Несмотря на раннее утро, на улицах Полтавы было достаточно многолюдно. Крестьяне везли на базар зерно, овощи, фрукты. То и дело с телег подавала голос домашняя живность: кудахтала, крякала, блеяла, хрюкала. У ремесленников на возах — деревянные ведра и миски, плетенные брыли и корзины, а еще множество всякой мелочи. Здесь же и хозяева лавок приглядывались, не купить ли чего оптом.

Навстречу проскакал небольшой отряд казаков. У дверей церкви, чинно поглаживая длинную седую бороду, прохаживался поп в черной рясе.

Полтава просыпалась.

Во дворе полковника нас встретила Параска.

— Добрый день, тетушка!

— Добрый день, козаче. Ты, Андрию, проходи в хату. А хлопцы твои пусть немного подождут.

Когда мы переступили порог, добавила:

— Мужу совсем дурно. С кровати не встает. Только голову поднимет — сразу блюет. А тебя велел провести.

Искра лежал на кровати с замотанной шерстяным платком головой. За ночь багровая опухоль посинела, расползлась, закрыла глаза.

"Таки удар у пана Тадеуша хорош! — подумал я. — Без сотрясения мозга тут не обошлось. Хоть бы "дядюшка" Богу душу не отдал".

Жену Иван узнал не глядя, по шагам.

— Параско, кого привела? — простонал он, с трудом шевеля губами. Ни открыть глаз, ни приподняться он даже не пытался.

— Как ты велел, Иване, — Андрия... Найду.

— Плохо мне, сынку! Совсем плохо... Жена тебе даст письмо... Вези, как договаривались. Расскажешь генеральному судье, о моей болезни... на словах. Параско, дай ему два,.. нет — три червонца... и еды собери в дорогу.

На большее Искры не хватило. "Покопавшись" в его мозгах, я понял, что разговор окончен.

Как я узнал, "На Диканьку" можно ехать двумя путями. Один — дальний, зато более ровный, наезженный и многолюдный. Другой, через "Будыщанськи горы", — чуть ближе, зато посложней. Подумав немного, все же выбрал второй. Хотел избежать лишних глаз, языков, ушей...

Что-что, а это вполне удалось. Не отъехав и мили от Полтавы, мы остались в гордом одиночестве. Вначале "шлях ишов" по нетронутому плугом землепашца лугу. К осени на его зеленом ковре появились блеклые пятна высохшей травы. Но все же пока еще желтели, белели, скромно синели частые полевые цветы. Однако в воздухе по-прежнему гудели трудяги серые пчелы, мохнатые синие с белым брюшком шмели. Звенели комары, жужжали оводы и нахальные августовские мухи. Скрипели сверчки, кузнечики, то и дело взлетали из-под самых копыт. В небе, заставляя тревожно перекликаться стрижей и прочую птичью мелочь, гордо парил орел. Воздух густо наполняли ароматы сохнущей травы, полевых цветов и горьковатый привкус полыни.

За лугом последовали небольшие овражки и поросшие колючим кустарником холмы.

Я, было, подумал, что это и есть Будыщанские горы. Но, как оказалось, ошибся. К ним мы ехали еще добрых три часа.

Об их близости известил "трубный глас" оленя. Вскоре я увидел и его самого. Надменный и величавый, с огромными ветвистыми рогами, он стоял, словно изваяние, на вершине холма, снисходительно наблюдая за пасущимися в низу ланями.

Дорога ушла резко вниз, а затем, петляя, снова поползла вверх. Конечно, Будыщанськие горы на самом деле всего лишь высокие, поросшие густым лесом холмы. Не более. Но и здесь вполне можно заблудиться.

Когда спустились в очередную низину и увидели голубое зеркало воды, решили сделать небольшой привал. Спешились, привязали коней. Разложив на тряпице дары Параски, приступили к трапезе. На этот раз, кроме пирогов и "кровъянкы", она положила с десяток желтоватых перезрелых огурцов, кусок солонины и вареные яйца.

Однако спокойно перекусить нам не дали. С гиканьем из-за кустов выскочила ватага головорезов. Одетые кто во что горазд, лохматые, грязные, они размахивали дубинами, ножами и "справжнимы шаблямы". На размышление времени не осталось.

— Выручай, дружок! — крикнул я, выхватывая арабский меч.

Данила, метнулся к лошадям, схватил пистоль и, не целясь почти в упор, разрядил в грудь замахнувшегося на него дубиной детину. Грыць же с воплем "рятуйте" бросился со всех ног наутек.

Двоих я зарубил почти сразу. Третий неумело попытался отмахнуться саблей, но в следующий миг уже дико орал, глядя на обрубок руки из которого струей била кровь. Метнувшись в сторону, я успел полоснуть по боку наседавшего на Данилу долговязого, беззубого "злодия".

Развернулся к остальным. Теперь они уже нападать не спешили, уступив пальму первенства вожаку: седому, одноглазому, со шрамом через все лицо бывалому вояке. В одной руке он сжимал саблю, в другой — нож.

Зловещая ухмылка обнажила несколько чудом сохранившихся гнилых зубов. Он замахнулся саблей, надеясь, что я стану уходить в сторону и угожу под удар ножа. Но недооценил быстроты моих рефлексов. Спустя миг арабская сталь небрежно смахнула его голову с плеч.

Наглядный урок явно пошел впрок. Не желая последовать за вожаком в ад, мазурики бросились врассыпную. Исчезли в кустах еще быстрее, чем появились.

Я вспомнил о Даниле. Повернулся в его сторону. Присев на землю в нескольких шагах от лежащего лицом вниз долговязого, прижав руки к животу и прикрыв глаза, он, содрогаясь всем телом, блевал. Похоже, не ранен. И на том, слава Богу.

За кустами вновь послышались шаги. На поляну, склонив голову, размазывая рукавом слезы и сопли, вышел Грыцько.

Навстречу ему поднялся бледный, без кровинки на лице, Данила. Увидев глаза брата, Грыцько окончательно сник. Подойдя ко мне, упал на колени:

— Прости, пане! Прости... И ты, брате! Не гоните мене, Христа ради! Не гоните! Не перенесу позора... Жить не смогу! Наложу на себя руки... Я испугался... Очень испугался... Но больше вас не брошу... Клянусь... Христом Богом клянусь.

— Прости, пане, Грыця! И я боялся... чуть не бросился вслед за ним... Ей Богу!

Да что там говорить, я все прекрасно понимал. Простые сельские мальчишки. Что от них требовать? Пройдут годы, прежде чем вырастут "справжни козакы". Убить человека не так-то просто, даже если он собирается сделать это с тобой.

— Хорошо... Седлаем коней и в путь... А ты, Данила, молодец! Не растерялся. А что страшно, так страшно всем. Вот, держи — награда за смелость и за добрую службу... — вложил ему в ладонь два золотых червонца.

— Неужто мне? Сроду золота в руках не держал! Спасибо, пане!

— Хочу вас предупредить... Нет, приказать! Про то, что были в шинке в день драки и про то, что случилось здесь, навсегда забудьте! Длинный язык — ближайший путь к эшафоту.

— А что такое "эшафот", пане?

— Ну.., это такое место, где болтливым дурням отрубают головы.

— Как вы тому? Срезали, словно гарбуз...

— Вот-вот... Приблизительно так... Обмойтесь, пока вода рядом. Да и поехали. Нужно успеть засветло. В темноте наверняка заблудимся.

— А едем-то куда?

— В Диканьку, к генеральному судье Кочубею.

— Ух, ты! — уважительно прошептал, чувствовавший себя героем Данила.

Молодость понемногу брала свое. Его еще недавно бледное лицо уже раскраснелось. Сворачивая "харчи", юноша сунул в рот кусок солонины и теперь усиленно работал челюстями. Грыцько же по-прежнему прятал глаза.

Дальше дорожка вела нас через лес, а потом и вовсе рассыпалась несколькими тропинками.

Мы вдоволь поплутали, прежде чем выехали к похожему на Горбы селу. Звалось оно Будыща. А к Диканьке... к Диканьке путь еще не близок.

Ну, как тут не вспомнить Жаклин с ее восточно-европейским фольклором: "Самая близкая дорога та, которую знаешь!" Или скажем: "Кто ездит напрямик, тот дома не ночует". Что ни говори, а Жаклин свою работу знала...

Попробуй, поспорь!

От Будыщ к Диканьке вел один хорошо натоптанный "шлях". Я ехал впереди, а братья чуть поодаль. Обычно даже на ходу они успевали переговариваться, обмениваться впечатлениями. Сейчас же молчали.

Случившееся давило тяжким грузом на юные души. Должно пройти много времени, прежде чем забудется, уйдет в глубины памяти. Когда-нибудь, многим позже, славные казаки, может, со смехом станут вспоминать первое боевое крещение.

Позже? Опять я за свое! Когда позже? Мир этот не реален! Не реален, и все тут! Безумный бред Хроникона... Не более. У него нет и не может быть будущего.

Но Кумедни этого не знали, потому и продолжали молча страдать. Не знал и ветерок, явившийся неведомо откуда. Он дул нам прямо в лицо. Студил, охлаждал разгоряченные лица, шевелил одежды и волосы. Понемногу набирая силу, стал поднимать дорожную пыль, гнуть травы, шатать верхушки деревьев прилегающего к "шляху" лиственного леса. Голубое небо над барашками облаков как-то незаметно заменила молочно-белая дымка. С каждой минутой свежело. Потянуло сыростью. Хорошо бы успеть до дождя.

— Не отставайте! — крикнул братьям и перевел коня в галоп.

Поднимая облака пыли, мы устремились вперед. Встречные крестьяне жались к обочине, уступая дорогу. Кое-кто кланялся, еще и шапки снимал.

Ну, вот и мы совсем как охрана пана Стоцкого заставляем "сиромах" глотать дорожную пыль. Давно ли я сам был на их месте? Кажется, прошла целая вечность. А всего-навсего — неделя! Тогда, помнится, скрипел от злости зубами...

Лес давно остался позади. Теперь, словно часовые, с обеих сторон дороги нас охраняли дубы. Крепкие, высокие, гордые красавцы, не желавшие склонять головы перед разгулявшимся ветром. Они лишь неодобрительно шумели кронами, роняя на землю чуть желтеющие листья и еще почти зеленые желуди.

Говорят, что дубы живут тысячу лет, сколько же этим: сто, двести? Тьфу ты, черт! Да им же всего-навсего три недели отроду! Три!

Теперь уже я разозлился не на шутку. Делом нужно заниматься, а не философствовать...

Усадьба генерального судьи Василия Леонтьевича Кочубея была обнесена каменным забором. У ворот нас встретила стража:

— Кто такие, чего нужно? — спросил высокий худой казак с "шаблею" на боку и пистолем за поясом.

Другой, совсем еще юноша, буравил меня темно-карими глазами из-под насупленных широких черных бровей. Одет был небогато — сапоги стоптанные, "шабелька" старая, местами поржавевшая.

"Прикоснувшись" к его мозгу, спешно ретировался. Обожгла клокочущая вулканом зависть. Дикая, неуемная... Моя одежда, оружие, конь, сбруя, все то, чего он был несправедливо лишен, — злило, даже более того — приводило в ярость. Слуги и те...

— К пану генеральному судье Василию Кочубею с письмом от полковника Ивана Искры, — не считая нужным скрывать, гордо провозгласил я и напыщенно задрал нос. Желая показать свою "значимость" и пренебрежение к ним, служивым шавкам.

С каким удовольствием сейчас меня послали бы подальше, а то и вовсе...

— Лизоблюды, холуи поганые! — скрипел зубами старший.

Лицо юноши побагровело, глаза налились кровью, а крепко сжатые губы побелели. Судорожно вцепившись в саблю, он сделал шаг вперед. Опомнившись, его товарищ заступил дорогу.

— Не нужно, Петре! Говорю тебе, все, хватит! Обоих погубишь! Хай им грець! Даст Бог... проезжайте! От греха подальше, езжайте, говорю!

За воротами дорога вела через ухоженный парк прямо к большому каменному дому.

Возле крыльца стояла открытая карета — "брычка", запряженная парой лошадей. Здесь же рябой кучер, пуская из люльки дым, переговаривался со спешившимися охранниками.

Бегло осмотрел дом: большие окна с прозрачными, вместо уже ставших мне привычными зеленовато-мутного цвета, стеклами, черепичная крыша. Три мраморные ступени вели к тяжелым резным дверям, подвешенным на массивных кованых петлях. И чистота... удивительная, непривычная глазу чистота. В парке, на дорожке, на ступенях...

Дверь бесшумно отворилась. На пороге показался одетый в платье из добротного сукна и кожаные башмаки слуга.

— Чего пан изволит? — тон мягкий, услужливый, но в нем сквозит скрытое пренебрежение, а во взгляде — ехидца. Мол, видали мы таких гостей...

Он так и не удосужился спуститься со ступеней, замарать в дорожной пыли подошвы башмаков, которыми явно гордился.

Теперь уже я ощутил себя в шкуре тех служивых, что остались у ворот. Но в отличие от них, особо не разозлился. Скорее наоборот...

На этот раз, желая не афишировать пусть и не тайную, но конфиденциальную миссию спешился. Неторопливо, оставляя на мраморе следы, подошел к дворецкому. По-другому его и назвать-то было сложно. С наслаждением поймал расстроенный взгляд, считавший грязные пятна на ступенях.

Вполголоса, интимным, но достаточно веским тоном, сказал:

— Милейший, ну-ка, подсуетитесь! Вашему господину пакет из Полтавы. От Искры, Ивана.

— Уж не случилось ли чего? — пробормотал растерявшийся дворецкий.

Лишь затем до него дошла вычурность фразы, совершенно неподходящая внешности казака. Брови неудержимо поползли вверх. А когда мы встретились глазами, он и вовсе поник, испугался. Пренебрежение и скрытое ехидство словно ветром сдуло. Все-таки есть что-то в породе прирожденных дворецких от гончих псов: нюх, быстрота реакции, чутье...

Уж не знаю, как, но он сразу понял, что я всегда буду "по табели о рангах" стоять намного выше. А наживать сильных врагов в его планы никак не входило.

— Да не бойтесь, любезный, я не злопамятен! — окончательно добив ошалевшего слугу, мило улыбнулся. — Иди уже, докладывай.

— Сейчас, пане, доложить никак не могу, — извиняющимся тоном лепетал он. — У генерального судьи панна Мирослава Дольская. Но как только... я сразу же... Пожалуйста, немного подожди...

В конце фразы дворецкий и вовсе замялся, отчего сильно смутился и уже развернулся, желая поскорее скрыться за приоткрытой дверью, но, вспомнив что-то важное, задержался:

— Еще раз извини, пане... Как о тебе доложить?

— Зовут меня — Андрий Найда. Так и докладывай.

Похоже, он так мне и не поверил. Неловко столкнувшись с выходившими из дома девушками, вновь смутился и рассыпался в извинениях.

— Извините! Ох, извините меня, пани Мотря. Совсем старый стал... подслеповатый.

— Ничего, Степан, ничего. Иди с Богом,.. — успокоила его молодка.

Правильный овал лица, большие карие глаза, крылатые черные брови, длинные ресницы, ровные белые зубы и алые губы. Среднего роста, в бирюзовой, расшитой золотыми цветами безрукавке поверх голубого шелкового платья, в красных сафьяновых туфельках с серебряными пряжками, с золотым крестиком на груди и молочно-белыми, слегка мерцающими жемчужинами в ушах. Ее пышные волосы непослушными прядями рвались на свободу из-под шелковой повязки.

На вид девушке лет двадцать, и она могла бы прослыть красавицей, если бы не затаенная грусть и боль в глазах, оставившие беспощадный след под глазами и морщинки на переносице и лбу.

— Настя! — окликнула Мотря подругу, во всю пялившуюся на мою скромную персону. — Настя, пойдем!

Окинув меня неодобрительным взглядом, нетерпеливо дернула ее за рукав.

— Да что с тобой? Пошли, говорю.