— Да все вроде нормально, — бормотал старшина, деревенский житель, не раз свежевавший матерого хряка. — Годовалый, кажется... Хотя... Что это еще такое?

Изнутри у ребер, откуда он слегка оттянул кишки, тянулись какие-то тоненькие веревочки.

— Проглотил что-ли чего? — прошептал Голованко, осторожно наматывая на палец такую нитку. — Вона как... рвется и не поймешь ни черта.

Вытащив палец, он и так его и эдак повертел, да, ничего не поняв, в сердцах сплюнул.

— Вот, что, Клава, — неожиданно перешел он на 'ты', поворачиваясь к поварихе. — Мясо конечно странное, да у нас совсем жрать не чего! Вона сколько голов, а из еды пескарей пара штук да грибов горстка. Скоро винтовку в руках не удержат... Поэтому, давай-ка, нажарь нам мяса. Попробуем! Бог даст, не помрем!

Природа не знает морали, ей неизвестен 'плюс' и 'минус'. Все это придумано и создано человеком для человека и во имя человека. Зачем это всей природе? Её бог — это рациональность! Среди растений, животных, неживой материи царит лишь один закон — развивается и сохраняется только то, что позволяет выжить... И как следствие из закона — сильный при всех равных условиях всегда уничтожит (съест, поглотит, переварит, изменит) слабого. Таков закон, такова жизнь!

Несмотря на отсутствие головы на плечах в физическом плане, Андрей прекрасно осознавал, что с каждой секундой он меняется. Хотя страшно было даже не это! Тяжелее всего было осознавать, что начали медленно исчезать его воспоминания (о доме, о матери и друзьях), взгляды, его боль и радость. Постепенно, как-то не назойливо, исчезало все, что так или иначе связывало его с человеком — живым человеком — Андреем Ковальских!

Он медленно истончался, теряя желание жить. Все казалось каким-то невесомым, зыбким и ненастоящим. Все, что раньше вызывало хоть какие-то эмоции, сейчас становились совершенно безразличным. Это было все больше похожим на еле уловимый сон, который вроде и был, но совершено не запоминается.

Однако страшнее всего было даже не то, что он терял свою человечность и не то, что он растворялся в чем-то другом... Страшнее всего было другое! Это не вызывал отторжения! Кусочек за кусочком, личность Андрея исчезала в глубинах Леса, переставая быть тем самым Андреем. Ему совершенно не хотелось сопротивляться — куда-то 'бежать' сломя голову, 'кричать со всей дури'... Даже, наоборот, его все чаще и чаще охватывало странное состояние — противоречивой эйфории.

'Он (Лес) какой-то необычный, — всплывало в памяти Андрея. — Жадный до всего! Ему постоянно нужно что-то новое. Мои знания, мысли... Да... Пусть, разве это плохо?'. Лес охотно принимал все, что ему давали...

'Я... маленький. Совсем маленький, — делился еще человек, погружаясь в далекое детство. — Зима. Лес прямо за околицей дома мне так нравился, что... Помню лыжи. Широкие, почти в две ладони... Мама говорила, что от отца они остались... Идешь по лесу, а кругом тишина. Мороз только щеки щиплет!'. Образы шли широким потоком, превращаясь постепенно в бурный океан видений.

'Чуть отойдешь от села и начинают встречаться следы животных и птенцов, — он заново переживал далекий, но от этого не менее притягательный момент. — Мне всегда нравилось разгадывать их... Кто здесь прошел, а кто вот здесь пробежал. Чудно'. В сознании вырастал кусок зимнего леса, покрытого теплым мохнатым белым одеялом. Между черными стволами, великанами возвышающимися посреди сугробов, мелькала еле заметная фигурка... На лыжах шел мальчишка, укутанный в старый полушубок. Одежка не по росту; перешита, кажется. Идет еле, головой по сторонам вертит.

Он улыбался! Улыбался по настоящему, когда не обязательно приподнимать вверх уголки губ и слегка сужать глаза... Андрею было хорошо! Он вновь переживал кусочек своего детства — одно из самых приятных его воспоминаний. Лес тоже это видел и воспринимал... Но не понимал! Череда этих образов, ярких и сочных, для него оставались лишь механически усвоенной информацией. Он добросовестно это принял, запомнил, пропустил через себя, но все без толку! Возникало непонимание! Противоречие! Образы, обычные и знакомые для него образы, не соответствовали таким бурным эмоциям!

Откуда столько теплоты, мягкости и спокойствия? Почему образ скрипучего и искрящегося на солнце снега будил у человека такие удивительный чувства? А слегка кислый запах старой овчины, из которой был сшит полушубок, чем он так дорог ему? Сознание Леса путалось... Рациональность, как неотъемлемое правило любого действия, сбоило и могло дать ответа на все эти вопросы!

Далекое детство сменилось юностью. 'Парное молоко... Вкусно. Пенки, — новый, еще более бурный шквал эмоций накрыл Андрей и Лес. — Мама!'. Отворилась потемневшая дверь и, пригибаясь, вошла стройная женщина. В ее руках был небольшой глиняный кувшин, накрытый льняной тканью. 'Буренку только подоили, — толстый и влажной нос мягко ударился об его ладони и осторожно стал давить. — Вкусное молочко'. Кувшин уже стоял на столе. Ткань лежала рядом, аккуратно сложенная треугольником. Стенки были теплыми, и приятно грели ладони... В нос ударил аромат парного молока... Подперев подбородок, женщина смотрела прямо на него. Еще молодое лицо... Вокруг глаз небольшие морщинки... Она улыбалась! 'Мама, — Андрея 'накрыло'. — Где сейчас моя мама? Что с ней?'.

Все это тоже впитал Лес, но вновь не было ясности... По огромной корневой системе, пронизывающей сотни гектаров старого леса, стремительно пролетали разряды. Они сплетались в немыслимые узоры, выдавая новые все более мощные импульсы... Новая информация, словно механизмы в огромной машине, вновь и вновь сталкивалась друг с другом, потом разбиралась до самых мельчайших элементов...

В нем все бурлило и клокотало! Зимний лес — цельный образ, где сплелись сотни и тысячи моментов, разбирался, словно игрушка в детском конструкторе. Элемент за элементом, деталь за деталью... Образ зимнего леса сменился видением деревьев, потом веток, коры, наконец, появились крошечные почки, какие-то орешки. Резкий импульс и все началось по новой! Огромный сугроб превратился медленно падающий снег, который сменился одной большой и геометрически правильной снежинкой...

Андрей метался! Не телом, а разумом! Тревога за мать вытолкнули наружу образы войны. 'Что же с мамой? — терзала его страшная боль неизвестности. — Мама?!'.

... Вновь всплыла казарма. Первые минуты обстрела! Грохот! Летящие кусочки кирпича! Пыль! Крики!

— Ковальских, твою мать! — возникло перекошенное от ярости лицо. — Чего телишься?! В ружье!

Дрожащие руки привычно искали штаны... Вот, на полу...

— Быстрее, быстрее!

Еще один взрыв, потом опять взрыв. Рядом кто-то упал, громко застонав при этом.

'Ремень, где мой ремень? — фрагменты страшной картины сменялись один за другим. — Куда же я его положил? Спинка кровати! Где?'. Кто-то начал стрелять через бойницу!

— В атаку! Бойцы за мной! — голос, словно горн затопил все вокруг...

Потом снова пришла боль! 'Война! Немцы! — вворачивало Андрея от вновь переживаемых минут катастрофы. — Вон они... Это плац!'. Спотыкаясь на вывороченных кусках земли, он пытался успеть вслед за всеми. Винтовка вырывалась из его рук, норовя лягнуть по животу. Взрыв! Свет и все!

Видения лились непрерывно, становясь все более эмоциональными и контрастными. Все, что Андрей когда-то воспринял очень близко к сердцу, рвалось мощными толчками наружу... В нем все болело, горело, взрывалось!

Село Малые Хлебцы, бывшее Царство Польское. Мимо немецкой комендатуры быстро проковыляла сгорбленная фигурка.

— Слышь, Михеич, глянь-ка в окно! — оживился Митрофан, грузный детина с похожим на картошку носом. — Кто это там такой шкандыбает?

За его спиной раздался скрип половиц и к окну прилипла морда по-меньше. Вихрастая голова с кое-как державшейся на ней фуражкой прижалась к самому стеклу, словно пыталась его выдавить.

— Ба, это же ведьма! — удивленно протянул он, осторожно протирая рукой потеющее стекло. — Ты же под и не знаешь ее... Живет у нас тут старая карга одна уж черт знает сколько. Думал, что окочурилась уже давно. А смотри-ка, живет себе и горя не знает.

— Что правда ведьма? — лицо у Митрофана имело настолько детские черты, что практически у любого вызывало смех. — Как же так?

Это собственно случилось и в этот раз. Увидев, как он разинул рот, напарник схватился за живот.

— Ты, Гнат, снова за старое?! — зло заговорил, не любивший такого Митрофан. — Снова? Что у тебя не спрошу, ты ржешь, как лошадь... Сейчас как дам в зубы!

Смех прекратился в мгновение ока. Кулаки у того, несмотря на детское выражение лица, были дай бог каждому. Кроме того, помахать он ими тоже был не прочь.

— Понял, понял, Митька! — пробормотал Гнат, на всякий случай отодвигаясь по дальше. — Говорят люди, что ведьма она... Зубы там заговаривает, рожениц охаживает, приворот какой там нашептать может. Ходил я как-то к ней... Любку чай знать должен? Митронину?

Митрофан наморщил лоб. Всплыли крупные морщины, как борозды на вспаханном поле.

— Ну, учитилишкина дочка, — продолжал тот, ерзая на месте. — Ну? Ладная такая деваха... Во! Приворот хотел сделать ей... Так, эта старая карга меня с порога спустила! Барбоса, вот такенного, натравила! Вот тварь! Ничего она у меня еще попляшет! Знаешь, что мы сделаем?

У Митрофана было детским не только лицо, но и умишко тоже не особо отличалось. Поэтому он всегда старался держаться с теми, кто соображал быстро.

— А? — акнул он, заинтересованно смотря на своего напарника. — Что?

— Смотри, мы с тобой кто? — Гнат выразительно постучал по нарукавной повязке, где чернела немецкая надпись. — Правильно, полицаи! — его палец рванул вверх. — Законная власть! Мы должны поддерживать настоящий порядок! Понял! Немецкий порядок! Во! А тут у нас не порядок! Давай собирайся! Пойдем к этой старухе.

После этих слов Митрофан заметался по комнате, ища свое оружие.

Бабка Милениха, тем временем, уже почти подошла до заветного дома. Толкнула калитку, прошла мимо пустой собачий будки и торкнулась в дверь.

— Кто там! — раздался тонкий голосок после некоторого времени. — А?

— Леська это ты? — тихонько спросила бабка, наклоняясь к тонкой щелке. — Открывая, бабка Милениха это! Давай быстрей!

— Дочь, открой, — из глубины дома донесся чей-то голос; на пороге стояла невысокая девчушка с длинной косой и испуганно смотрела на старуху.

— Что так смотришь, коза? — буркнула ей бабка, проходя в горницу. — Не укушу. Где мамка то? Фекла? Ты где там? Пошли. Поговорить надо!

Из-за перегороженной холстинной половины комнаты вышла встревоженная женщина. Тоже невысокая, можно сказать миниатюрная, с блестящими черными волосами.

— Садишь, матушка, садись за стол, — быстро забормотала она, вытаскивая что-то из печки. — Давно ты к нам не захаживала. Только вот и угостить-то тебя нечем. Вон картоха осталась, да хлебушка пол краюшки с обеда...

Продолжавшая стоять старуха на стол даже не взглянула. Она прошлась по комнате, строго посмотрела на девчонку, зажавшуюся в уголке.

— Фекла, от сынка твоего весточку принесла я, — вдруг скрипучим голосом проговорила она, смотря женщине прямо в глаза.

— Ох! — еле слышно вскрикнула та и, закатив глаза, начала медленно оседать на пол.

— Эх, дурья башка! — зашептала старуха, осторожно укладывая тяжелое тело на дощатый пол. — Как была дурехой, так и осталась! Сколько лет прошло, а такая же! А ты, что зенки вылупила? Драть бы вас обеих хворостиной по спине, чтоб по умней были! Да, поздно-то, драть уже... Давай, неси воды, а то время уходит!

Раз! Плеснули водой из ковшика. Закатившиеся глазенки вновь появились именно там, где им и положено быть. Щеки были бледными, почти белыми.

— Чего это ты, Фекла, грохнулась, как невеста на выданье? — опять захаркала Милениха, похлопывая женщину по щекам. — Говорю же тебе, весточку от сынка твоего непутевого принесла. Слышишь?!

— Слышу матушка, — тихо прошептала та, схватив старуху за руку и прижав к своей груди. — Уж не чаяла я, что дождусь этого дня... Все глаза выплакала. Думала, нету уже моего Андрюшеньки на свете. Думала, лежит он где в могилке, а я не знаю и где... Как он там, матушка? Где он? Не ранен чай? Ах! Он же в крепости был... Как же так?! Бабы баяли, что побили всех там! Никого не осталось!

Старуха медленно провела по ее лбу и проговорила с усмешкой:

— Бают... Бабы бают, что собаки брехают! Может взаправду брехают, а может и так — на луну! Дуреха ты, Фекла, как есть дуреха! Жив твой сынка ненаглядный! Здоров, — вновь усмехнулась она. — Почти здоров... Только худо ему сейчас! Опаска с ним может вскорости страшная приключиться... Да и с вами не все гладко! Идти тебе в лес надоть, к сыну! Все вместе будете... Чай вместе-то лучше, чем порознь!

Сидевшая женщина как-то подобралась, извернулась и бухнулась перед Миленихой на колени.

— Матушка, что же с ним приключилось? — зарыдала она; из угла к ее рыданию присоединилось еще чье-то всхлипывание. — Пойду я, пойду... Лишь бы жив он был... Пусть хворый какой, ну там израненный! Мне лишь бы живой был, живой! Сейчас все соберем... Леська, тащи сюда покрывало с печки.

В комнате началось столпотворение. Двое — мать и ее дочка метались по комнате и бросали на пол какие-то тряпки, узлы, свертки. То одна то другая что-то прижимала к груди и вновь бросала на пол. Наконец, старуха не выдержала и прикрикнула на них:

— Бросьте вы се это барахло! Ничего вам это не нужно будет там! А если не поторопитесь и жизнь вам вскорости тоже не нужна будет... Вона смертушка уже за вами идет, да в двери стучиться.

Бух! Бух! Бух! Кто-то по хозяйски забарабанил в дверь.

Обе посерели от ужаса и застыли посередине комнаты.

— Вона в окно лезьте, — махнула им рукой бабка. — Идите в лес... К болоту, там все и будет вам... Только осторожней! Плохое оно болото, чужих сильно не любит. Не шумите там!

Фигурки исчезли в окне. В дверь вновь стали ломиться.

— Открывайте! Полиция! — надрывался чей-то низкий голос одновременно со стуков в дверь. — Открывайте, а то сломаем!

— Это не ты уж там ломишься, как окаянный зверь, милый Гнатушка?! — крикнула в ответ бабка. — Твой, точно твой паскудный голосок! Что же тебя здесь надо Иудушка?

Добротная дверь, сделанная еще старым хозяином в пору расцвета его сил, вновь подверглась граду ударов.

— Открывай, старая карга! — проорал тот же голос, срываясь на визгливые нотки. — Хватит, попила нашей крови! Теперь здесь все будет по-германски! Всех мы вас ведьм постреляем!