На развалинах мира

'...Он полз с перебитыми ногами, не чувствуя боли. Толчки закончились, земля перестала трястись. Она не смогла поглотить его, как всех, кто оказался рядом. Да, он ранен — но это поправимо. Он жив, он спасся — а значит, скоро придут спасатели, которые вытащат его отсюда. Осталось еще немного... Чуть-чуть! Еще рывок! Вот сейчас он вытащит себя из этой ямы — и все! Но что это? Земля стала оползать по краям! Ноги придавило! Нет! У него не хватит сил тащить еще и этот груз! Нет! Помогите! Не хочу! Опять толчок! Тень! Она приближается! Не-ет!...'.

Я сглотнул, ощутив, как жутко пересохло горло. Видение исчезло. Заставив себя отвести глаза от рук, я обернулся — и вновь жуткий образ заслонил все...

'...Руки отчаянно цеплялись за обломки рамы. Дом больше не существовал — осталась только эта стена. Как она до сих пор не упала, он не понимал. Но стена стояла, покачиваясь и накреняясь с каждым последующим толчком. А толпы метались в разные стороны, ища спасение от огня и бесчисленных разломов, куда проваливались целые кварталы. Опять толчок! Стена словно прогнулась — и он сорвался, падая с жуткой высоты. Нет!...'.

Шагах в десяти, от меня, в паре метров от поверхности, я увидел еще одно свидетельство Того Дня. Останки человеческого тела висели на частоколе из арматуры, пробившие его в десятках мест... И я видел все это Его глазами! До самого последнего мига...

Мне стало страшно. Чуть ли не бегом я устремился прочь с этой жуткой площади — и споткнулся, упав лицом в жидкую жижу из грязи и того, что могло бы называться снегом. Падение слегка отрезвило — я поднялся и в ту же секунду почувствовал на себе молящий взгляд... От ужаса свело дыхание — на меня был устремлены мертвые глаза! Девушка, прислоненная спиной к обломкам здания, словно просила меня о помощи! И опять видение заслонило собой явь...

'... Она ничего ей не сделала! Она лишь случайно толкнула ее, когда уворачивалась от падающей балки! Но эта обезумевшая старуха сбила ее с ног и принялась бить, вымещая свой собственный страх и злобу. Нет, не старуха — какая-то бомжиха, пьянь, уже давно потерявшая женский облик, и возненавидевшая всех вся! И сейчас ей представилась возможность отомстить! За свою погубленную жизнь! За срок, который пришлось отмотать на зоне, куда она попала по собственной глупости! За сына, выгнавшего ее из их дома! За то, что эта девчонка такая хрупкая, по сравнению с ее обрюзгшим телом! Горло! Горло ей порвать! Зубами!...'

Хрупкая фигурка, пытавшаяся ладошками прикрыть окровавленное горло, осталась далеко позади — я бежал прочь, забыв о еде, и вообще обо всем! Картинки, словно ожившие в моем воспаленном мозге, напрочь отбили желание вести поиски. Слишком реальные, живые, они едва не свели с ума...

Дни шли за днями, ночи сменяли одна другую. Я перестал их считать, запутавшись и сбившись однажды, а после и вовсе решив, что мне это ни к чему. Даль терялась — либо в дымке множества пожарищ, либо в хлопьях, падающих с неба. Меня стали преследовать шорохи. Не то чтобы отчетливо различаемые звуки, вроде грохота упавших стен или треска сгорающих деревьев — к тому я привык, нет. Шорохи были иного рода — вроде неспешного шага поблизости или хлопанья крыльев и бормотания за спиной. Обрывки разговоров... От постоянного напряжения начинала болеть голова. Я вертел ею, пытаясь избавиться от подступающего кошмара, и погружался в какое-то болото, из которого выбирался только после тяжелого и рваного сна. Сказывалось сотрясение, полученное вначале. Если бы еще и ночь была такой, какой она должна была быть — мне стало бы совсем худо. Но смены времени почти не существовало, и я больше полагался на часы биологические. Когда хотел спать — спал. Когда чувствовал в себе силы идти — шел. Постоянная хмарь, свисавшая с облаков, напоминала, что я нахожусь среди гигантского кладбища. Она сыпалась на землю в виде мокрых хлопьев, которые методично присыпали всю поверхность. Настоящих дождей не шло — только такие, из пепла и грязи, которые мне уже осточертели, и капали почти безостановочно. Их я уже не боялся и старался прятаться лишь от крупных хлопьев. Это все перестало быть цивилизацией. И я сам становился дикарем, жадно усматривающим, где бы найти добычу. Я продолжал свое сражение за жизнь — не зная, нужна ли она мне вообще? Иногда начинал разговаривать сам с собой — и пугался собственного голоса. Меня разбирал беспричинный смех, я улыбался, наблюдая, как горит какое-нибудь дерево или дом, порой захлебывался в истерике — и так же быстро успокаивался, смутно понимая, что надо остановиться. Нет, я еще не сходил с ума и четко отслеживал все, что видел, закладывая эту память, куда-то, внутрь — но наполовину отключенное сознание не могло воспользоваться этими знаниями. Я мог по несколько раз пройти по одному и тому же месту, прежде чем понимал, что был здесь неоднократно. Настоящий дождь пролился лишь однажды. Ливень, сорвавшийся неожиданно, обрушил сверху столько воды, что все покрылось сплошными потоками текущей грязи. Я промок за несколько секунд. Вода, хлеставшая не переставая, уже залила все низины и теперь подбиралась выше, угрожая самым настоящим наводнением. Я поразился — такого ливня мне еще видеть не приходилось. Может, где-то там, в тропиках, такие и считались обычным явлением, но здесь совсем иные широты. Вода стала касаться ног, и пришлось подняться повыше. Все сливалось, в бешеных струях, и нельзя было даже разглядеть собственную руку, вытянутую перед собой. Сплошная стена воды! Я представил себе, что крысы — если мне не показалось тогда — должны толпами валить на поверхность. Дождь закончился столь же резко, как и начался. Словно из перевернутого ведра выплеснули все, и не осталось ни единой капли. Все оказалось залито водой. Это был первый подобный ливень, который мне пришлось пережить. Он на какое-то время очистил небо от хмари и убрал нависшую над городом тучу смога и пепла, создающую впечатление постоянных сумерек. Стало значительно светлее, а видимость улучшилась. Вода быстро исчезала в провалах, и скоро лишь многочисленные лужи напоминали о том, что недавно бушевал такой сильный дождь. Я разделся, выжал одежду и вдруг заметил, что не чувствую холода. Однако впечатление обманчивое — через несколько минут меня пробил сильнейший озноб, и я стал энергично растираться руками, чтобы согреться. От холода мелькнуло: "Не надо хищников — одного мороза хватит, чтобы все кончилось". А какая, собственно, разница? Я высушил свое рванье возле костра и опять пустился в странствия, поглощенный только одним — вода, еда, ночлег... Ночлег, вода, еда. Еда, вода... Еда. Еда... Еда!!! Где-то, в самой глубине, на самом дне сознания, теплилось — так нельзя, ты не должен быть таким! Временами я чувствовал раздвоение, и половина, которая отвечала за физическое сохранение, подавляла другую настолько сильно, что лишь малая часть 'меня', еще ощущала себя человеком. Может, только часы отделяли меня иногда от полного расслоения — и тогда по разрушенным улицам бродило бы еще одно дикое существо. Я сам удивлялся тому, что со мной происходит — не заметить изменений, происходящих в организме, уже стало невозможно. Обострились до предела слух и обоняние, появилась ловкость, присущая скорее кошке, чем человеку. Порезы затягивались так быстро, что не требовалось даже бинтов. То, не распознанное вначале чувство, которое предупреждало о всевозможных угрозах, теперь присутствовало всегда — и не раз спасало от поспешного шага или поступка. Может, я не мог им управлять, но предвидеть опасность, по крайней мере, за секунды до ее появления — мог всегда. И, чем серьезнее такая опасность, тем быстрее и четче я ее ощущал. Но плата за эти способности становилась все выше и выше. Я постепенно забывал, что я — Человек... Я помнил свое имя, помнил все, что со мной происходило. Помнил прошлое — хотя относился к нему, как к чему-то, ничего не обязывающему... И догадывался, что, если так будет продолжаться, в один прекрасный момент я и вовсе превращусь во что-то такое, что земля еще не видела. Меня это пугало — может быть, именно поэтому перерождение еще не завершилось, не приобрело такую силу, справиться с которой я бы уже не смог. Исподволь, раз за разом я терял присущие человеку черты. И, хоть пока не изменился внешне, в мыслях уже стал сравнивать себя со зверем. Соответственно, будто ниоткуда, в руках появилась сила, которой просто не имелось раньше. Один раз, запасая дрова для костра, я вцепился в одиноко стоявшее деревце и буквально вырвал его с корнем — и только потом с удивлением заметил, что раньше такое мне сделать было не под силу. Я согнул ствол — и оно хрустнул, сломавшись посередине. Меня это больше обрадовало, чем потрясло, хоть это был один из признаков того, что я меняюсь. Я повторял подобный фокус со многими предметами, а один раз решил согнуть и трубу, с которой не расставался. Она подалась удивительно легко, и я сразу решил ее выбросить — зачем она такому сильному человеку? Человеку ли? Со мной что-то происходило. Я часто впадал в оцепенение и подолгу стоял на одном месте, качаясь как маятник. Очень быстро отросли волосы на голове. Грязные и спутанные, они защищали от ветра, и я перестал укрывать ее тряпьем. И все же, еще оставалась какая-то грань, которую я не смел перейти. Я не прикасался к трупам... по крайней мере, не смотрел на них, как на возможный способ утолить постоянно мучивший голод. И хотя сознание атрофировалось почти полностью, запрет на это оставался в силе даже в самые мучительные вечера, когда мне совсем ничего не удавалось найти.

Однажды я понял, что ошибаюсь. Не все погибли в этом опустошенном городе. Но, лучше бы я остался правым в своем заблуждении! Ковыряние в чужих сумках, мародерство ларьков и киосков, поиски и метания по руинам — и, случайная встреча, от которой остался жуткий осадок и невыносимый укор на сердце. А произошло все, буквально на одном месте, и с интервалом в несколько минут...

Меня отвлек от очередного "грабежа" странный звук. Я насторожился — среди ропота дождевых капель и сухого потрескивания догорающих досок, он отличался чем-то знакомым, похожим на то, что издает живое существо. Неужели, есть еще кто-то, ищущий укрытия и пропитания среди этого кладбища? Сомнения разрешились самым простым образом — я швырнул в сторону, откуда доносился шум, хороший обломок кирпича. Делая это, я даже не думал о последствиях — попаду ли в кого, или, мне лишь досадно, что кто-то мешает рыться среди отбросов. Видимо, я уже начинал меняться...

На щедро усеянную обломками и прочей мешаниной, площадку, перед магазинчиком, где я рассчитывал найти поживу, выползло нечто, от вида которого я едва не заорал. Не от испуга — это чувство как-то притупилось на общем фоне. Скорее, от неожиданности. В самом деле — передо мной стоял конь. Вглядевшись чуть внимательнее и ближе, я, с каким-то злорадством и надеждой, убедился в том, что он уже не сможет убежать... Кусок мяса для изголодавшегося желудка! Все остальное занимало менее всего. И все же, я заставил себя успокоиться и разглядеть нежданного гостя более подробно.

Не конь — на обломках асфальта находился пони. Маленький, лохматый и очень жалкий. Почти без гривы — та обгорела до самой кожи, кое где виднелись проплешины оголенного мяса... И, с перебитыми у колен, передними ногами. Именно это я успел рассмотреть в первую очередь, сразу решив обратить себе на пользу появление животного. Как он умудрился выжить до сих пор? Среди такого хаоса, при полном отсутствии еды?

Пони стремился ко мне... Он еле-еле пытался заржать — из горла вырывались булькающие звуки, услышанные мной еще перед его появлением. Видимо, лошадка испытывала сильные муки. А я, ни мало не сочувствуя, видел только громадный бок, прожариваемый на огне ближайшего костра...

Взяв ладонь еще один кирпич, я резко подскочил — вдруг, он попытается удрать? Но сразу и опустился... Пони со сломанными ногами — ему не уйти даже от неторопливого шакала. А я — шакал... Шакал? Почему? Я всего лишь хочу есть! И он, самой природой предназначен для того, чтобы утолить мой голод!

Пони плакал. Едва я заметил крупные слезы, стекающие по грязной морде, как кирпич выпал из рук. Не могу... Он искал живых, искал, как это делаю я сам! Искал помощи, сочувствия! А нашел меня... Нашел — свою смерть.

В глубине души я понимал — места жалости нет. Либо я убью его, чем продлю собственные страдания, либо, он просто издохнет, от мук и голода — вокруг ни травинки. Только грязь, прах и пепел.

Я прикоснулся к морде. Пони прянул ушами. Он снова попытался что-то булькнуть...

— Уходи...

Я едва не застонал, понимая, что не могу обмануть доверие измученного существа.

— Уйди... Да уйди же!

Пони испуганно шарахнулся — и сразу угодил задней частью в колодец, неожиданно открывшийся под его ногами. Крышка, каким-то чудом еще державшаяся все эти дни, съехала в сторону. Настоящая лошадь не смогла бы проскользнуть в эту дыру. Но пони проскочил, словно его смазали маслом. Он неожиданно громко заверещал, и я рванулся к яме. Не считая отверстия, сам колодец внизу оказался неожиданно широким. В сумраке сложно было что либо разглядеть, но я понял — на дне есть нечто маслянистое, вязкое... Пони медленно тонул. Никаких сил не могло хватить, вытащить его обратно. От злобы и отчаяния я заорал:

— Доволен? Пожалел, да? Придурок!

Пони еще раз заржал, словно прося...

— Да не спасу я тебя! Не спасу!

От ненависти к самому себе, я. что есть силы, ударил кулаками о землю. Это несколько отрезвило — боль, а затем и костяшки пальцев, заалевшие от свежей ссадины.

— О, черт...

Туловище пони уже погрузилось в жижу больше, чем наполовину. Он снова издал рыдающий, захлебывающийся звук. Проклиная все на свете, я поискал глазами: нужно доску или хоть что-то, позволившее мне спустится вниз. Не найдя ничего, я рванулся к груде камней. Если я не могу его вытащить — хоть облегчу смерть... Броски ничего не дали — темнота и узкое пространство люка мешали точному попаданию. Да и не смог бы я прикончить несчастное животное, разве что, лишь добавить еще больше боли...

— Ладно... — Я прохрипел, стискивая зубы и всматриваясь в яму, где погибал маленький конь. — Ладно, пусть...

Ладонь, сжавшая край отверстия, вдруг соскользнула. В попытке удержаться, я машинально взмахнул — и наткнулся на скобу! Черт, в этом колодце есть за что держаться! Спуск занял секунды. Вязкая поверхность в колодце была не везде, в основном, занимая середину этой странной ямы. Но упавший конь попал именно в нее. Вокруг валялись кирпичи, битые камни, шифер и стекла. Не решившись вспороть пони горло осколком, я схватил с земли ближайший булыжник. А потом, отступил... Камень, поднятый над мордой пони, повис в бессильной руке. Как? Как я могу его ударить? Еще живого? Нет...

Пони смотрел мне в глаза — и я чувствовал себя последним негодяем, не способным даже на крайнюю меру.

— Прости...

Я отвернулся. Жижа, в которой находился пони, издала нечто чавкающее, словно утроба, Конек булькнул, и погрузился по самую шею. Он уже не пытался высвободится — жижа держала плотно, не желая выпускать законную добычу. Морда исчезала в черной массе — а я трясся в углу, кляня себя за слабость и неспособность поступить, по мужски... Всего один удар мог прекратить все это. Но пони, навек пропадая в черноте трясины, более не издал ни звука. Только молящие глаза, не закрывшиеся до самого конца...