Последняя песнь Акелы

Весь следующий день Троцкий провел, наслаждаясь бездельем. Самсон дал ему свою старую одежду, которая, не подходя Льву по росту, отличалась изрядным объемом, а платье гостя забрали и выстирали женщины. Проспав в гамаке на заднем дворе почти весь день, Троцкий, радуясь, что расспросы про его личную жизнь закончились, приговорил с хозяином за ужином небольшой кувшин вина и вновь завалился спать на широкий и длинный топчан в гостевой комнате.

Ночью он проснулся от неясного приглушенного шума: на дворе ржали чьи-то кони, кто-то, позвякивая железом, с кем-то разговаривал вполголоса. Троцкий вынул из-под подушки подаренный Туташхиа револьвер, и переполз в дальний от топчана угол. Найдя укрытие, Лев осторожно взвёл курок и, ловя каждый звук, доносившийся со двора, прижался спиной к стене и застыл. Вздрагивая едва ли не от каждого шороха доносящегося со двора, Лев пытался понять, что заставило его поступить именно так, а не иначе, но ответа так и не находил.

Половицы веранды, прогибаясь под весом дородного хозяина, жалобно взвизгнули. Следом за половицами надсадно проскрипела входная дверь, и в жилую половину дома, сгибаясь под тяжестью мешка, вошел Гогечиладзе. Следом за ним, двигаясь по тем же половицам, но при этом абсолютно бесшумно, в комнату прошел Туташхиа. Выглядел он так же, как и два дня назад, и единственное, что дополняло его облик, это связка из четырех коротких винтовок, которые абрек без усилия удерживал за ремни одной рукой.

Понимая, что тревога напрасна, Троцкий облегченно вздохнул и спустил курок с боевого взвода. Он вышел из угла, по-прежнему сжимая в потной ладони револьвер и, намереваясь поздороваться, сделал пару шагов навстречу Туташхиа.

Разбойник окинул метнувшуюся навстречу ему тень беглым взглядом и расплылся в улыбке, переросшей в раскатистый смех. Да и было отчего: в широченной исподней рубашке и коротких кальсонах, растрепанный, с торчащими вразлет волосами и взлохмаченными усами, но с револьвером в руке, Троцкий выглядел крайне комично.

Самсон, настороженно выглянув из-под мешка, на пару мгновений остановил взгляд на Троцком, солидарно с Туташхиа фыркнул и посеменил дальше, унося тяжелый груз в недра домовых кладовых.

Отсмеявшись, Дато пожал приятелю руку, после чего подошел к столу, стоявшему возле окна и сел спиной к стене, положив коробку маузера себе на колени. Заметив, что крышка кобуры открыта, Троцкий подивился звериной осторожности абрека, который, даже находясь в доме друга, садится так, чтобы видеть вход в дом, и держит оружие под рукой.

Через пару минут в комнате появился Самсон в компании женщин, споро заставивших стол едой. Проводив удаляющихся женщин задумчивым взглядом, хозяин разлил вино по стаканам, возвещая начало позднего ужина. За исключением нескольких обязательных здравиц, ужин прошел в молчании. Туташхиа ничего не говорил, а Гогечиладзе и Троцкий не решались самостоятельно начать разговор о делах.

Насытившись, абрек вынул из-за пазухи чохи короткую трубку с тонким чубуком и кисет с табаком. Тщательно раскурив ее, он выдохнул струйку дыма, блаженно прикрыл глаза и расслабленно откинулся на стену. Сделав пару затяжек, он открыл глаза и сказал в никуда, как бы продолжая свой мысленный с кем-то разговор.

— На Саргиси Гонгадзе я зря грешил, убили его третьего дня. Да не просто убили — пытали перед смертью. Видно те шакалы это сделали, которых я вместе со Львом у водопада положил, они на встречу вместо Саргиси пришли, больше некому... А Гогуа Чантурия я навестил...навестил, да... Оплакивают теперь и его, и четверых его нукеров. Нукеры, те хоть как мужчины умерли, с оружием в руках, а этот... — Туташхиа презрительно фыркнул, подбирая оскорбительный эпитет, но не найдя подходящего сравнения, продолжил.

— На коленях ползал, выл как баба, про кунака своего, почти что брата, всё, что знал, рассказал. Кинжал об такого паскудника марать не стал. Жалко хорошую сталь пачкать. Застрелил я его. Одно хорошо — знаю теперь, где кровника искать.

— Так ведь у вас, грузин, вроде бы нет кровной мести? — судорожно сглатывая, выдавил Троцкий, впечатленный, спокойствием и бесстрастностью рассказа Туташхиа о убийстве пяти человек.

— У картвелов нет, — равнодушно пожал плечами абрек, — а я хевсур, мы мстим. Закон у нас такой. Да, Лев! В Одессу вместе теперь поедем. Чантурия сказал, что Цхададзе нынче там обретается. Дело свое держит.

— Дато батоно! Ти хоть расскажы, как там, в усадьбе Чантурия дэло прошло? — умоляюще протянул Самсон. — Завтра луды прыдут, расспрашывать станут, а я и не знаю ничего.

— Как прошло, говоришь? Спокойно прошло, как в городе говорят, без эмоций... От водопада я к Саргиси поехал, как раз на похороны успел. Мне его отец рассказал, как он сына растерзанного нашел. Ему пятки на костре поджаривали. Соболезнование я сделал, про смерть шакалов у водопада рассказал. Утешил старика немного. Старик Гонгадзе плакал и в ноги мне кланялся... — Туташхиа смущенно замолчал на мгновение, но, затянувшись табачным дымом, справился с собой и продолжил. — Как похороны закончились, я к дому Чантурия поехал.

Приезжаю, день еще вроде, а ворота в усадьбу закрыты. У ворот нукер стоит, оружием обвешанный, как на войну собрался. Я ему вежливо так говорю, проводи, мол, к хозяину, поговорить нужно. Тут Чантурия меня с балкона заметил, и визжит, как свинья: "Убейте его! Убейте!". Нукер за винтовку, я за маузер. Умер нукер. Захожу во двор, коня я у ворот оставил, вдруг убьют — жалко, смотрю, там еще двое. Один в меня из винтовки палит, второй из револьвера. Хорошо стреляли джигиты, даже чоху мне пулей порвали, но я лучше умею. Как умерли они, я маузер перезарядил и в дом пошел. Слугу поймал, спрашиваю — где хозяин? Он мне проблеял, как баран, что Чантурия на втором этаже с охранником в кабинете закрылся. Пришлось подниматься. Там дверь, белая с золотом, как в господском доме, ну, думаю, — кабинет. К двери подошел, стучу вежливо, правда, к стене прижался, а из-за двери из нагана стреляют. Я стою, выстрелы считаю. Как семь штук насчитал, дверь ногой выбил, а сам заходить не стал. Правильно сделал, нукер там умный стоял. Как дверь открылась, он из второго револьвера выстрелил. А я не захожу. Дверь пну, она откроется — нукер выстрелит. А меня — не видит. Вот так стою, дверь пинаю, а как стрелка увидел — сам выстрелил. Упал нукер. Зашел я в кабинет, там он на полу лежит. Стонет, за живот держится. Жалко его стало — дострелил. А Чантурия, как только меня увидел, маузер свой на пол бросил, сам на колени упал, давай ползать и скулить, как собака побитая. Как он всё мне рассказал — убил я его. Руку правую ему резать не стал, не воин он — торгаш, да трус вдобавок. Как сдох он, я все деньги да все ценное в кабинете собрал, оружие все поднял. Коль и мне в Батум ехать нужно, я для Льва лошадь в конюшне прихватил, потом еще одну взял — вьючную. На нее хабар да оружие погрузил и к тебе поехал. Перед отъездом слугам сказал, кто их хозяина убил. Мне стыдиться-прятаться нечего.

Закончив рассказ, Туташхиа очередной раз пыхнул трубочкой и замолчал. Когда трубка погасла, он, решая, стоит ли раскурить еще одну, посмотрел на кисет. Видимо, усталость взяла своё и, абрек, убрав курительные принадлежности, повернулся к хозяину дома:

— Самсон! Принеси еще одно одеяло, я рядом со Львом лягу. Завтра все нужное в дорогу соберем, как-никак, а до Батума полтораста верст, а послезавтра, помолясь, в путь отправимся. А может, в Тифлис вернемся да на поезд сядем, а, Лев?

— Не выйдет ничего из этой затеи, Дато батоно, — вздрогнул Троцкий, уже не первый раз обдумывавший проблему легализации. Что было обидней всего, ни одна из двух сущностей решения данного вопроса так и не придумала.

— У меня документов нет, — брякнул он первое, что пришло в голову и ту же осознал, что говорит правду: паспорта не было даже у хозяина тела, а про гостя и говорить нечего. К счастью, правдивый ответ оказался верным. Не успел Лев толком порадоваться своей находчивости, как тут же сам себя удивил неожиданным познаниям в вопросе всеобщей паспортизации, но все же сказал то, что само собой вертелось на языке: — Это у вас, горцев, паспортов не водится, а у тех, кто не горец, какой-никакой, а документ спрашивают.

— Не выйдет, так не выйдет, — флегматично пожал плечами Туташхиа, пряча маузер под валик подушки. — Значит, по горным тропам на конях пойдем. Свернем к северу, там возле железной дороги троп много. Думаю, дней через восемь-девять в Батуме будем.

Весь следующий день прошел в подготовке к походу. Утром, после обильного завтрака, Туташхиа отвел Троцкого в конюшню, где показал приведенных им лошадей и предложил выбрать, на какой из них Лев поедет сам, а какую они возьмут с собой, как вьючную.

— А может, бричку какую-нибудь в селе приобретем? — промямлил Троцкий после долгого раздумья. — А то я верхом-то и не ездил никогда, все больше пешком или там на телегах... А тут столько верст, да по горам, да на коняшке, боюсь, не выдюжу.

— Там где мы пойдем, бричка не проедет, — ответил Туташхиа, с жалостью поглядывая на Троцкого, мол, чего от городского-то ожидать. — Ты не переживай, мы не быстро поедем. Успеешь научиться.

После чего всучил Троцкому ведро и щетку, решив за оставшееся время преподать неумехе азы обращения с лошадью. Провозившись в конюшне почти до обеда, Лев пошел забрать у женщин свои вещи да попытаться подобрать более удобную для поездки по горам одежду.

Выяснилось, что в доме Гогечиладзе подходящей по размеру одежды для Троцкого нет, и он, надев свой щегольский некогда пиджак и брюки-дудочки, с тоскою представлял, в какие лохмотья превратится его костюм к концу путешествия.

Отобедав, Туташхиа вынес на задний двор привезенные им из дома Чантурия винтовки и револьверы, разложил их на куске полотна и, запасшись большой бутылью с маслом, приступил к чистке. Иногда горец прерывал работу и бросал задумчивые взгляды на развалившегося на веранде Троцкого. Приведя в порядок пару стволов, абрек жестом подозвал к себе Льва. Усадив товарища напротив себя, Дато тяжко вздохнул и начал объяснять устройство оружия и правила обращения с ним. К вечеру Троцкий уже мог самостоятельно разобрать-собрать затвор винтовки и достаточно быстро снаряжал каморы револьверного барабана патронами. Туташхиа даже хотел немного потренировать его в стрельбе, но, решив, что выстрелы могут привлечь лишнее и ненужное внимание, до поры от этой затеи отказался.

Ужинать сели затемно. Неторопливо поглощая пищу, Троцкий и Туташхиа молчали, погруженные каждый в свои мысли, Самсон пытался было завести разговор, но увидев, что на его болтовню никто внимания не обращает, тоже замолк. Трапеза уже подходила к концу, когда Троцкий встрепенулся от пришедшей ему в голову мысли:

— Слушай, Дато батоно, вот мы с собой целый арсенал берем: винтовок пару, маузер твой, револьверы всякие. А как мы с такой грудой оружия по Батуму ходить будем? Нас ведь первый же встречный городовой остановит да в участок сведет. Лошадей, опять же, куда-то пристроить нужно будет... Да и нам с тобой, прежде чем на пароход садится, нужно будет цивильное платье купить.

— А одежду менять зачем? У меня чоха новенькая, а дыру от пули женщины Самсона заштопали так, что даже не видно. Да и у тебя одежка еще хорошая.

— Так мы пока по горам да по долам ехать будем, поистреплемся все, уж я так точно. А когда приплывем в Одессу, так сразу же слух по городу пойдет, что приехал какой-то грузин с ножом в пол-аршина на поясе. Вдруг до твоего кровника слух такой дойдет, он сразу же поопасется и спрячется.

Туташхиа немного помолчал, обдумывая слова Троцкого, после чего повернулся к Гогечиладзе:

— Самсон! У тебя возле Батума знакомый кто живет ли?

— А как же, Дато батоно! — затараторил хозяин, обрадованный возможности прервать тягостное для него молчание. — Как ни быть! Ест, канечна, ест! Ти как к Батуму падъизжать будишь, тибе обязателно деревенька попадетса, Орта-Батум называетса. Там найди Сандро Ниношвили. У него все свое добро оставит можна, да за и лошадками он приглядыт.

— Что за человек? Надёжный или так же как ты, языком трепать любит? — Туташхиа раскурил трубку и, выпустив струю дыма, задумчиво посмотрел на хозяина.

— Обижаешь, Дато батоно! — Самсон огорченно всплеснул руками. — Разве я когда кому чего лишнее рассказал, э?! Толко о том, что ты сам сказать разрешишь. А Сандро — чилавек надёжный, да и молчун известный. Ти ему на бедност его подкинь рублевик-другой, а лучше пятерочку, а как тибе оружье и кони понадобятса, ты их у Сандро заберешь.

Туташхиа, удовлетворенный рекомендациями Самсона, благосклонно улыбнулся, докурил трубку и, напомнив Троцкому, что завтра предстоит тяжелый день, отправился спать.

Из дневника Олега Строкина * (Лев Троцкий).

Август 1899 года. Село Коджора Тифлисской губернии.

У-у-у, как голова-то болит, просто невыносимо. Всегда вот воздерживался от глупых поступков! Даже слишком старательно. Настолько, что приударить за симпатичной девчонкой или просто так пойти погулять по ночному городу, было для меня сродни подвигу... Для меня — то есть для Алика Строкина, представителя самой благородной из профессий, самой гуманной и так далее, читай — беззащитного раздолбая. Помнится, где-то, когда-то слышал, что от настоящего грузинского вина, какое бы количество оного не было выпито накануне, похмелья не бывает. Угу, аж два раза. Сюда и сейчас бы этого умника, на моё место, вот бы я похохотал. Нет, я бы состроил сочувствующую физиономию и эдак сострадательно поинтересовался его самочувствием. Странные люди эти человеки, им почему-то зачастую становится легче, когда кому-то хуже, чем им самим. Оказывается, и я не исключение. Вот только гипотетического бедолаги, которому хуже, чем мне, в наличии нет и из крайне паскудной ситуации приходится выбираться самостоятельно. И в списке свалившихся на меня неприятностей, похмелье — наименьшая беда. Правда это еще вопрос, кто на кого свалился, проблемы на меня или я на них. Но как бы там ни было, фактическая ситуация такова, что меня здесь нет. Меня, Олега Строкина, двадцати трех лет от роду, гражданина Российской Федерации, преподавателя литературы средней школы номер пять города Н-ска et cetera, et cetera, здесь нет. И даже где и когда это "здесь" я пока толком не разобрался. Такая вот печальная действительность.

С одной стороны, я осознаю себя как личность, воспоминания сохранены в полном объеме, я все вижу, слышу, осязаю и чувствую, так же как и раньше (хотя без последствия интоксикации и общей энтропии организма именуемых попросту — похмелье, я предпочел бы обойтись), а с другой — всё, что вокруг меня, даже тело — не моё. А что еще хуже, тело — одно, голова — одна, а нас в ней двое. Да-да, я не оговорился. Я, любимый, неповторимый и единственный, делю власть над местом обитания с предыдущим его владельцем. Он отзывается на имя Александр Лопатин. Слава Богу, что не на Шурочка Лопатина, только всё равно мне такое соседство ой, как не нравится. Помнится, бабушка рассказывала, что когда Россия еще называлась СССР, практиковалось распределение жилья с подселением. Вот и тут та же картина, один в один. До прямых конфликтов, как на кухне в коммуналке, еще не дошло, но лиха беда начало. А самое обидное, что винить в таком соседстве, кроме себя самого, некого.