Зал освещался только канделябрами. В вазах благоухали цветы, смешиваясь с ароматом блюд расставленных на столе. Два столовых прибора и две свечи завершали сервировку. Казалось, невидимой тенью, в воздухе распласталось желание, смешав полусвет и полутень, запах виноградного вина и цветов в один единственный аромат страсти.

Ужин оставался не тронутым, они сидели на миниатюрной кушетке, и пили красное вино из хрустальных бокалов. И потом невозможно было вспомнить, как его рука отвела от её шеи локоны, как его губы коснулись нежной, розовой кожи. Дверь в спальню была рядом, он это знал, столько раз представлял себе этот момент... Но она встала первая и легонько потянула его за руку. Он закрыл глаза и подумал, что это сон, опять только сон! И двигался, и шептал ей ласковые слова — всё было как во сне! Но сон, хоть плохой, хоть хороший — имеет свойство кончаться. За окном забрезжил рассвет.

— А не пойти ли нам подкрепиться?

— Укатала я тебя, укатала, — смеялась она, ничуть не стесняясь своей наготы. Так нагие они и сидели за столом, с аппетитом уплетая и цыплёнка с золотистой корочкой, и белый сыр, и пёструю щуку.

Потом, собираясь домой, он чувствовал себя молодым хлыщем, увлёкшим чужую жену. И, странное дело, никаких укоров совести не испытывал, а наоборот, некую радость и желание построить ещё пять, нет целую улицу новых домов!

Так продолжалось три ночи. Эта была третья, последняя, как он думал, их общая ночь.

Сидя в постели, и потягивая из фужера искрящееся шампанское, она говорила:

— Не хочу, чтобы ты думал, будто я распутна. Но и оправдываться не хочу. Если в чём и виновна — Бог мне судья. А людского суда я стараюсь избегать, ведь ангелов среди людей нет, а грешники судить других не вправе.

— Ну что ты? Ты подарила мне три ночи блаженства. Какой мужчина в состоянии осудить за это женщину?

-Да, но если женщина не свободна... Постой, не перебивай, — остановила его, видя, как Аким Евсеич порывается что-то возразить. — С мужем моим у меня нет, и не может быть супружеской близости... по причине его болезненного состояния. Потому он и согласился жениться на мне, что своих детей иметь не может. А это родные племянники, своя кровь. Усыновив их, он продолжил свой род, не оставив следа о своей беспомощности.

— Но брат вашего мужа, его сиятельство, граф Дагомышский, вы же... — впервые в жизни Аким Евсеич почувствовал болезненный укол ревности, хотя ревность вряд ли делит людей по возрастам. Он не договорил, просто встал с кровати, накинул на плечи плед с кресла и подошёл к окну.

-Вы бы отошли от окна. Могут увидеть посторонние люди.

Он резко шагнул в сторону, повернулся к ней лицом. Она грустно улыбалась:

— Я же сказала, что не желаю, что бы вы думали обо мне, как о распутной женщине, — она и сама не заметила, как перешла на "вы". — Я не знаю в точности, какой разговор состоялся между братьями перед нашим венчанием, но более, ни разу не встречалась с отцом моих детей. Разве что в обществе, на людях. Так что вы единственный мужчина, с которым я теперь делю свою постель. Неужели вы меня осудите за это?

"Жена, чужая жена! И что? Формальность. Простая формальность ради детей! Да и брак между мной и Марьей Алексевной всё едино не возможен! — думал Аким Евсеич, медленно остывая и приходя в чувство. — А от окна и в самом деле надобно отойти, ни дай Бог заметит кто в окне её спальни в такое-то время! А компрометировать эту женщину величайшая глупость и подлость".

Провожал Марью Алексеевну Аким Евсеич на своей пролётке. На облучке сидел Федот, который помог донести и погрузить в вагон её баул. Сразу со станции Аким Евсеич направился к городскому голове. Дело предстояло неотложное. Завод, взявшийся изготовить трубы для отопления нового доходного дома, запросил предварительную оплату выше оговоренной, и это следовало согласовать с акционерами.

— Дорогой Аким Евсеич, — расправил усы и улыбнулся городской голова, — проходите, проходите!

Акиму Евсеичу и в голосе, и в том, как голова расправил свои усы, почудился двусмысленный намёк.

— Марья Алексевна, графиня Стажено— Дагомышская, почтила меня своим доверием, сделав поверенным в своих делах. И могу вам засвидетельствовать, эта женщина в высшей степени благородная и чиста.

Но городской голова, казалось, особого внимания на эти слова Аким Евсеича не обратил. Мысли его были направлены совсем в другую сторону.

-Аким Евсеич, о чём вы? Мы для графини — провинция! Она теперь в других сферах вращается. — Он опять расправил усы, крякнул: — Я о нашем, насущном, так сказать. У вас, я так полагаю, у Натальи Акимовны завершается траур?

— Да, совершенно верно. Хорош же я батюшка, закрутился в делах и заботах денежных, о дочери забыл!

— Но я ваш компаньон, и можно сказать, друг, помню.

Аким Евсеич вопросительно наклонил голову, пока ещё никак не беря в толк, к чему клонит Пётр Алексеевич?

— Мой сын не единожды упоминал при мне о Наталье Акимовне в самых лестных выражениях.

Ещё совсем недавно, каких год-два назад о подобном Аким Евсеич даже подумать не мог. И ухватился бы за подобное родство обеими руками. Но теперь... Марья Алексевна действительно благодаря своему браку стала вхожа в круги высшего света. В последнюю, проведённую вместе ночь, они о многом переговорили. И будучи женщиной искушенной в житейских делах, она советовала Акиму Евсеичу не спешить с повторным браком дочери, полагая, что желающих в теперешнем её положении, объявится немало. Да и внешность её к тому располагает. Но и затягивать не следует. Молодость и красота преходящи, да и долгое вдовство не способствует хорошему имиджу в обществе. Кроме того, осенью к открытию театрального сезона, обычно устраивается грандиозный бал. Попасть туда можно приобретя билет. Билеты дороги, поэтому на балу собирается весь цвет общества. Надобно Натали на этом балу представить самым выгодным образом.

"Но и единственный сын городского головы — думал Аким Евсеич, — это очень даже выгодная партия, разве что ветреник, гуляка. Как бы Натали с другого бока не хватила горького до слёз", — городской голова перебил его мысли.

— Что с вами, Аким Евсеич? — Пётр Алексеевич, ожидавший увидеть польщенного подобным намёком бывшего писаря, немного растерялся.

— Пётр Алексеевич, буду с вами откровенен. — Аким Евсеич потёр лоб, и принял удручённое выражение лица: — Прошлый раз я выдал дочь свою замуж помимо её воли.

— Да, да. Я наслышан, как послушна и благовоспитанна Наталья Акимовна, — насторожился и так уже недовольный подобной реакцией со стороны бывшего писаря городской голова.

— Дочь моя пережила тяжкие испытания. Не скрою, подобный отзыв о ней, лестен и приятен отцовскому слуху. Но второй раз принуждать дочь... — и Аким Евсеич принял несчастное выражение лица.

Пётр Алексеевич крякнул, опять расправил усы:

— То ли Алексей не в меня пошёл? Нет такой женщины, сердце которой не дрогнуло бы от одного вида такого красавца. — И чуть высокомерно глянув на Акима Евсеича, подумал: "Как же всё-таки неискушён и наивен этот бывший писарь! Вскружить молодой вдовушке голову такому ловеласу, как мой Алешка — дело не сложное. А мне опять же надо пристроить этого повесу и мота, а то глазом моргнуть не успею — разорит. Ей Богу, разорит!" — Теперь уже Пётр Алексеевич задумался так, что даже вздрогнул, вспомнив про Акима Евсеича.

— Однако что же мы? Их дело молодое, а наше — обеспечить их будущность... э... так о чём это мы?

123 ... 8910

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓