Сиятельный & Бессердечный

Стало страшно. Страшно и очень одиноко.

Но ненадолго — тяжесть вытащенного из кобуры "Рот-Штейра" позволила взять себя в руки и вернуть уверенность в собственных силах.

Я нужен инспектору, а вот он мне — нет.

Маленькое такое преимущество.

На заднем дворе никого не оказалось. С пистолетом в руке я подступил к распахнутой настежь двери цирюльни и заглянул в комнату. Там — никого.

Наугад закинул в рот леденец, тот оказался лимонным. Единственный лимонный на всю жестянку; такое вот везение.

"Кислятина..." — поморщился я и осторожно переступил через порог.

Стараясь не шуметь, добрался до спуска в подвал и замер рядом, не решаясь двинуться дальше.

"Ты знаешь, где", — гласила записка. Я и в самом деле знал; знал, но никак не мог заставить себя сделать следующий шаг.

Если мне и суждено умереть не своей смертью, это случится в подвале.

Откуда такая уверенность? Простое предположение. Не зря же я терпеть не могу эти темные норы...

Впрочем, внизу меня ждала Елизавета-Мария, а значит, о страхах можно было позабыть.

Вперед!

Я вытер носовым платком вспотевшее лицо и начал спускаться по лестнице, никак не пытаясь скрыть свое появления. Без толку — сослуживцев в любом случае врасплох не застать, нечего даже пытаться.

И точно — только шагнул в освещенный парой керосиновых ламп подвал, сразу раздался окрик:

— Руки! — и Джимми выступил из темного угла с карабином наизготовку.

Билли вынырнул откуда-то с другой стороны и потребовал:

— Пистолет! На пол! Немедленно!

Я пропустил их распоряжения мимо ушей.

— Где девушка? — спросил, продолжая держать "Рот-Штейр" в опущенной руке.

Джимми закашлялся, сплюнул под ноги мокроту и прошипел:

— Если ты немедленно не уберешь ствол...

— Стой! — одернул его напарник, на круглом лице которого играла непонятная полуулыбка-полуухмылка. — Стой, Джимми! Не торопись. И ты, Лео, не нарывайся. Давай начнем все сначала.

Билли казался слишком уж невозмутимым для ситуации, в которой оказался; это сбивало с толку и мешало сосредоточиться. А вот его рыжий приятель, напротив, накрутил себя до предела.

— Да в аду я его видел! — выругался он. — Если дернется, сразу продырявлю!

— И что тебе на это скажет инспектор? — с усмешкой полюбопытствовал я.

— Скажу, что с простреленной ногой ты станешь более сговорчивым! — послышалось тут от провала в стене, а миг спустя из сгустившегося там мрака выступил инспектор Уайт. Елизавету-Марию он вел перед собой, для верности прижимая стволы "Гидры" к девичьей голове. — Не дури, Лео. Брось пистолет. Мы просто поговорим.

— Дорогая, с тобой все в порядке? — спросил я, игнорируя инспектора.

— Могло быть и лучше, — многозначительно произнесла Елизавета-Мария, теребя пояс халата, в котором ее вытащили из дома. — Но ты легко можешь все исправить...

— Хватит болтать! — оборвал девушку Джимми, чихнул, мотнул головой и потребовал: — Ствол! На пол! Быстро!

— Инспектор, — попытался я апеллировать к голосу разума. — Предлагаю разойтись по-хорошему. Вы не станете принуждать меня освободить падшего, я не расскажу о вас руководству. Хотите — уволюсь. Просто разойдемся, как в море корабли.

— Нет, Лео, — лишь рассмеялся в ответ Роберт Уайт. — Я свой шанс не упущу!

Вся его невозмутимость оказалась насквозь напускной, на деле он накрутил себя почище Джимми, который места себе не находил и мог сорваться в любую секунду. Билли на их фоне казался достигшим просветления отшельником.

Да что с ним не так? Его уже должно корежить от аггельской чумы!

— Вы одержимы! — вновь обратился я к инспектору. — Падший забрался к вам в голову! Он вертит вами как хочет, разве это непонятно?

— Леопольд, — лишь улыбнулся в ответ начальник, — приказать Джимми прострелить тебе ногу?

— Давно пора! — с довольным видом осклабился рыжий констебль.

— Знаешь, в чем твоя проблема, Джимми? — вздохнул я тогда, дождался недоуменного хмыканья и сообщил: — В том, что ты уже мертв. И Билли мертв. Зря вы сунулись ко мне домой!

— Не вынуждай меня, Лео, — с угрозой произнес Роберт Уайт. — Лучше не вынуждай...

Я повернулся к нему и оскалился:

— Это вы, Роберт, вынуждаете меня. Я ведь вполне могу вообразить вашу безвременную кончину!

— Чушь! — фыркнул инспектор. — Я не боюсь смерти! Что меня по-настоящему пугает, так это безвестность! Твой талант бессилен причинить мне вред. Ты ничего не можешь, Лео! Ничего!

— Ничего не могу? — переспросил я. — О нет, инспектор! Я могу вообразить, что сейчас глубокая ночь.

— И этим ты решил напугать меня?

— Не вас. И не напугать. Джимми, Билли, вы слышите? Уже ночь. Глубокая ночь!

Рыжий констебль немедленно зашелся в надсадном кашле, оперся на стену, а потом и вовсе сполз по ней на пол, но вот Билли будто не расслышал моих слов, он с недоумением уставился на приятеля и спросил:

— Джимми, ты чего? Джимми!

— Чувствуете, как разгорается внутри пламя? — подстегнул я проклятие. — Оно прожигает вас насквозь и рвется на волю!

Джимми с ужасом уставился на свои ладони — те засветились изнутри алым сиянием, словно констебль накрыл ими мощный электрический фонарь, и на коже начали стремительно набухать яркие бубны ожогов. Не только на руках, но и на шее и лице. Рыжий забился в страшных судорогах и принялся кататься по полу в приступе падучей, а потом воссиял ослепительным светом и обмяк. На утоптанной земле распласталось запеченное изнутри тело.

Но это не я убил его, вовсе нет. Внутренности констебля пожрало проклятие. Мое воображение лишь слегка подстегнуло костлявую клячу, и без того уже мчавшуюся прямиком в ад.

Билли оказался крепким орешком. Он присел рядом с приятелем, удостоверился в его смерти, потом как-то заторможенно поднялся с колен и вдруг вскинул карабин.

— Ах ты...

Грохнул выстрел, голова Билли расплескалась кровавыми брызгами, и констебль как подкошенный рухнул рядом с мертвым сослуживцем.

— Чертов морфинист! — выругался инспектор Уайт и направил дымившуюся "Гидру" уже не на Елизавету-Марию, а на меня. — Брось пистолет, Лео! Или, клянусь, продырявлю тебе колено!

Морфий! Ну конечно же! Спокойствие констебля и его невосприимчивость к страху вызвал наркотик! Да он даже боли не чувствовал!

— Брось немедленно! — вновь выкрикнул Роберт, и стало ясно, что при малейшем промедлении он попросту выстрелит мне в ногу.

Я положил "Рот-Штейр" на пол, медленно отодвинул его носком туфли и напомнил:

— Еще можно разойтись по-хорошему...

— Раз уж я пожертвовал своими людьми, — помертвевшим голосом промолвил Роберт и встряхнул левой рукой, резким движением раскладывая зажатую в ней наваху, — подумай, что я сотворю с твоей невестой. А дабы не затягивать этот балаган, я начну считать. И когда досчитаю до трех, или услышу от тебя правильный ответ, или...

— Заканчивай. Я разрешаю, — поморщился я и мотнул головой, прогоняя из нее образ девушки, миловидной и хрупкой.

— Что? — опешил инспектор, когда по его запястью прошлись изящные пальчики Елизаветы-Марии.

Отсеченная когтями кисть вместе с пистолетом шлепнулась на пол, Роберт Уайт попытался отстраниться от суккуба и даже успел замахнуться ножом, но инфернальное создание неуловимым глазу движением вновь приникло к нему и резко — снизу-вверх! — вспороло от паха до горла, будто выпотрошило снулую рыбу.

Хлынула кровь, инспектор рухнул на колени, и суккуб скользнула к нему за спину. Стиснула длинными пальцами шею, так что острые когти проткнули кожу, и капля за каплей начала выдавливать из жертвы остатки жизни.

Я не отвернулся и досмотрел до конца. Это ведь я убил инспектора. Я и никто иной.

Было ли мне его жаль?

Не знаю. Мы живем в жестоком мире, главный принцип которого — убей или умри. Милосердие? Милосердие для слабых...

Тут суккуб оставила истерзанное тело в покое и легкой, танцующей походкой направилась ко мне. От милой Елизаветы-Марии не осталось и следа: лицо удлинилось и сделалось белоснежно-бледным, глаза запали и горели багряными огнями преисподней, а тонкие губы больше не скрывали заполнявшие рот острые иглы зубов. Забрызганный кровью халат при каждом шаге распахивался, тогда становились видны обтянутые кожей ребра и некрупные груди с черными бугорками сосков. По-прежнему изящными остались лишь тоненькие пальчики, только теперь их венчали длинные ногти неприятно-стального цвета.

Стального — это если без налипшей крови...

— Проваливай! — скомандовал я инфернальной твари, кинул на стол снятый пиджак и принялся закатывать рукава сорочки. — Ты свободна! Убирайся в преисподнюю!

— Мой милый Лео, — тихонько рассмеялась суккуб и слизнула с верхней губы капельку крови длинным, раздвоенным на конце языком, — разве ты больше не нуждаешься в моих услугах? Поверь, я многому могу тебя научить...

— В ад! — сорвался я на крик. — Ты не можешь нарушить договор!

— Глупо, — покачало головой потустороннее создание. — Ты так безнадежно влюблен в свою Елизавету-Марию, так грезишь ею, но она никогда не будет твоей. А я буду. Просто представь меня...

— Убирайся! — резко бросил я и с многозначительным видом разложил нож.

Инфернальная тварь при виде титанового клинка подалась назад, но сразу взяла себя в руки и напомнила:

— Лео, ты не можешь причинить мне вреда. Не забывай, у нас договор...

— И в мыслях не было, — оскалился я, подхватил одну из керосиновых ламп и поспешил к пролому в дальней стене. — Проваливай! — крикнул я, прежде чем склонить голову и юркнуть в лаз.

Не стоило связываться с суккубом, но если начистоту, у меня просто не оставалось иного выбора, кроме как пойти с ней на сделку. Я действительно был столь безнадежно глуп, что вознамерился произвести впечатление на дочь главного инспектора, и обратился за помощью к знакомому поэту, а тот растрепал о моем секрете всему городу.

Всплыви правда наружу, Фридрих фон Нальц меня бы на медленном огне поджарил!

И я нашел выход. С моим талантом потусторонние создания — как мягкая глина, из них можно вылепить что угодно, вот я и вылепил из суккуба миловидную девицу, свою невесту; просто опередил инспектора и предложил заключить сделку. Но теперь все зашло слишком далеко...

— Ты будешь скучать обо мне, Лео! — послышался за спиной серебристый смех.

Я ничего не ответил. Дошел до развилки и повернул к подземной часовне. Там поставил "летучую мышь" на одну из каменных скамей и с трудом сдержал дрожь, когда неровные отблески замелькали на каменном изваянии падшего.

Изваянии? Вот уж нет...

Наполовину утопленное в стену крылатое создание нависло надо мной, придавило своим мертвым величием, принялось медленно, но неотвратимо прорываться в реальность из бездны, куда его заточили годы и годы назад. Белоснежный мрамор засветился изнутри и начал оборачиваться плотью, крылья прорезались мельчайшими ворсинками ровных рядов серебряных перьев, грудь вздрогнула, словно силясь сделать вздох.

Тогда я поспешно опустил взгляд к полу и до крови закусил губу, очищая разум от ментального воздействия заточенного в камне создания. К счастью, падший не успел толком вцепиться в мое сознание, и его сияние понемногу угасло.

Когда в часовне вновь сгустились тени, едва-едва разгоняемые тусклым светом керосиновой лампы, я подступил к изваянию вплотную, приложил ладонь к каменной груди и уловил — да, уловил! — редкие удары сердца.

С каждым таким толчком в голову все сильнее и сильнее вонзался клинок чужой воли; падший стремительным цунами легко сносил все мои блоки, требуя безотлагательного освобождения из каменного плена. Но сейчас в этом уже не было нужды, мне и самому хотелось стать тем ключом, что отомкнет ему дверь в нашу реальность.

Я с упоением грезил о величии тех, чьи крылья некогда закрывали небосвод, затмевали солнце и превращали день в ночь от горизонта и до горизонта. Мечтал об их могуществе и власти. Жаждал уподобиться им...

О да!

В голову вонзались раскаленные иглы боли, отголоски чуждого людям величия едва не сбивали с ног сокрушительным прибоем, всякое сокращение сердца отзывалось в приложенной к мраморной груди руке ударом кузнечного молота.

И падший пробудился! Его сознание еще только рвалось из неведомой бездны, а тело уже начало сбрасывать каменные оковы. От левой ладони по изваянию распространилось невыносимое свечение, и запущенная моим воображением метаморфоза начала превращать белоснежный мрамор в обжигающую лютым жаром плоть.

Статуя задрожала, по стенам, полу и потолку побежала паутина трещин; сомкнутые веки дрогнули, готовясь явить ужасающий взгляд падшего создания, но я не стал дожидаться этого, отдернул от статуи горевшую огнем ладонь и ударил ножом.

Ударил, и узкий титановый клинок легко вошел меж ребер!

Пол под ногами заходил ходуном, трещины начали расширяться, с потолка посыпалась каменная крошка. Падший забился в агонии, из пореза на пальцы хлынула кипящая кровь, она обжигающим пламенем потекла по руке, но я продолжал и продолжал расширять разрез, кромсать своим оружием податливую плоть.

Падшие неуязвимы, о да! Медь, бронза, серебро, обсидиан, закаленная сталь и свинец не способны причинить им никакого вреда. Но титан...

Титан не был известен падшим, они не имели защиты от выкованных из него клинков! В чистом виде титан получили в самом конце их затянувшегося владычества, а тогда ученые уже не спешили делиться своими открытиями с бессмертными повелителями.

Ночь титановых ножей пережить им было не суждено...

И я вновь ударил острым клинком. А потом еще и еще.

По рукам текла едкая кровь — и не кровь даже, а ничем не замутненная сила! — причиняя невыносимую боль и обжигая кожу; нож выскользнул из онемевших пальцев, но ничто уже не могло остановить меня. Я просунул в ужасную рану обе ладони, нащупал судорожно бившееся сердце и одним рывком вырвал его из грудины. Падший содрогнулся, его метаморфоза оборвалась, не достигнув конца, и тело в один миг обратилось в прах.

С потолка посыпались камни; я бросился наутек, а стоило только выскочить в коридор, как позади страшно ухнуло и воздух заволокло облако пыли. Стискивая лучившееся ясным светом сердце, я припустил по выкопанному грабителями лазу, но, по счастью, обвалилась лишь часовня, а дальше своды выдержали и лишь местами осыпались тонкими струйками песка.

И все же медлить я не стал и в подвал едва не ли не вывалился. Меньше всего хотелось оказаться погребенным под грудой камней с опалявшим ладони сердцем, которое продолжало, продолжало и продолжало колотиться, сводя своей неправильностью с ума.

— Вот уж даром не надо, — пробормотал я и вдруг остолбенел, заметив караулившее меня у выхода инфернальное создание.

Суккуб оторвалась от пересчета банкнот, вытащенных из кожаного бумажника инспектора, и лукаво улыбнулась:

— Лео, мальчик мой, чему ты удивляешься? У нас ведь договор, разве нет? Неужели ты и в самом деле надеялся избавиться от своей второй половинки столь... просто? Брось, мы с тобой еще повеселимся! Отчаянно повеселимся, даже не сомневайся!