставила сама жизнь. Нет. Пусть полежит. Всему своё время.
