Лесс Таллер - выродок

Повезло тебе, казначей, счастлив твой бог. Отсчитав в сторону десять золотых, я горстями скормил прочее вихрю. Потом убрал заклятие и, подперев щеку рукой, наблюдал слипающимися глазами, как лишенный магической силы вихрь медленно чахнет, теряя песок. Сиротливая горстка оставшихся на столе монет, упорно не желая обретать внятность, расплывалась в мутную желтую лужицу.

Смутное предчувствие быстро переросло в тревогу, вытряхнув из меня сон. Место напротив оказалось пустым — 'куклы' не было. Хлопнула дверь черного входа. То, что щели меж ставнями оставались темными, а значит, еще не рассвело, я отметил про себя уже на бегу. Пускай каким-то чудом лавочник скинул заклятье, но сил это ему не прибавит, уж ногам-то точно. Я достиг входа, рывком распахнул дверь и выскочил наружу. Лавочник, похоже, не особо и торопился. Он сидел чуть поодаль, уронив голову на грудь, привалившись спиной к обгоревшему деревянному столбу. Откуда здесь взялся этот столб, да еще обгоревший — хороший вопрос, но прежде все-таки стоило бы ответить, откуда, черт подери, тут снег.

Глава 15

Обыкновенный снег, если закрыть глаза на то, что навалило его аккурат посреди самого жаркого месяца в году. А закрыть, похоже, придется: магии в снеге — я это чувствовал — было не больше, чем целомудрия в портовой потаскухе. Да и не верил я в магию такого порядка. Все эти россказни о всемогущих колдунах, гробивших целые города лютым хладом, огненными шарами и вихрями — надо полагать из задниц — хороши для сельских таверн. Это там, перхая от самосада, измордованные повинностями деревенщины имели обыкновение скрашивать небылицами опаскудевшую рутину собственной жизни. Любой чертовщине можно найти объяснение, беда только у очевидцев порой не хватает желания, а паче мозгов, чтобы остыть и спокойно пораскинуть ими. Вот и лезут на свет нелепицы вроде истории о болотной жабе, которую стоит поцеловать и принимай готовую на все грудастую девицу с белокурой косой до упругой гузки. Я же был уверен, что уж мне-то достанет ума объяснить этот снег, минуя всякого рода магическую дрянь. Но только не теперь — когда посреди сверкающего великолепия так удобно устроился мой лавочник — позже.

Я огляделся. В заваленном снегом дворике не было ни души. Впрочем, это лишь вопрос времени, когда на улицу выскочит первый ошалевший и примется вопить, призывая домочадцев и соседей в свидетели чуда. И коль скоро раскрытый от удивления рот никоим образом не мешал глазам — неплохо бы, прихватив 'куклу', убраться отсюда до суеты. В два прыжка я достиг столба — времени, выплясывать вокруг да около, не было. Если способность соображать вернулась к лавочнику в полной мере — он меня ждал. Если же нет — скрытность и подавно теряла смысл. Я пихнул лавочника в плечо. От моего прикосновения он неожиданно обмяк, скользнул спиной по столбу и тяжело повалился на бок. Голова его неестественно вывернулась, обратив сильно пожелтевшее лицо кверху. Взвихрился снег. Невесомые снежинки, кружась, неторопливо опускались в широко распахнутые, тусклые, словно подернутые патиной, глаза 'куклы' и не таяли. Я склонился над телом — мертвее мертвого или я мало повидал трупов со свернутыми шеями.

А вот это объяснить будет куда сложнее. Завидную прыть явил бедолага, удирая, но ее явно недостаточно, чтобы вот так запросто сломать себе шею. Кто-то ему помог. Да так ловко, что и следов на снегу не оставил ни у столба, ни поблизости от него. Я неплохо насобачился убивать. Но передвигаться, вовсе не оставляя следов на земле, я не умею, равно, как и парить над ней грешной. Если мой застенчивый приятель схоронился где-то рядом — попытка отыскать его стала бы большой ошибкой. Возможно, последней: при его талантах я легко мог составить лавочнику компанию. А пока в планы искусника смерть некоего скамора не входила — шанс разобраться во всей этой чертовщине у меня оставался. Однако для начала требовалось решить более насущную проблему. Я взвалил тело на плечо, мимоходом отметив, насколько же тяжел этот тощий лавочник, повернулся к дому и замер.

Посеребренные инеем кучи остывшей золы под угольно-черными балками, от которых к звездному небу свивали кольца частые ниточки дыма — вот и всё, что осталось от дома. Я обернулся и, опустив плечо, позволил ноше соскользнуть в снег. Похоже, торопиться некуда. Исчез заваленный снегом колодец двора, сгинули серые стены. Сразу за обгоревшим столбом брала начало и уходила вдаль широкая улица. Справа и слева от нее тянулись занесенные снегом низкие оградки, за которыми слабо курились пепелища. Кое-где из груд головней торчали покосившиеся трубы дымоходов. Откуда бы взяться широким улицам в затужском муравейнике? Опять же, изгарины, лениво коптящие и без того черное ночное небо, явно были некогда целиком деревянными домами, каких ни в нижнем, ни тем более, верхнем городе не найти.

Чертовщина на мелочи не разменивалась. Раз завязавшись, стерва крепла, подкидывая всё новые, еще более заковыристые загадки. Только и этого ей оказалось мало — не иначе как для куража, эта дрянь внушила, ко всему прочему, еще и необоримую уверенность, что однажды я уже бывал тут. Дерьмовая это штука — оголтелая, не подкрепленная воспоминаниями уверенность. Все равно, что с чужих слов в змеиной норе нашаривать кошель с золотом. Но и в навязанной убежденности отыскалась крупица разумного — стоя на месте, размотать этот бесовский клубок мне не удастся. Это я принял. Проваливаясь по щиколотку в снег, я двинулся по улице.

'Персты Веда — так звались эти столбы. По заведенному обычаю их вкапывали рядом со срубами и в дни Великих Празднеств венчали заостренные вершины то плетеницами из первоцветов, то венками из елового лапника, головами добытого на охоте зверья или связками спелых плодов. Теперь же 'персты' стояли обугленные. Совсем как тот, что выбрал местом своего упокоения мой лавочник'.

А вот и воспоминания. Одной слепой уверенностью дело не обошлось — чертовщина играла по-крупному. Воспоминания, которых не было... которых не могло быть.

'Высоких оград в Общине не жаловали: чадам Веда скрывать друг от друга было нечего. Калитки в низеньких оградках оставались распахнутыми настежь весь день, пока Вед Красный дарил с небес тепло и свет, и закрывались лишь на ночь, поскольку это время без остатка принадлежало Горлоху и его черному воинству. Обойдя свои владения, Вед Красный прятал ясный лик за горизонтом, и над миром воцарялся его младший брат — бельмастый Горлох. Лишь 'персты Веда' оберегали дома от поганого братца, проклятого собственным отцом — верховным богом Кхорсом'.

Мелочи. Только с их помощью наши воспоминания обретают плоть, наливаются жизнью. При желании, я мог бы вспомнить, на какую ногу хромал старик Кхорс, сколько жен разменял любвеобильный Вед и даже точное число зубов, оставшихся у Горлоха во рту после ссоры в Небесных Чертогах со скорым на руку отцом. Для того чтобы чертовщина смогла воспользоваться такими мелочами, мне необходимо было знать или выдумать их. В последнем случае требовалось недюжинное воображение, которым я не обладал: Тар-Карадж быстро лишал подобного дара. Оставалось допустить, что всё то религиозное дерьмо, которым как оказалось я был забит под завязку — и в самом деле мои воспоминания, истинные. Это ровным счетом ничего не объясняло, но, по крайней мере, обретенная уверенность уже не казалась мне такой оголтелой.

Я остановился. У моих ног серебрился невысокий снежный холм. Можно было бы пройти прямо по нему, но что-то удерживало меня: я скорее догадывался, чем знал, что мог скрывать под собой снег. Их было тут немало этих холмов — у самой дороги, возле оградок и за ними... Большие, поменьше и совсем крохотные, все они одинаково безмятежно серебрились под полной луной. И над всеми ними мерцала колючими звездами кристальная тишина. Пронзительная до саднящего свиста в ушах, неподвижная... мертвая. И была она тут к месту, а скрип снега под моими сапогами — лишним, как лишним был я сам. И чтобы не стать частью этого мира мне необходимо было идти вперед. Туда, где, как услужливо нашептывала моя уверенность, я получу ответы на все вопросы.

Странно, мне показалось, будто я тащился вдоль бесконечных оградок, почерневших перстов Веда и пепелищ не меньше мили. Когда же, наконец, улица вывела меня на небольшую заваленную снегом площадь, и я оглянулся — до лавочника было рукой подать. Я без труда мог разглядеть его осунувшееся, обращенное в мою сторону лицо. На мгновение мне вдруг почудилось, что он внимательно наблюдает за мной. Я вроде бы даже успел поймать влажный живой блеск его глаз. Глумясь, чертовщина не ведала устали.

'Сверху, селение общины скорее походило бы на солнце, намалеванное рукой ребенка. Лучи улиц сходились в круглой мощеной камнем площади, центр которой, вопреки устоявшейся традиции оставлять это место за позорным столбом, занимал алтарь Веда Красного — бога света и плодородия. В праздники жрецы из храма, венчающего одну из улиц-лучей, приводили на помост к алтарю жертвенного козла. После Слова Чадам, Верховный жрец подносил руку с ножом к горлу животного, однако толпа селян разноголосым хором неизменно испрашивала милости для 'приговоренного'. 'Чудом' избежавшего заклания козла паства наперебой закармливала сладостями. И стар, и млад, славя милосердие Веда, накалывали себе пальцы обрядовыми золотыми иглами и кропили алтарь каплями собственной крови взамен невинной'.

От помоста остались лишь почерневшие сваи да обломки поперечин. Гранитная глыба алтаря лежала под ними, припорошенная снегом. Площадь была бугристой от холмов. Ни души вокруг. И запах... Бывало, вместо сиротливого выгула в саду Тар-Караджа мне выпадало спускаться с одним из младших Отцов на ледник за мясом для храмовой кухни. Четыре сотни ступеней вниз по узкому извивающемуся каменному жерлу, деревянная, покрытая изморозью дверь и ледяная каверна за ней. Там, среди развешанных на крючьях освежеванных туш, всегда пахло одинаково. Теперь этот запах висел над площадью.

Не оберег Вед. Напрасно его персты грозили Горлоху — пария позубастее оказался. А, может, мало показалось Веду рдяных конопушек на алтаре? Может, вовсе и не пальцы иголками колоть нужно было, а глотки сотнями резать? Глядишь, и достало бы у отца небесного сил, а паче желания, пособить чадам своим. Бестолковым, надо сказать, чадам. Не от большого же ума презрели они прозвище Веда — Красный. Или мнилось им, будто нарекли его так только лишь за здоровый цвет лика ясного? И где теперь тот лик? Бельмом луны пялится с небес Горлох, и в этом черно-белом, точно гравюрный оттиск, мирке свет его поярче солнечного будет. И еще меня неотступно преследовало чувство, что эта ночь здесь надолго. А вместе с нею и я. И чтобы выбраться, мне нужно лишь перестать нашаривать связь между черно-белым мороком и той дрянью, что лезла из меня всю дорогу и просто отдаться обретенной уверенности. Я никогда не полагался на внутренний голос, предпочитая действовать наверняка. Стоило попробовать...

...Я нашел его на другой стороне площади. Он сидел на снегу, привалившись плечом к каменной стенке колодца. Я знал, что найду его здесь. И знал, что это будет именно он.

Глава 16

Иного я и не ждал. Чертовщина бесцеремонно влезла в мою голову, деловито перетряхнув воспоминания, ценность которых была сомнительна, поскольку я все еще понятия не имел откуда и чьи они. Было бы странно, не приметь она для игрищ то единственное, которое я твердо считал своим. Это теперь, заискивающая память виляла сучьим хвостом, на-гора выдавая секреты. Раньше она держалась иначе. Точно собака с костью, забавлялась с моим прошлым, не подпуская меня к нему ни на шаг. Дразнила снами, что наутро оставляли по себе лишь зыбкие, неотвратимо тающие в предрассветных сумерках образы да бессильную ярость. Лишить ее забавы казалось немыслимым, однако я упрямо пытался вырвать из ее когтей то, что по праву принадлежало мне. Пока однажды, в ответ на мои усилия, она не оскалилась одним единственным воспоминанием, которое навсегда отбило у меня охоту вернуть себе прошлое.

Я подходил к нему медленно, стараясь не напугать, но и без лишней осторожности, чтобы мое появление не стало неожиданностью. Неизменный сверток покоился на его острых в ссадинах коленках, выпиравших сквозь прорехи штанов. Положив головку на сверток и обхватив его тонкими перемазанными копотью ручонками, мальчишка не шевелился. С этой стороны мне были видны лишь его припорошенная снегом макушка с жесткими кустиками темных волос да торчащее ухо, черное от сажи. Край его разорванной шерстяной котты выбился из-под пояса и задрался, открывая всем ветрам впалый живот и выпирающие из-под грязной кожи ребра, такие тонюсенькие, что больше походили на рыбьи. Заморыш сидел неподвижно, не замечая ни меня, ни стужи вокруг, ни ледяной стыни мерзлого колодезного камня. Я смотрел на безмятежное серебрение снега, покрывающего тонкие запястья, и память услужливо рисовала мне застывшие глаза лавочника с нетающими в их лиловой мути снежинками. Чертовщина по-своему перекроила мое воспоминание. Оно и так-то не было подарочком вдруг раздобрившейся памяти, но даже в нем, заморыш у колодца всегда оказывался живым. Жалким, но — ЖИВЫМ. Именно это, в свое время, помогло мне удержаться, когда сука-память, вконец остервеневшая от моих настойчивых попыток лишить ее лакомого куска, рассталась с тем воспоминанием, которое лучше бы никогда не помнить. Именно за это, в самом начале ее паскудного откровения, я цеплялся, словно утопающий цепляется почерневшими от напряжения пальцами за кусок топляка. И вот теперь, я смотрел на неподвижное тельце перед собой и должен был чувствовать... что? Что!? Может быть, когда-то я и впрямь нуждался в поддержке, однако с тех пор много воды утекло. Я уже не тот сопляк, катающийся по полу кельи и умоляющий память забрать 'подарок' обратно. Я научился с этим жить. Меня научили. Заморыш мертв? Что ж, ему и в самом деле давно бы пора уже сдохнуть. Носком сапога я ткнул мосластую коленку. Сверток упал на снег и откатился в сторону. Что теперь? У кого искать ответы? Хранили молчание снежные холмы. Безмолвствовали черные пепелища. Помалкивала уверенность, заманившая меня сюда надеждой эти самые ответы получить. Да и сверток, что валялся в снегу, откровенничать явно не собирался. Я перевел взгляд на заморыша... он смотрел на меня.

Вернее, устремил ко мне лицо, вместо которого у него была сплошная снежная масса: ноздреватая, посеревшая от копоти, с редкими вкраплениями какого-то сора. Плечи заморыша подрагивали, неестественно длинные для его куцых ладошек пальцы судорожно сжимались и разжимались. Я почему-то сразу понял, что он вот-вот заплачет, и как только это произойдет — слезы растопят снег на его лице. И словно в ответ на это осознание очнулась моя уверенность, которая тут же подсказала, что необходимо вернуть ему сверток прежде, чем это случится. Я послушно поискал глазами пропажу (как же быстро ей удалось со мной сладить). Сверток застрял в снегу, шагах в пяти от меня. Странно, но поначалу мне показалось, будто он лежал гораздо ближе. Я присмотрелся. Сомнений не было — сверток продолжал катиться! Медленно, с натугой преодолевая снежное сопротивление, разметав по сторонам выбившиеся из-под холстины волосы. Сколько же чертовщине нужно еще дерьма, чтобы вынудить меня поскользнулся на шатких мостках реальности? Много, много больше, чем она мнит выудить из своих загашников! За недолгую, но весьма насыщенную жизнь я перевидал его достаточно — хватило, чтобы обрести необходимую устойчивость. И мне плевать, сам собой катится сверток, нет ли, если он поможет заткнуть готовому разреветься заморышу пасть — я достану его. Тем паче этого требовала моя уверенность, а я с некоторых пор стал удивительно покладистым в отношении нее.