В то утро Лиса вскочила вместе с Сашкой и Алькой, проводила их на работу и присела к дневнику. Но оформиться в слова новая мысль не успела, и размышлизмам не суждено было чернилами впитаться в бумагу — без стука вошла Нинель, в последнее время зачастившая к Лисе на кофеёк и сигаретку перед уходом на работу.

— Ну, мать-кормилица, почему ещё не на вахте? — Нинель, как обычно, не отказала себе в удовольствии мягонько подколоть Лису. Та уже попросту пропускала эти шпильки мимо ушей — на каждый чих не наздравствуешься.

— В овощной сейчас пойду, всё куплю, тогда и.

Старшая подруга чуть сбавила обороты:

— А что нынче у мальчиков в меню?

Лиса сняла джезву с огня, аккуратно разлила кофе по бабушкиным японским чашечкам — уж очень поэстетствовать хотелось — и пожала плечом:

— Борщ.

Нинель приняла у Лисы чашечку и заметила, усмехнувшись, что с такой женой кому-то и курорты не понадобятся. Чья-то будущая жена и на этот подкол не отреагировала — кофе удался. Не абы где зёрна брала, специально в Чайный дом на Мясницкой за "Арабикой" ездила.

Однако у Нины, похоже, был целый план, и она этот план старательно претворяла в жизнь.

— Тебе стричься пора, — сообщила она подруге. — Шея уже закрыта, а такую длинную — нельзя. Надо показывать. Лёша на тебя засматривается, да и Кирка неровно дышит. Думай, девушка.

Олеся запустила пальцы в вихры на макушке, сгребла в горсти и так забавно помахала получившимися хвостиками, что Нинель и не хотела, а улыбнулась почти умильно — перед ней сидел щенявый лисёнок, шевелил ушами и всем своим видом показывал: "Оставьте меня в покое!"

Но ещё Александр Сергеевич намекал: с замыслившей что-то женщиной даже чёрт не сладит...

— Глупыш, носи платья, каблуки. Да, и Альке скажи, пусть юбки носит — грех же такие ноги штанами скрывать! Пусть мужчинки любуются.

Младшая возмутилась:

— Но у неё же Сашка!

Взрослая ответила ещё одним смешком:

— Ну и что? Одно разве другому мешает? Не кривись ты так, недотрога! Женщине необходимо нравиться — жизнь от этого только вкусней! А когда ты в полной боеготовности... у-у-у, ну какой мужик станет налево смотреть, когда вся из себя такая конфетка под боком? — рентгеновский взор Нинели стал маслянисто-сладким. — Но ты от темы-то меня не уводи, не уводи. Алька дура — такое тело прятать! Но вообще, между нами, Сашке плюнуть надо на все оглядки и срочно ей ребёнка заделать, а то...

В ответ Нинель получила такой взгляд, что ей на мгновение послышался натужный свист боевого топора. Она поправила прядь над ухом и неожиданно расхохоталась. Хохотала долго, с наслаждением, придерживая животик, словно боялась не дойти до уборной. Отхохотавшись, выговорила:

— Ой, блин, да что ты такая чи-пи-тильная у нас?! Леська, ты со своей чистоплюйской интеллигентностью пропадёшь ни за грош. Проще будь, проще, — и народ к тебе потянется.

Умолкла, задумалась — циник боролся с педагогом. Дружба победила, и голос Нинели вопреки хулиганскому взгляду прозвучал величавыми аккордами органа:

— Бабы мужиков животами к стенке, конечно, припирают. Но и наоборот — ого как работает.

Бывалые рокеры со своих фотографий добродушно улыбнулись подслушанному откровению. Дрогнули губы и у Лисы — но в улыбке сочувствия. Ответить она ничего не ответила, но уже не первый раз взгрустнула над судьбой старшей подруги.

А хозяйка меж тем не спеша прибрала со стола, бережно вымыла драгоценные чашечки и достала из ящика пакет: в магазин идти. Нинель очень хорошо поняла всё невысказанное, и гордо поведя бровью, ушла к зеркалу. Отрихтовать уже нарисованное личико умеючи — недолго, и минут пять спустя девчонки уже выходили из подъезда.

У каждого в жизни случались дни, когда успеваешь прожить столько, сколько иной раз и в месяц не удаётся. Вот и Лиса на всю жизнь запомнила восьмое июля девяносто третьего.

Ребята уже перекрывали пятиэтажку на "Щукинской" — не ближний, однако, свет! Даже по московским меркам. Суп на электричке и с одной пересадкой в метро пару раз едва доехал. Лиса погоревала, погоревала, а потом плюнула и весело принялась кутить — спускала на частных извозчиков остатки последней зарплаты и стремительно дешевевшего бабушкиного вклада. За стоимость двух бутылок водки довозили Лису с кастрюлей, термосом или банками совершенно спокойно — а когда узнавали, что едет кормить брата с приятелями, то подбрасывали прямо аж к крылечку.

Так же было и на сей раз. Расплатившись с водителем и вбежав в пропахшую кошачьими секретами душную прохладу подъезда, Лиса спохватилась, что ложки — забыла! Ух, дырявая твоя башка-а!

Разговаривая сама с собой примерно в том же духе, она незаметно одолела неизменный атрибут всех хрущёвок — лестницу. Чуть запыхавшись, притормозила на площадке пятого этажа, разглядывая потолок. Подвернула джинсы до колен — жарковато что-то стало... Попутно её осенило, что могло подсказать Малевичу сюжет его самой знаменитой картины — люк уже был открыт, ребята ждали её. Лиса привычно вскарабкалась на чердак с полной кастрюлей, но полностью влезать не стала: ноги на ступенях, сама — по пояс там. Торопливо поставила сумку с едой на бетонный пол и юркнула вниз.

Наудачу принялась звонить в квартиры — вдруг повезёт ложками одолжиться? Она уже занесла руку к четвёртой кнопке, как за второй дверью зашуршало. Что-то не спешат открыть. Наверняка, бабуленька какая-нибудь...

Дверь распахнулась, и впечатлительное Олесино сердце тихонечко ахнуло: перед ней стоял былинный витязь, только почти совсем седой. Тёмные глаза смотрели приветливо, но цепко — пытаясь рассмотреть разбудившее его недоразумение в футболке навыпуск, с двумя серебряными колечками в одном ухе и мальчишеской стрижкой, от которой уважающий себя парикмахер уже бился бы в истерике. Правда, по общим контурам фигуры мужчине удалось понять, что перед ним — дама:

— Чем могу быть полезен?

Мать моя женщина — а голос какой! Именно такие — низкие, бархатистые мужские голоса были сильнейшей Лисиной слабостью, которую она тщательно скрывала ото всех, думая, что никто не замечает ни этой страсти, ни попыток утаить её.

Как всегда, в минуту волнения, горло будто широкой и плотной лентой перехватило, отчего поначалу у Олеси получилось что-то вроде:

— Здрсть-звиньть-пыжста!

Словно со стороны увидав, насколько нелепы и шёпот её и вид, девчонка расправила плечи, отклеила взгляд от тапочек визави, втянула побольше воздуха... И, хотя голова ещё кружилась, — от резкого притока кислорода, конечно же, — она сумела произнести не то, что разборчиво, а вполне великосветски:

— Здравствуйте! Мы тут у вас крышу кроем, а ложек я не захватила! Не найдётся ли у вас минут на тридцать ровно пять ложек?

Богатырь улыбнулся — уж очень забавное вышло преображение — и удивительно быстро для мужчины разобрался в сварганенной Лисой каше:

— Здравствуйте! Значит, это ваши друзья тут гудят дни напролет? А вы им еду принесли? Ну, кто бы мог подумать, совсем по-старинному, по-крестьянски... Не стойте на пороге, заходите!

Дверь распахнулась, а он, не дожидаясь, пока Лиса войдёт, шагнул из чисто символической прихожей в столь же махонькую кухню. Зашумела вода.

"Эх, а посуду-то перед употреблением моет", — ласково усмехнулась шальная лисья мыслёнка. Отсвет этой улыбки лёг на лицо девушки, и вернувшийся в прихожую хозяин глянул удивлённо — с чего это она так развеселилась? Поди пойми этих женщин...

— Вот, — и он протянул Лисе букет влажных ложек.

— Через полчасика верну, нормально? Вы дома будете?

И снова задумчивый и долгий взгляд в попытке определить, что же это за нахалка такая застенчивая.

— По нынешним временам не следовало бы мне отвечать на этот вопрос. Но ложек в доме осталась только одна, так что придётся поверить в вашу порядочность.

Только-только пришедшая в себя Лиса снова злостно смутилась — а с нею такого давно не случалось — да так и застыла с поднятыми удивлённо бровями. Возникшая тишина вдруг показалась неловкой, как слон в фарфоровой лавке.

Смущение заразно, к слову, но взрослые люди лучше умеют его прятать и быстрее преодолевают, поэтому Олесин собеседник кашлянул пару раз и сообщил своим доводящим до вожделеющей дрожи голосом, что никуда он не денется, будет дома, поскольку приболел немного. Помолчал и неожиданно для себя добавил:

— А мои все в деревне...

Лиса, которой, судя по всему, гены бабушки-врача передались ещё и на душевном уровне, при слове "приболел" насторожилась и вгляделась в великана пристальнее. А поняв, что бедняга к тому же и один-одинешенек болеет, выпалила:

— Может, вам каких лекарств купить надо?

Нет, ну что ты будешь делать?! Слова ей лишнего не скажи — тут же десяток найдёт!

— Девушка, — протянул он саркастически, — вас вообще-то друзья с ложками ждут.

Она быстро кивнула, круто развернулась...

Уже даже щиколотки её ускользнули в чердачный проём, а он всё ещё стоял и смотрел туда, прислушиваясь к юным балагурящим голосам. Затем качнул головой, поморщился от резкого движения и захлопнул дверь.

Обычно Лиса с наслаждением смотрела, как мальчишки уминают её стряпню, а на сей раз сидела задумчивая, позабыв черпать из общего котла свою — вполне, впрочем, птичью — порцию. Оперлась щекой о кулачок с зажатой в нём ложкой и глядела куда-то в пространство.

— Ты чего, опять не выспалась? — сочувственно спросил Лёша, на что она рассеянно и как-то невпопад качнула головой.

— Оставь девушку в покое, Лёх, — наставительно промычал сквозь еду Кот, — она влябилась.

Знал бы Кирка, насколько близок к истине, возможно, и помолчал бы. Но он не знал.

— Поручик Ржевский, а вам слова никто не давал, — это уже Сашка вступился за так и молчавшую сестру.

Браун только глянул тепло на подругу и вполголоса попросил:

— Ли, давай-ка, поешь ещё — вкусно же...

Олеся поблагодарила его улыбкой и принялась есть — борщ и правда, удался. Впрочем, вкусна та еда, которая приправлена любовью.

"Раз, два, три, четыре", — Татьяна Николаевна шагами мерила кухню. Муж нынче уехал до вечера — в Потсдам: выступить на мероприятии, посвящённом историческому событию, которое в сорок пятом году определило дальнейшую судьба мира — и всех, кто в нём жил, живёт и очень бы хотелось верить, будет жить. Михаил готовился к лекции более, чем тщательно, днями просиживал во всех доступных на тот момент библиотеках, а уж волноваться начал за неделю до.

— Не беспокойся, — рассеивала Татьяна Николаевна его сомнения, — всё пройдёт хорошо, ты прекрасно прочитаешь материал, и микрофон не сломается на полуслове, и все поймут, что ты хочешь сказать своей лекцией.

Да, он очень хотел верить Танечкиным словам — настолько важным ему это выступление представлялось. Нет, не только для связей и карьеры. Отчего-то в последнее время Михаил Леонидович стал всё острее, всё многограннее чувствовать не только драматическую связь с предками, две тысячи лет ищущими по миру дорогу к родному храму, но и сопричастность свою всему, что в этом мире происходит. Однако с особой болью ощутил он вдруг тоску по оставленной России. Свободное время проводил теперь Михаил Леонидович за чтением эмигрантской прессы да за просмотром телевизионных передач российских телеканалов. Каждый вечер ходил в берлинский "Русский дом", где в общем зале все желающие могли посмотреть сначала "Сегодня" по НТВ, потом "Вести" по РТР и, не приходя в сознание, — девятичасовой выпуск новостей по "ОРТ". Ходил — и настаивал, чтобы Танечка непременно его сопровождала. А ей уже не хотелось, она уже давно заполнилась теми новостями по маковку, пресытилась валившейся с экранов информацией, и хотелось ей одного: сосредоточиться на мысленном чувстве детей — так Татьяна Николаевна называла для себя то странное ощущение сердца, когда она, будто чувствительная антенна, ловила в эфире Сашенькин и Лесин... голоса? переживания? образы? Словом, чуяла она их почти ежеминутно — и шла по их следам мыслью, словно обезумевшая гончая за потерянными щенками.

Татьяна Николаевна ходила теперь, всё время опустив глаза; и правильно: обращённый зрачками внутрь взгляд — зрелище не из приятных. Медитация ли то была, молитва ли — она почти не выходила из этого состояния, включаясь во внешнюю жизнь лишь при сильных раздражителях. Как, например, при Михаиле Леонидовиче, который беспокоился по поводу грядущего выступления, репетировал его неоднократно, и просил Танечку быть аудиторией.

На счете "восемь" кухня заканчивалась, Татьяна Николаевна поворачивалась на пятках и начинала снова: "Раз, два, три, четыре". Иногда в этих бесконечных прогулках ей вспоминалась мама, точно также измерявшая от окна к двери и обратно их комнатку-пенальчик в Малом Козихинском. Там шагов было пятнадцать... Но длилось это недолго: в августе сорок первого обоз отца попал под налёт мессеров.

Его прошило пулемётной очередью, но мама всю жизнь полагала, что ранение не было смертельным, что Коленька бы выжил, если бы под тем обстрелом уцелел хоть кто-нибудь...

Откуда мама узнала такие подробности, Татьяна Николаевна так за всю жизнь у неё и не спросила — а только, не раз просыпалась ночами от тихого поскуливания и сдержанных рыданий мамы. Даже во сне оплакивала она Коленьку. И во сне ползла к нему — под пулями. Во сне она видела, как на груди взрывается алым гимнастёрка, как беспомощно взмахивает он руками, прежде чем рухнуть навзничь в пыль белорусского просёлка. И во сне она вытаскивала мужа из-под огня...

"Ну, почему, почему, — тихонечко в канун смерти спросила бабушка замёрзшую от рассказанных снов Олесю, — почему я сразу же не пошла на фронт — ведь медик же! Ну и что, что детский?"

Но, перед уходом Коля сказал жене:

— Танечку расти. А вернусь — сына мне родишь.

Не вернулся. Сын не родился. Танечку вырастила.

И сейчас Танечка ходила по крохотной кухне пустой берлинской квартирки, не находя себе места в тревоге за дочь. О Саше волновалась тоже, но, по крайней мере, чувствовала — сын здоров и весел. И это успокаивало. Татьяна Николаевна не верила в давние мамины страхи, даже слушать их не желала и очень сердилась, когда та начинала причитать, что не живут у них в роду мужчины долго из-за проклятия, на их пра-прабабку завистницей насланное. Чушь, суеверия! Куда больше тревожила Олеся... ей что-то грозит, какая-то опасность подстерегает девочку.

Храни вас бог покинуть своих птенцов раньше времени — тем более, в эпоху перемен.

* * *

Лиса стояла с вымытыми ложками в руке и позорно боялась позвонить в дверь. "А вдруг — спит? Нездоровится же ему... Разбужу — сердитый будет. Да ладно, пусть сердитый — лишь бы не разбудить!"

Но только она робким вздрызгом звонка оповестила хозяина квартиры, что мучается тут, под дверью, как разделявшая их преграда тут же и пропала — в прихожей он её ждал, что ли?

— Милости прошу в мою берлогу, — покачал он головой в ответ на молча протянутые ложки, — теперь выручите меня, пожалуйста, вы.

Она вопросительно посмотрела на него — и уже приготовилась мчаться по аптекам в поиске нужного лекарства, трезвонить по знакомым врачам и вообще, и в борще, и в частности.