Отрок Книга 04

Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.

Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в "белый шум". Ни малейшего желания выбраться из этого "сна наяву" у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни... Пошли они все в самые разнообразные места.

Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:

— Ты что обещал, старый?

— А что такое? Все хорошо, вон он — спит.

— Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!

— Михайла, эй, Михайла. — Кто-то потряс Мишку за плечо. — Михайла, проснись.

"Нет, не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни просыпаться, ничего вообще не хочу. Достало меня все, и вы все достали, Господи, сдохнуть бы, чтобы все это закончилось. Сдохну, вернусь в Питер и... и там тоже сдохну, и, наконец-то, все это закончится, не могу больше".

— Как тряпочный... Настена, чего это с ним?

— Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?

— Да ничего такого особенного...

— Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?

— Осьмуха... Кхе, ты что, от себя чего-то придумал?

— Что ты, Корней Агеич? Как договаривались: сначала про изгоев поговорили, он не придумал ничего. Ты-то говорил: выдумает, выдумает, такое, что нам и в голову не придет. Не выдумал он ничего.

— Кхе... А потом? Он же не из-за этого своих убивцев звать стал?

— Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно, как-то вышло. Любой парень на его месте обрадовался бы, а он... Знаешь, Корней Агеич, ему, вроде бы, даже неинтересно было.

— Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно?

— Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно? Продавать не захотел, или торговался без интереса?

— Да нет, Настена, об этом и речи не было. Он разговор обратно на изгоев перевел. Ну, а я, знаешь, таким гнусом прикинулся и говорю: "Судьбу их изменить ты не можешь, но можно на их горе нажиться" — тут и началось!

— Еще раз и подробно. Как он разговор с усадьбы на изгоев перевел?

— Да что ж ты прицепилась, Настена? Глянула бы лучше Михайлу...

— Заткнись, Корней! Учить еще меня будешь! Говори, Осьма.

— Гм... Я обмолвился, что семейство сюда перевезти собираюсь, для того, мол и усадьбу хочу купить, а он и спрашивает: "А если твоих, так же переймут, как ты изгоев перенять собираешься?". А в чем дело-то?

— А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень... Не муж матерый — мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться, и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял?

— Гм, я, как-то, и не подумал.

— А ты, Корней, подумал?

— А я-то чего? Кхе... Меня вообще в горнице не было!

— Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал?

— Стерва.

— О чем разговор был?

— О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти... пятнистые приходили.

— Значит, напомнил Михайле лишний раз, что на него неизвестно кто охотится? Так?

— Кхе... Выходит, так.

— Как это охотятся, Корней Агеич?

— Да, видишь, Осьмуха, была тут одна история...

— Погодите, мужики, потом истории рассказывать будете. Кто следующий приходил, и с каким делом?

— Сучок приходил. О строительстве говорили, наверно, я не вникал.

— Не вникал он! А про то, что Сучка в человеческом жертвоприношении обвиняют, слыхал? Так вот: Михайла придумал, как это обвинение отвести. Поп отступился, Юлька сама все видела и слышала.

— Кхе! Слыхал, Осьмуха? А ты говоришь: обычный парень.

— Я говорил: испытать надо, а не обычный...

— Замолкните оба, треплетесь, как бабы у колодца. Кто следующий был?

— Юлька твоя, потом поп притащился, потом Алена его уволокла, ты же сама все видела.

— Не все. Если бы я весь разговор слышала, Юльке бы косу оборвала, а попа удавила бы!

— Кхе!

— Да перестань ты кхекать, Корней! Ключницу обрюхатил, девок лапаешь, а, как что, так сразу старик древний! Передо мной-то хоть не выделывайся!

— Ох и язва ты, Настена. Так чего там с попом-то?

— Моя дуреха, Михайле во всех подробностях про то, что на сходе случилось, рассказала. И про проклятие, и про клятву Пелагеи.

— И он после этого их пожалел? Осьмуха, ты слыхал? Они его прокляли, убить поклялись, а он... Вот! Говорил я, чтобы не таскался к попу!

— Про попа и речь. Он Михайлу в пролитии невинной крови обвинил. Мол передумали злодеи, домой пошли, а он их, невинных овечек, жизни лишил.

— Да ты что, Настена? Так и сказал?

— Да! И в смерти Матрены и Григория тоже Михайлу овиноватил!

— Ну, змей долгополый! Да я его...

— Не трудись. Ему жить осталось до октября, самое большее, до ноября. Весь сгнил изнутри. Да и не о нем речь. Михайлу-то, как раз тогда в первый раз и скрутило. Юлька только и разобрала, что для него несправедливое обвинение, вроде бы, не в новинку стало. Испугался он чего-то такого... Ни я, ни Юлька не поняли, но для него это страшно оказалось. Так страшно, что мог бы и ума лишиться.

— Погоди, Настена, какое несправедливое обвинение? Кто его когда-то обвинял?

— Не знаю. Но страшнее этого, для него ничего нет. Даже не знаю, что и думать. Крови он не боится, людей положил, наверно, не меньше десятка, и вдруг такое...

— Кхе... Ой!

— Да ладно тебе, Корней, чего вспомнил-то?

— Был у Михайлы один случай... Может и не то, но больше ничего не припомню. Раненого он добил на дороге в Кунье городище. За пса своего посчитался. Терзал страшно, по звериному. До того случая его только мальчишки Бешеным дразнили, а после того, и среди ратников разговоры о Бешеном Лисе пошли. Может, оно? Как думаешь?

— Может и оно. Попрекал его этим кто-нибудь?

— Не слыхал. Разве что, поп мог.

— Тогда все сходится: за тот случай поп, и за этот случай тоже... Могло и скрутить. Вот ведь, гнусь христова, а Михайла его любит, но от того и попрек уязвляет сильнее.

— Так зачем же ты его отхаживала сегодня? Пускай бы и загнулся.

— Да не его я отхаживала, а Мишку. Внук-то у тебя упертый — наговорам не поддается. Вот и пришлось дурочку строить: вроде бы на попа наговор кладу, а на самом деле на него. Подействовало — уснул.

— Искусница ты, Настена...

— Да погоди ты, Корней. Самого главного-то я еще не сказала. Поняла я, что с Михайлой, только вот, чем помочь, не знаю.

— А ну-ка, объясняй. Может, вместе чего надумаем?

— Помнишь, Корней, как у Ласки детей молнией убило?

— Помню, как не помнить... Жалко бабу было.

— А болезнь ее помнишь?

— Ума лишилась. Понаделала кукол и нянчилась с ними, как с детишками: кормила, поила, спать укладывала, песни пела, обновки шила... муж ее мне плакался, что сам потихоньку с ума сходить начинает, на нее глядя...

— Погоди про мужа, Корней. Ты понял, почему она так делала?

— С ума сошла, почему же еще?

— Нет, Коней, она не хотела соглашаться с тем, что дети ее умерли. Не перенести ей было этой мысли, вот она и придумала себе, что куклы — это ее живые дети. Как бы спряталась от настоящей жизни в выдуманную. Раз есть кого кормить и обихаживать, значит, не было никакой молнии, никого она не убивала... Понимаешь?

— Угу... Когда муж ее кукол в печке пожег, она пошла детей в лес искать, так и сгинула.

— Правильно. Нельзя человека из выдуманного мира силком вытаскивать — добром не кончится.

— А Михайла тут причем?

— Вспомни-ка, как отец Луки Говоруна умирал.

— Так он сам все решил! Он мне тогда так и сказал: два сына в бою полегли, достойно — с оружием в руках. Третий сын в десятники вышел. Дочек замуж выдал, жену схоронил, долгов нет, хозяйство в порядке — жизнь прожита, помирать пора. Лег и через два дня помер. Чего мы не делали... Даже на слова не отзывался.

— Все верно, Корнеюшка. Вот и Михайла твой не отзывается.

— Да он же не старик еще, жить и жить!

— Да! Только жизнь ему невмоготу стала: охотятся на него — убить хотят, неправедно пролитой кровью попрекают, проклинают прилюдно. А дел ты сколько на него навалил? И ребят учи, и крепость строй, и с приказчиком о торговле думай. Он справлялся. Как умел, но справлялся, даже Сучка окоротил, даже один от пятерых отбился. Но предел-то всему есть! Ему же только четырнадцать! Посмотри на его сверстников: с девками по кустам пошастать, втихую от родителей пивка попить, воинскому делу потихоньку учиться — это по возрасту. Самое же главное — только за себя отвечать, да и то, не очень. Случись что, родители помогут.

А ты, старый дурак, что с внуком наделал? Как лошадь загнал! За полсотни ребят — отвечай, за строительство крепости — отвечай, за все прочее... Он у тебя когда последний раз отдыхал? Только, когда раненый валялся? Девка у него, хотя бы, есть? Чего молчишь?

— Кхе... Засматриваются на него, я слыхал. И не одна, только он, как-то так — без интересу.

— В четырнадцать лет, и без интересу? Корней, ты себя-то вспомни!

— У него невеста нареченная есть, только он об этом пока не знает.

— Знает! Ему Анюта рассказала.

— Тьфу! Языки ваши, бабьи...

— Ага, бабы у вас во всем виноватые. Ты лучше подумай, какую ты ему еще одну заботу навесил, кроме прочих!

— Ну, уж и заботу!

— Заботу! Представь, что Агей, покойник, тебя насильно женить бы захотел. Представил? Ну, и как?

— Кхе!

— Вот, вот! А тут все в один день: Юлька ему показала, как ухо обрезано, глаз левый сам открыть не смог, попреков и угроз наслушался, забот навалилось, и — на тебе: Осьма на него ответ за жизни баб и ребятишек навесил! Да кто ж такое выдержит? Вот он и спрятался от этой жизни — ничего не видит, ничего не слышит, лежит пластом. Нету его! Нету, значит, ни о чем думать не надо, ни о чем беспокоиться, ни за что ответ держать.

— Кхе... Так это... Настена, чего ж делать-то теперь?

— Не знаю! И других лекарок спрашивать бесполезно — тоже не знают! И Нинея не знает! Такие случаи, редко, но бывали. Ничего не действует, даже каленым железом прижигать пробовали, не чувствуют такие больные ничего! Для Михайлы сейчас это все в другом мире происходит — там, где его нет, а, значит, не с ним.

— Кхе... И что, никакого средства?

— Только ждать. Может быть, сам отойдет и вернется, но... не знаю. Ему сейчас там лучше, чем здесь, зачем возвращаться?

— Он хоть слышит, что-нибудь?

— Слышит... может быть. Ты слышишь, как куры за окном квохчут? Сильно это тебя касается?

— Гм, Настена... Я правильно понял, что нужно что-то, что Михайлу заденет, заставит к этому миру обернуться?

— Правильно, Осьма, видать, не зря тебя разумником считают.

— А что это может быть?

— Ох, ну назови кого разумным, он тут же дурнем и выставится! Говорю же: не знаю!

— Не сердись, Настена, если чего не знаешь, то подумать нужно. Корней Агеич, через твои руки молодых ребят много прошло, бывают такие случаи, что они, вроде, как не в себе делаются?

— Кхе... Бывает. Новики после первого боя, почитай все дуреют. Одних трясет, другие болтливые, как сороки делаются, третьи как бы замирают — сидит такой, пень пнем, и куда-то смотрит. Рукой перед ним помашешь, а он не видит. Особенно, если ранен или напугался сильно.

— Настена, похоже это на то, что с Михайлой сделалось?

— Как сказать... не совсем, но похоже.

— Корней Агеич, а что вы с такими делаете, как в разум приводите?

— Можно оплеухой. А еще лучше, хмельного налить, чтобы до изумления надрался, утречком опохмелится и порядок. Ну, и еще... всякое...

— Корней! Чего ты жмешься, как девка? Баб вы им пьяным подкладываете, скажешь, не так?

— Так... Если найдутся, конечно, не всегда же полон бывает... А, вообще, это — первое дело от всех хворей, что телесных, что духовных. Бывает так от крови и железа осатанеешь — себя не помнишь, а тут: винца или медку хлебнул, одну-другую бабу прихватил и, как рукой сняло... Э? Настена, так ты что, хочешь Михайлу эти делом полечить?

— Четырнадцать лет, плотских утех еще не отведал...Можно попробовать.

— Кхе! Так ты что же, сама, что ли...

— Корней!!! Я тебе точно сегодня чего-нибудь отобью!

— Так для лечения же...

— Кобель облезлый! Я тебе такое лечение сейчас...

— Корней Агеич! Настена! Перестаньте! Ну, что вы, как дети малые, ей Богу! О деле бы подумали, чем лаяться!

— С ним подумаешь! Только об одном — средстве от всех болезней...

— А сама-то, небось, и рада...

— Прекратить!!!

— Осьмуха, да ты рехнулся!

— Это ты рехнулся! Внук почти бездыханный лежит, а ты с бабой... Опомнитесь!

— Кхе... Настена, о чем это мы с тобой... Что ты там говорила?

— О чем, о чем... Все о том же! Средство измыслили, спасибо Осьме — догадался тебя о новиках расспросить, теперь надо думать, как лечить будем.

— Корней Агеич, я тут человек новый, есть в Ратном женщины, которые гм... болтают-то всякое, а как на самом деле?

— Про которых болтают — это для удовольствия, а то, что нам требуется — ремесло. Ближе, чем в Турове не найдешь. Настена, Михайла так долго лежать может?

— А ты что, в Туров его везти собрался? Не выйдет. Он же не ест, не пьет, потихоньку слабеет. Какое-то время пройдет, и дышать перестанет.

— Какой Туров? Я о другом говорю. Ты, Настена, только не ругайся сразу... не будешь?

— Говори уж.

— Я, вот, подумал: может, ты кого из баб научить сможешь? Я ей заплачу, и в тайности все сохраним. Только быстро нужно, парень-то, ты сама сказала, слабеть будет.

— Ох, Корней, до седых волос дожил, а ума, как у младенца. Научить... Ты взялся бы, к примеру, Осьму на дудке играть научить?

— На какой дудке? Я и сам не умею...

— То-то и оно! Я лекарка, а не... сам понимаешь. Чему я в этом деле научить могу?

— Кхе... Да кто ж вас баб поймет? Может ты по лекарскому делу об этом чего-нибудь знаешь?

— Так и ты про дудку знаешь: суй в рот, да дуй посильнее, вот и вся наука. Ладно, не мучайся, знаю я, кто нашему горю помочь сможет.

— Кто?

— А вот это, Корнеюшка, не твоего ума дело. Собирай Михайлу, да вези ко мне в дом. А там уж, моя забота: кого позвать, да как все устроить. Юльку к тебе ночевать пришлю, рано ей еще таким вещам учиться, да и за Роськой приглядеть надо. Давай-ка снаряжай телегу, а я пока с Анютой переговорю. А ты, Осьма... Я думаю, ты и сам все понял, Осмомысл, не зря ж тебя так прозвали?