Анна Каренина. Не божья тварь

Через какое-то время приходит известие, что Вронский жив. Анна заплакала — и тогда муж как бы случайно загородил ее собой от любопытствующих... После чего в третий раз предложил ей руку (ну и терпение у него). Но тут уже Бетси, глядя на Анну и думая, что Анна все еще хочет остаться и ей нужна помощь сообщницы, предлагает ей свою карету. И тут вдруг, к изумлению Бетси, Анна... берет руку мужа и едет с ним! Странное поведение.

Почему же она так упорно отказывалась от помощи мужа, а потом совершенно внезапно приняла ее, отказавшись от помощи Бетси? И вообще что за глупое поведение? Глупое? Или все-таки ее импульсивность и нервность были искренни? Все-таки страх за любимого...

Вот так всегда и бывает: манипулятору незачем самому искать предлог — это за него с удовольствием делают другие. Разумеется, слезы манипулятора тоже бывают искренними. Но даже из самых искренних своих слез манипулятор обязательно извлекает выгоду — ровно в тот самый момент, как из его глаз показалась первая горестная слезинка. Такова его природа.

Поведение Анны на скачках — импровизация чистой воды. Она ведь не знала, что Вронский упадет. Но он упал. А рядом муж. Которому она с удовольствием трепала нервы еще задолго до того, как любовник упал с лошади, и это уже не было импровизацией, ибо нервы мужу она с удовольствием треплет давно и успешно. В сущности, Каренина, как и всякий одержимый природной злобностью и беспричинной ненавистью человек, обыкновенный энергетический вампир. Она питается тем, что выводит человека из себя, любым методом. В случае с мужем она могла бы солгать (как делали все) или наконец сказать правду и тем избавить его от пытки. Но она выбирает третий путь — путь манипулятора: она и не лжет, но и не говорит правду, при этом усиленно выставляя свои отношения с любовником напоказ. И этот путь дает ей сразу две выгоды: долгосрочную пыточную перспективу и возможность вернуться, если не заладится с Вронским.

Однако дело еще и в том, что Анна глупа. Да, пошло глупа, и в свое время это подметит Константин Левин — подметит не скрываясь, в разговоре со Стивой, и вовсе не желая ее этим обидеть. Просто констатируя факт. А потому в ее жизни существует только одна маленькая глупая не цель даже, а жажда — заставить одних людей дергаться, держать их на мушке, водить их на нитке, упиваясь своим могуществом, и в связи с этим вынуждая других людей все время говорить о себе, упиваясь своим величием. Вот здесь-то и начинается импровизация.

В начале скачек у нее только одна цель — поиздеваться над мужем и продемонстрировать свою вседозволенность и безнаказанность другим. И ее истерика в связи с падением Вронского — из этой же серии, не больше. Муж дважды предлагает ей помощь, она дважды отказывается, все это видят и еще долго будут судачить об этом. Она уже готова отказать мужу и в третий раз, но тут совершенно некстати на выручку приходит княгиня Бетси.

Бетси наивно уверена, что Анна потому и хочет остаться, чтобы как можно скорей и точней узнать о судьбе Вронского: здоров ли, и насколько здоров? И действительно, падение с лошади во время скачек не пустяк — сейчас жив, а через полчаса помер. И любая другая на месте Анны с благодарностью бы ухватилась за помощь Бетси, как раз и предоставляющей ей эту возможность — остаться и все узнать. Но только не Анна. Судьба Вронского на самом деле мало интересует ее. Она ведь все равно про него узнает — не сейчас, так потом, для Анны разница не велика. Но вот сейчас, когда она собиралась не менее, а то и еще более грубо отказать мужу в третий раз (а она собиралась), помощь Бетси вызывает в Анне еще одну присущую ей глупую черту, вернее принцип — поступать наоборот. Обязательно наоборот!

Это совершенно нездоровый, болезненный и чрезвычайно пустой принцип, в основе которого нет ничего, кроме желания противостоять. С этим еще не раз столкнется ее муж: она потребует развода (чужими руками) — и он согласится дать развод. Ах он согласен? Ну тогда не надо развода! Она потребует сына — и муж согласится. Ах он опять согласен? И она немедленно забудет про сына. Также этот принцип срабатывает в тех случаях, когда ей предлагается именно помощь — отказом от этой помощи она как бы демонстрирует, что такая женщина, как она, не может нуждаться в чьей-либо помощи.

То же произошло и сейчас. Если бы не Бетси, она отказала бы мужу и в третий раз (мне не нужна твоя помощь!). Но Бетси пришла на помощь — и чтобы отказать Бетси, она вынуждена была принять руку мужа.

И вот они едут в карете. Анна уверена: ее безобразное поведение на скачках обязательно заставит мужа заговорить с ней, хотя он уже давно оставил эту пустую затею. Но ведь тут явно чрезвычайный случай!.. Она побаивается предстоящего разговора с ним, ведь она вовсе не хочет уходить от такого удобного мужа. Она напряженно ждет.

И вот он заговорил. Но опять совсем не так, как хотел. Он хотел мягко. Он хотел тихо. Жалея ее и уважая (да-да!) ее чувства к любовнику, он хотел быть тактичным и кротким. Заметим: и это после всей эмоционально тяжелой для него самого сцены на скачках, которую устроила ему Анна! Но не успел он так заговорить, как в ответ тут же получил злобу — затаенную, но то и дело прорывающуюся злобу. И эта необоснованная злоба, упав на измученные нервы, мгновенно вывела его из себя, и вместо мягкого доверительного разговора, как он и хотел, он лишь сухо — очень, очень сухо — сообщил ей, что она вела себя неприлично, и что он хотел бы, чтобы этого впредь не повторялось, и что он уже просил ее держаться в свете сообразно своему положению замужней дамы, чтобы пресечь сплетни, и что если некогда он говорил о внутреннем — о деле ее совести, то теперь же он говорит только о внешнем — о должном соблюдении ею приличий.

И тут ему становится страшно. Он вдруг понимает, о чем он говорит с ней сейчас, что именно он с ней обсуждает — ее внешнее поведение с любовником, уже только внешнее! Боже мой, так значит все-таки с любовником?! И он сам обсуждает с ней это?! Сам говорит ей, что требует от нее только одного — соблюдения внешних приличий, поскольку внутренние приличия уже давно ею не соблюдены?! Так что же получается, он знал об этом все это время?! Знал и сам скрывал это от себя?! Он в шоке.

Но он зря старается — она вовсе не слушает его. Она думает о Вронском. Бедный, как он там, здоров ли? ах! она так волнуется за него!.. Конечно, вряд ли он теперь, после всего этого, придет к ней сегодня ночью. Так что же получается, она зря так усиленно уговаривала мужа остаться у нее ночевать?.. А что если он теперь и вправду останется?! Она-то ведь хотела, чтобы пришли оба! Но если Вронский не придет, то зачем ей муж этой ночью?! И она демонстративно насмешливо улыбается словам мужа. Словам, в которых так явственно слышится крик о помощи, стон последней надежды — ему так страшно сейчас, что ужасно хочется, чтобы она сама, своими собственными словами, немедленно разуверила его в этом кошмаре, и пусть она даже снова солжет, но пусть она снова скажет, что все его подозрения смешны... И он торопится беспомощно намекнуть ей на это:

"— Может быть, я ошибаюсь, — сказал он. — В таком случае я прошу извинить меня.

— Нет, вы не ошиблись, — сказала она медленно, отчаянно взглянув на его холодное лицо. — Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница, я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас... Делайте со мной что хотите.

И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками".

Да, это был смертельный удар. "Алексей Александрович не пошевелился и не изменил прямого направления взгляда. Но все лицо его вдруг приняло торжественную неподвижность мертвого, и выражение это не изменилось во все время езды до дачи".

И только уже возле дачи он — убитый, осмеянный, опозоренный человек — сказал ей последнюю, уже никому не нужную и из-за этого тоже немного смешную фразу, которую теперь он только и мог ей сказать:

"— Так! Но я требую соблюдения внешних условий приличия до тех пор, — голос его задрожал, — пока я приму меры, обеспечивающие мою честь, и сообщу их вам".

Он высадил ее, развернул карету...

Ну и наплевать. Она проходит в дом. Вскоре от Бетси приходит записка: "Я послала к Алексею узнать об его здоровье, и он мне пишет, что здоров и цел, но в отчаянии". Надо же, как Бетси торопится обрадовать подругу хорошей вестью, да она и впрямь уверена, что Анна всерьез переживает из-за любовника!

Итак, Вронский жив и даже цел, но в отчаянье. И неудивительно. Он проиграл скачки, а это большой удар по его самолюбию. Он упал, он мог погибнуть — это сильный стресс для всех и всегда. Он потерял лошадь, и хуже того — она умерла по его вине, и это самый болезненный момент для Вронского. Да, можно себе представить, какового сейчас Вронскому от всех этих пережитых несчастий.

А что об этом думает Анна? Сочувствует ли она своему любимому? переживает ли за него? Нисколько. Вот она получает записку от Бетси, из которой узнает, что Вронский в отчаянье, и вот ее первая мысль:

"Так он будет! — подумала она. — Как хорошо я сделала, что все сказала ему [мужу]". Она взглянула на часы. Еще оставалось три часа, и воспоминания подробностей последнего свидания зажгли ей кровь".

Вот так. Ни единой мысли о тяжелом душевном состоянии Вронского, никакого сочувствия к нему, никакого желания утешить и пожалеть — ничего! Он жив, он цел — значит, слава богу, совокупление не отменяется.

До какой же немыслимой степени пуста и глуха душа этой женщины, до чего же она духовный инвалид, что, кроме скудной мысли о скорых плотских утехах, ей и в голову не пришло подумать хотя бы о том, что, возможно, ее любовник сейчас больше всего нуждается в участии друга, а не в пылких намеках любовницы. Что, в конце концов, у него просто ноют ушибленные места и ему срочно нужен компресс. Нет. Ни одной подобной мысли. Я уж не говорю о ее мыслях про мужа, которому она с легкостью причинила жесточайшую боль, — с ним и без секса все ясно.

Впрочем, о муже она все-таки вспомнила: "Муж! ах, да... Ну, и слава богу, что с ним все кончено".

Кстати о признаниях мужу в карете. Занятная деталь. Вот муж искусственно скучным голосом читает ей лекцию о ее недопустимом поведении, а потом и сам ужасается истинному смыслу им сказанного и даже пытается повернуть надежду вспять: может быть, я ошибаюсь, говорит он... Нет, отвечает она, вы не ошибаетесь, я любовница Вронского, я его люблю, а теперь делайте со мной что хотите. После чего как бы в изнеможении откидывается в угол кареты и начинает рыдать.

Казалось бы, искренней не бывает, не так ли? Казалось бы, она выпаливает всю эту информацию мужу в лицо совершенно бездумно, как бы находясь в состоянии стресса, полученного в результате глубочайших потрясений на скачках... Но тогда почему, пребывая в этом неконтролируемом эмоциональном состоянии, когда человек действительно не способен адекватно мыслить, она говорит мужу... не всю правду? Почему она признается ему только в том, что она любовница Вронского, и ни слова не произносит о том, что она беременна? С чего вдруг такая выборочность да еще в таких близких понятиях, когда одно (любовница) автоматически тянет за собой другое (беременна от него)? Разве механизмы избирательности (да еще, повторяю, в столь близких понятиях) не должны отключаться в состоянии стресса? Должны. Стало быть, если эти механизмы присутствуют, значит, никакого стресса, никакого душевного волнения в ней не было и в помине. Все эти истерики фальшивы, все это одно только сплошное удовольствие — удовольствие пострадать, удовольствие насладиться очередным и прилюдным унижением мужа, удовольствие от того, что о ней опять будут говорить в свете.

А про беременность она скажет. Обязательно. Но потом. Она еще успеет использовать свою беременность в нужных ей целях.

9. Письмо к жене. Мост к примирению

Признание жены причинило Алексею Александровичу глубокую боль. К которой то и дело примешивалась... жалость к Анне — да-да, тут нет опечатки, не к себе, а именно к ней! И все-таки от наступившей ясности ему становится немного легче. Что ж. Он говорит себе — что ж, ну и слава богу, что все ясно, что это лучше, чем неизвестность или неясность, что отныне ее больше не существует для него, что она испорченная женщина без сердца и что он всегда, всегда, всегда это знал... Теперь, когда в его положении была ясность, он новыми глазами смотрел в свое прошлое и ясно находил там все признаки ее испорченности, на которые раньше он закрывал глаза, объясняя их себе совсем иначе, чем было в действительности.

Он проходит весь путь от метаний, сомнений и нерешительности до полного отчаяние и злости — бессильной злости обманутого человека, обманутого по всем статьям — и открывшейся ему изменой, и прежним упорным молчанием в ответ на все его попытки выяснить отношения, и бесконечными уверениями, что его подозрения смешны.

В итоге после мучительных разговоров с самим собой он приходит к выводу, что отныне его должно беспокоить только одно — "как наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя и потому справедливейшим образом отряхнуться от той грязи, которою она забрызгала его в своем падении, и продолжать идти по своему пути деятельной, честной и полезной жизни".

Какие разумные, какие правильные слова. Вот бы еще научиться следовать им. Вот бы еще заставить себя действительно их исполнить. И вот Алексей Александрович снова и снова уговаривает себя в своем, казалось бы, твердом решении: "Я не могу быть несчастлив оттого, что презренная женщина сделала преступление; я только должен найти наилучший выход из того тяжелого положения, в которое она ставит меня. И я найду его, — говорил он себе, хмурясь больше и больше. — Не я первый, не я последний".

Тяжесть обиды и унижения настолько велика, что ему даже начинает и вправду казаться, что отныне он относится к Анне презрительно и равнодушно. Он, с детства "физически робкий человек", даже доходит до того, что вспоминает о дуэли! "Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться". Во-первых, он, жертва, может быть сам убит обидчиком. Во-вторых, смерть Вронского не отменит его отношения к обидчице. В-третьих, его влиятельные друзья сделают все, чтобы дуэль не состоялась, и тогда вся эта затея с его стороны будет выглядеть дешевым фарсом, а ему это чрезвычайно претит.

Тогда он подумал о... разводе. Но опять выходило, что, дав ей развод, он тем самым только даст ей возможность соединиться с любовником и торжествовать. А ему сейчас ужасно хочется, "чтоб она не только не торжествовала, но получила возмездие за свое преступление", чтобы "она пострадала за нарушение его спокойствия и чести". Ему ужасно хочется ее наказать — так хочется, что он даже не в силах себе в этом признаться. Месть! Она должна, должна хоть в чем-то быть несчастлива, как и он. И значит, есть только один выход — никакого развода, пусть остается при муже. Она хотела свободы? Она не получит ее.