— Так говорят в моих краях об умерших, — пожал он плечами. — Кого-то кладут в землю, и они прорастают деревьями и травой. Кого-то опускают в море, и они становятся морской пеной и яркими огнями, что тянутся за кормой летними ночами. А кого-то пожирает жаркий огонь, и они уходят высоко, выше, чем летают птицы, к самому солнцу, и оттуда могут видеть, что творится на земле.

— Ясно...

Я вновь посмотрела на небо.

'Саннежи, — подумала я, — если ты меня слышишь... Прости меня. Мне было невдомек, что ты любишь меня на самом деле. Что взять с глупой девчонки... Я всё поняла — благодаря этому бродяге, — но слишком поздно. Тебя не вернуть. Я бы что угодно...'

— Замолчи! — шершавая ладонь Рыжего закрыла мне рот.

— Ты что себе позволяешь? — прошипела я, вывернувшись и утерев лицо.

— Ты говорила про себя, — сказал он, сощурив темные глаза. — А я немного умею читать по губам. Никогда — слышишь? — никогда не произноси подобного! Ни вслух, ни мысленно! Тебя могут услышать... и ответить.

— Ты же сказал, что фей в наших краях не осталось, — напомнила я, передернувшись.

— Но есть и полукровки, не забывай, и многие достаточно сильны, чтобы исполнить твое желание, как это случилось с твоей сестрой, — серьезно сказал Рыжий. — Держи язык за зубами, хозяйка, не то сама потом пожалеешь. Слыхала, может: слово не воробей, вылетит — не поймаешь! Вот то-то и оно...

— Ясно... Только не хватай меня больше вот так, — ответила я. — Неприятно.

— Не стану, если глупостей делать не будешь. И вот что, давай-ка перекусим. Как раз тропинки ветром пообдует, а то сейчас там ни пройти, ни проехать.

Мы позавтракали в молчании, потом Рыжий сходил к ручью — после дождя их тут проснулось множество, — наполнил фляги, и мы двинулись дальше.

Здесь склоны были еще круче, кое-где лошадей приходилось вести в поводу, но я не жаловалась, что толку?

То и дело принимался дождь, видно, Рыжий не солгал, когда сказал, что тот будет поливать три дня кряду. Ну и хорошо, пускай смоет следы, да как следует! Жаль, нельзя впустить этот дождь внутрь... да и не помог бы он. Следы на сердце — не отпечатки копыт в мокрой грязи, нет, они словно выжжены каленым железом и уже никуда не денутся до самой моей смерти...

— Ты будто приняла какое-то решение, хозяйка, — негромко сказал Рыжий, когда тропинка расширилась настолько, что я смогла поравняться с ним.

— Пожалуй.

— Не скажешь, какое именно?

Я покосилась на него. Мокрый от дождя, проводник мой выглядел довольно жалко. Шляпы у него не было, рыжие волосы промокли насквозь, облепив виски, и казались совсем темными, а с кончика ястребиного носа капало. Правда, такие мелочи Рыжего не заботили, он знай насвистывал что-то потихоньку...

— А нас не подслушают? — спросила я не без намека, но он огляделся и серьезно ответил:

— Нет тут никого. Феи не любят текучей воды, и не важно, с неба она льется или под ногами струится.

— Хорошо... — я помолчала, глядя между ушами Твана. — Я хочу уничтожить того, кто называет себя Рикардо. Не ради трона и даже не ради сестры. Просто... если ты не солгал, и это в самом деле фея-полукровка, то эта тварь не должна жить. Я убью его. Хотела бы я сказать, что принесу голову Рикарду на могилу Саннежи, но у него нет могилы. Значит, я сожгу мерзавца и сброшу останки в море, так будет правильно...

— Отличный план, хозяйка, — невесело улыбнулся бродяга и послал своего коня вперед. — Дело за малым: добраться до Рикардо. Желательно, не в цепях и живыми!

— Ты ведь сказал, 'ночные короли' нам помогут, разве нет?

— Ну так с ними тоже еще нужно связаться! Не отставай, хозяйка!

Дождь все не переставал, а тропинки вели то вверх, то вниз, и к вечеру утомились не только лошади, но и я сама, а потому уснула, едва только мы обустроили ночлег и немного обсохли у костра.

Снилось мне побережье и сильный прибой, такой, что легко опрокидывал меня, стоило попытаться войти в воду, и качал на волнах, норовя утащить подальше от берега.

— Что же ты творишь, тавани! — отфыркиваясь от брызг, выговаривал Саннежи, в очередной раз вынося меня на сушу. — Твой отец не обрадуется, если ты простынешь!

— Перестань, вода теплая, как в купальне! Попробуй сам! — смеясь, отбивалась я, а он, думая, будто я не замечаю, легко-легко касался губами моих волос. — Ну же, не упрямься!

— Да я же плавать не умею, тавани, — в который раз повторял Саннежи, — если ты начнешь тонуть, я ничего не смогу поделать, а пока еще прибегут слуги...

Он часто называл меня по-своему. В этом слове много смыслов: оно может означать и 'нареченную' (или 'нареченного', в родном языке Саннежи это не различается), и 'возлюбленную', и 'госпожу', — зависит от контекста и интонации. Саннежи говорил шутливо...

— А ты научись! — велела я. — Это совсем не трудно, правда!

— Как прикажешь, — улыбнулся он. — Но, если позволишь, я буду учиться в каком-нибудь пруду, а не в этих вот волнах, на которые даже взглянуть страшно сухопутному человеку вроде меня! Или тебе так не терпится от меня избавиться?

— Дурак, — сказала я ему тогда, оттолкнула его руки и ушла переодеваться в раскинутый неподалеку шатер.

Извиняться я не собиралась, да Саннежи и не ждал этого. Он хорошо знал мой нрав, знал, почему я рассердилась, и вовсе не обиделся на бранное слово. Быть может, ему даже было приятно...

Проснулась я от холода и поняла, что опять спала, прижавшись к Рыжему, да как замысловато! Я свернулась так, что мои поджатые колени оказались аккурат у него под носом, а сама я наполовину устроилась на бродяге, благо он был достаточно велик для этого. Но, увы, не слишком-то удобен, подумала я, кое-как разогнув затекшие ноги и потянувшись.

Сегодня мы ночевали под деревом: Рыжий сказал, что это уже самый перевал, дальше дорога пойдет под гору, и там тоже можно найти пещеры, а пока придется потерпеть.

Мокрые кони безмятежно паслись рядом, только Тван, считавший себя вожаком маленького табуна, то и дело поднимал голову и прядал ушами, прислушиваясь и раздувая ноздри. Вот и сейчас, стоило мне пошевелиться, он посмотрел в мою сторону, довольно фыркнул и принялся выбирать травинки посочнее: горы — это не заливные луга, а летняя жара порядком высушила всю округу.

Я отошла за корявую ель, потом подошла к обрыву и посмотрела вдаль. На самом горизонте виднелась узкая серебристая полоска — море. Где-то там, на берегу, в столице обитал самозваный король Рикардо. Где-то там, подвластная его воле, коротала дни моя сестра... Даст ли он ей хоть небольшую передышку? Если поверил, что меня в самом деле нет в живых, то должен бы подумать о том, что любой сосуд, как выразился Рыжий, не бездонен, и надо бы заклеить трещины, прежде, чем наполнять его снова...

Тван громко фыркнул и топнул копытом, а я отпрянула от края обрыва, когда чуть не в лицо мне кинулась большая птица. Лица-то не жаль, а вот свалиться вниз мне бы не хотелось!

Птица описала круг над моей головой, пронзительно крикнула раз, другой, а я, лишившись дара речи, подняла над головой руку.

У меня не было защитной перчатки, и крупный ястреб, упав мне на предплечье, больно прихватил когтями даже сквозь кожаную куртку, но я этого не заметила...

— Ты откуда взялся? — шепотом спросила я, а ястреб переступил на моей руке и уставился на меня немигающим желтым глазом. — Ты... Зоркий?

Он снова крикнул, чуть приподняв крылья, и успокоился.

Быть не может... Ястребы живут долго, но этот... Это о нем Саннежи говорил, что взял его птенцом, с ним охотился много лет! Когда на князя кинулся кабан, он сбросил ястреба с перчатки (охотились-то вовсе не на проклятых свиней!), тот улетел, и с тех пор его никто не видел. Да если бы и увидел, что проку? Зоркий давался в руки только хозяину.

Верно, это он! Приметные пятна, а еще темные перья над глазами, придававшие Зоркому вечно насупленный вид. Теперь они, правда, порыжели, наверно, из-за возраста... И тонкое золотое колечко на лапе.

Я осторожно погладила Зоркого по сложенным крыльям. Ястреб только чуть повернул голову, но не попытался клюнуть меня, как делал всегда, стоило протянуть к нему руку.

Он волен был улететь (Саннежи никогда не надевал на него клобучка и пут, как поступают обычно с ловчими птицами, Зоркий не знал, что это такое), но спокойно позволил пересадить себя на сосновую ветку и остался сидеть, поглядывая по сторонам. И встопорщился, когда Рыжий, разбуженный моей возней, сел и громко зевнул.

— Это что за диво? — спросил он, продрав глаза и увидев ястреба. — Откуда он взялся?

— Сам прилетел, — ответила я. — Не знаю, что за чудеса кругом творятся, да только это Зоркий. Ястреб Саннежи. Он улетел, когда...

— Я понял, хозяйка, — остановил Рыжий, встал и подошел поближе. — Ишь ты, какой! С виду совсем дикий, бродяга...

Он протянул руку, и ястреб издал предупреждающий клекот, изготовившись к атаке.

— Берегись, — сказала я. — Если это в самом деле Зоркий, то он натаскан не только на дичь. Людям он в первую очередь вцепляется в глаза.

— Вон оно что... Понял, рукам воли давать не стану.

Зоркий переступил на ветке, пригладил встопорщенные перья и огляделся.

— Может, он голодный? — спросил Рыжий, а я невольно засмеялась.

— Уж конечно, оголодал за столько лет!

Он тоже фыркнул, мол, глупость сморозил. А я заметила вдруг на холодном утреннем свету: рыжие волосы бродяги на висках были едва заметно подернуты сединой, будто траву побило первыми заморозками. Прежде, повторюсь, я видела его при дневном свете только мокрым насквозь, либо же при свете костра или свечей, а этак не разглядишь толком...

— Если выйдем тотчас же, — перебил он мои мысли, — к полудню доберемся туда, где ждут верные люди. Согласна, хозяйка? Перекусить и в седле можно. Лошади с вечера сыты, потерпят до конюшни.

— Там что, постоялый двор? — удивилась я.

— Был когда-то, — ответил Рыжий, седлая своего серого. — Это теперь тут скалы да овраги, а когда-то аккурат там, где мы с тобой лясы точим, проходил торговый тракт. Только горы тоже на месте не стоят, подвинулись, по их счету, всего ничего, ан дороги не стало. Там валун упал, тут оползень приключился, а где-то и вовсе лавина сошла... Так и исчезла торная дорога, только тропочки остались, да и те еще поди разведай. — Он перевел дыхание, потрепал коня по шее и принялся навьючивать заводных. — Ну а где дорога, там и постоялый двор. Был. Тряхануло, перекосило, спасибо, по бревнышку не разметало... Хозяева подались куда-то в другие края, а в доме с тех пор останавливаются странники вроде нас с тобой. Печка там есть, даже зимой не замерзнешь. Ну и принято, уходя, оставить припас какой-нибудь — крупы там или мяса вяленого, что подолгу не портится... Да хоть хвороста принести, если из еды нет ничего.

— Ясно, — сказала я, глядя на ястреба. Тот вроде бы задремал, но я плохо разбиралась в повадках хищных птиц, так что могла и ошибиться. — Тогда едем, только Твана оседлаю...

Зоркий остался на ветке: я хотела было пересадить его к себе на плечо, но он распахнул крылья и так яростно зыркнул на меня, что я передумала.

— Захочет — нагонит, уж не потеряет, если единожды нашел, — сказал Рыжий, и мы тронулись в путь.

Ястреб крикнул что-то нам вслед, и, обернувшись, я увидела, как он взмыл над кронами деревьев и исчез в вышине...

Мой провожатый хорошо рассчитал время: вскоре после полудня впереди показалась поросшая травой двускатная крыша. Довольно большой дом словно врос в землю в глубине лощины, приткнувшись к склону, покрылся мхом и вьюнком, и теперь его было не так-то просто разглядеть, особенно если не знать, что ищешь...

Рыжий придержал коня, пошарил за пазухой, выудил свистульку (наверно, ту самую, о которой рассказывал мне) и резко дунул в нее. Получившийся звук никак не был похож на трель жаворонка, могу сказать честно!

Дверь приотворилась, кто-то выглянул наружу, и Рыжий махнул рукой.

— Они, они! — послышалось в доме. — Да собирай на стол, кляча бестолковая...

— Сам ты старый осел, подмети хоть!..

— Здорово, Клешнявый, — сказал Рыжий, спешившись, и протянул руку крепкому мужчине, который первым к нам подошел. Я заметила, что на руке этой было всего три пальца, отсюда, наверно, и кличка. — Как вы тут живы-здоровы?

— Потихоньку, — ответил тот, скосив на меня глаза. — А...

— Я сам лошадей в конюшню отведу. Хозяйка, уж пособи со своим красавцем, а то он опять меня укусит!

Я кивнула и повела Твана за ним. Конюшня снаружи так обросла диким виноградом, что я было приняла ее за холм!

Должно быть, когда-то здесь могло стоять десятка два, а то и три лошадей, но теперь часть кровли обрушилась, дальняя часть конюшни не использовалась, и денников в самых раз хватило на наших коней. Кроме них, тут уже стояло несколько лошадей попроще, крепких и выносливых с виду, далеко не кляч.

— Пойдем знакомиться, хозяйка, — сказал Рыжий, обиходив наших животных. — Люди заждались...

Не знаю, что я ожидала увидеть, войдя под эту крышу. Быть может, отряд отборных головорезов вроде гвардейцев Марриса? Или банду суровых, заросших бородами контрабандистов, знающих все горные тропки лучше, чем линии на собственной ладони? А может, сборище дворян-отщепенцев в потертых камзолах, на которых лишь чудом сохранились остатки кружев и позолоты, но мечи по-прежнему остры?

Должно быть, мне следовало читать меньше романов.

Их было всего четверо, и...

— Ну вот, — будничным тоном произнес Рыжий. — Я привез королеву, как и обещал.

На мгновение воцарилось молчание, которое нарушало только громкое сопение Клешнявого и треск пламени в очаге, а потом один из мужчин вдруг шагнул вперед и проговорил хрипло:

— Госпожа... Госпожа Жанна... Вправду живая...

— Это еще что за представление? — я попятилась, когда он упал на колени и попытался поцеловать мне руку.

— Не узнаешь? — спросил Рыжий, подняв его на ноги. — Ну, присмотрись!

Я всмотрелась в худого бородатого мужчину, немолодого уже, и вдруг, словно громко треснувшее в огне полено пробудило мою память, воскликнула:

— Ты тот самый егерь! Прости, я не помню твоего имени...

— Деррик я, госпожа... где же тебе упомнить... — у него жалко дрожали губы, и это выглядело так странно у взрослого мужчины! — Ох... прости, госпожа, не уберег...

— Это не твоя вина, — сказала я, вспомнив его голос.

Верно, Деррик вместе с Саннежи пытался остановить меня, когда я сунулась к якобы мертвому волку — отсечь пышный зимний хвост, свой законный трофей. Я хотела подарить его Саннежи, чтобы носил на шапке и не зазнавался...

— Где ж не моя... не устерег ведь, — Деррик неуклюже утер глаза рукавом. — Его величество, земля ему пухом, пощадил, не убил на месте... Князь, светлого ему неба, собой меня заслонил, сказал, я слишком далеко был, всяко бы не поспел...