Отстрел экзотических птиц

9

Они поцеловались потом, завернувшись в халаты, спрятав кости под складками ткани: ложноклассические драпировки придают мнимый объем и немножко величественности, за просторной одеждой не видно острых плеч и тощих бедер. Вода уходила, крутясь по спирали, повторяя один и тот же рисунок: так завивались волосы Константина, и вода отражала их, вода их изображала; и отделившись от воды, как душа или слово, поднимался к вентиляционным отверстиям пар вроде nebbia или искусственного тумана, обозначая белый, второй или четвертый — пожалуй, скорее второй — акт. Позолота тускнела, львиные лапы подламывались под собственной тяжестью, как хрупок был этот дом, но и его обитатели — тоже хрупки, дому подстать, и ветер выл allegro feroce, но не разбивал окна, никого не пугал. А Эрик прикоснулся к Константину, провел пальцем по его губам, слева направо и справа налево, замыкая и размыкая: молчи, нет, лучше говори, нет, не смей говорить, нет, не смей молчать; это слишком серьезно для игры и слишком нелепо, чтобы не быть игрою. Легко жить Коппелиусу, полюбившему куклу: если он научился ее включать, значит, научился и выключать, вынимая душу из груди и вкладывая обратно; это не жестокость, а рациональность, ей надо отдыхать от мира, ему — от любви, мономания вредна для здоровья и рассудка. Но Эрик был рационально жестоким Коппелиусом, не безумным, но безжалостным, он бы убил куклу раз и навсегда, разобрал на части: люблю ее, но она дурная, она хотела, чтоб я видел только ее, думал только о ней, я привязался к ней, я стал несвободным, пора с этим покончить и с нею покончить, сделаю новую, послушнее прежней. И Константин принимал правила, чтоб у него не вынули душу из груди: он нетребователен и послушен, он смыкает и размыкает губы, подчиняясь жесткому пальцу-указке, он все делает, как надо, он не мешает, незачем его убивать. Чуть-чуть садомазохизма сгодится для укрепления отношений, главное — не превысить дозу, а то все рассыплется; со стороны эти мелочи незаметны, а если и заметны — пустяки, все спишут на негодный нрав Константина, не Эрика, и скажут: ну, поделом ему. И Константин, улыбнувшись, поцеловал ладонь, целиком накрывшую и закрывшую его рот, превратил дрессировку в семейную ласку; все-таки это игра, не верьте ей, и играющим в нее не верьте.

— Разве это не унизительно — когда я зажимаю тебе рот и не даю говорить? Не понимаю, как ты это терпишь, я бы на твоем месте давно взбесился и бросил меня. Впрочем, я бы взбесился и бросил себя даже не на твоем месте.

— Поэтому я и не зажимаю рот тебе. Для меня это не унизительно, это забавно. Часть секса, если угодно, если неугодно — секс целиком.

— Что дальше, захочешь, чтобы я связал тебя и выпорол? Между прочим, никогда этим не занимался, наверняка не сумею остановиться, если начну. Лучше и не начинать.

— Да, лучше не начинать, я боюсь такой боли. И еще боюсь, что тебе со мной нехорошо.

— Нечего бояться, — откликнулся Эрик, — мне со всеми нехорошо, я тебе сто раз говорил. С самим собой мне хуже, чем с тобой, гораздо хуже.

— С Рудольфом тебе не было плохо.

— С Рудольфом я сходил с ума. Это не было "хорошо" или "плохо", это было психическое расстройство. Называй, как хочешь: сумасшествие, слабоумие, душевная болезнь. Еще чуть-чуть, и я бы попал в лечебницу. Карательная психиатрия — это тоже Рудольф: попав к нему в руки, прежним не выйдешь.

— Как же ты его любишь, — сказал Константин. — Не знаю, завидовать ли ему или сочувствовать. Не знаю даже, хотел бы я, чтобы ты любил меня так же сильно.

— Ты бы этого не хотел. Я бы тебя ужасно измучил, я тебя и так мучаю, но мы хотя бы можем жить вдвоем. С ним я даже жить не мог, как ни старался.

— Ты думаешь, ты один был в этом виноват?

— Конечно, нет, оба виноваты, поровну, как всегда и бывает. И я иногда переставал верить, что он вообще меня любит. Ты хотя бы не спишь с другими, а он спал и считал, что в этом нет ничего дурного, можно спать с другими и любить меня.

— Ты не знаешь наверняка, может быть, я тоже сплю с другими. И может быть, я вовсе не люблю тебя, а притворяюсь, потому что мне удобно как будто любить тебя.

— Ты любишь, — ответил Эрик, — ты не такой, как Рудольф. Любишь не так сильно, но и не изменяешь, и не притворяешься, это очень мило. Очень мило, поверь мне, я это ценю.

— Отчего ты зовешь его Рудольфом, когда говоришь о нем со мной?

— О, я думаю, тебе будет неприятно, если я стану звать его Рудиком. Я не хочу, чтобы тебе было больно. По крайней мере, не хочу нечаянно причинить эту боль.

— Только нарочно?

— Да, только нарочно.

"Я кричу, я ругаюсь, я чувствую себя идиотом. А ты все время молчишь, и я не знаю, сила это или слабость". Две-три строчки вырваны из письма, сквозь них, как сквозь подкопченное стекло, не разглядишь ни Эрика, ни Константина: черты и чувства расплываются, это вам не солнечное затмение. Ты все время молчишь, нет страшнее упрека, ты нарочно меня злишь, что тебе стоит вспылить, швырнуть стакан в стену, заплакать от боли, ты невыносим, зачем ты так терпелив со мною, зачем ты так сильно меня любишь? Со мною трудно, мог бы признаться Эрик, улыбаясь так очаровательно и так легко, со мною трудно, у меня характер очень дурной, никто меня долго не выдерживает. А ему бы ответили: вольно вам кокетничать, Эрик, это вы не выдерживаете — других, бросаете первый, чтоб не бросили вас, и мучаетесь, конечно, как же не мучиться, но все равно уходите, потому что боитесь, что вам станет скучно. Нет, что вы, возражал он, вы с кем-то меня путаете, я вовсе не такой цыган, как вы думаете, я хочу дом и постоянного партнера, прогулки перед сном, одну постель на двоих, я хочу семью, в конце концов, хватит с меня оборванных романов и séparations de corps. Чего он хотел — дом, из которого можно уехать, партнера, которого можно оставить, и никакой любви, любви тоже с него хватило, очень скромные желания, согласитесь, и все-таки невозможные.

Константин любил его: ни доказательств, ни опровержений, ну что тут такого, любил и любил. Каждый раз, когда говорят: "Я... я очень люблю тебя", — в ответ раздается: "Не то!", незачем и признаваться, все равно любовь — не то, что Эрику нужно, не то, что было нужно от Константина, в прошедшем времени "не то" звучит окончательно, обжалованию не подлежит. Когда они встретились на Ибице — где угодно, на пляже ли, на набережной под вечер, или, скорее всего, в чьем-нибудь доме, на третьей стороне, — когда они встретились в семьдесят первом году, Эрик колол себе морфий, чтобы заглушить боль, и танцевал еще легче, чем прежде ("Я не знаю, может ли выжить Жизель, — говорил кто-то, — но я знаю, что его Альбрехт выжить не может, он умрет после второго акта, и когда выйдет кланяться, то будет мертв"); когда они встретились, в Греции командовали черные полковники ("Все вообще теперь идет со скрипом. Империя похожа на трирему в канале для триремы слишком узком"), и движенья не было, движенья не происходило, никто никуда не плыл, да и империи не существовало; когда они встретились, Константин знал, что никогда не вернется в свои Фес-Салоники, — еще один беглец, еще один выбравший свободу, много их развелось тогда ("Как хорошо, что ты ни с кем не связан"). Свет завивался вокруг ног, не удерживая, но намекая: веди себя прилично, не шагай широко, помни, что ты оставляешь следы, и по этим следам тебя найдут, приведут обратно, если ты забудешься и зарвешься. Гораздо позже, в безлюдье и покое, в абсолютной безопасности, он вдруг чувствовал чужой взгляд, осязаемое прикосновение к затылку, и замирал, не смея обернуться; Эрику не понять, его прежний любовник бы понял, как это бывает: сейчас подойдут с двух сторон, возьмут за руки, документы попросят — и пройдемте-ка, гражданин. А в Европе и того страшнее: виза истекает и продлена не будет, вид на жительство вам не выдадут, ваши бумаги, к сожалению, не в порядке, обратитесь туда-то или туда-то, или еще куда-нибудь, инстанций много, много стран и балетных компаний, кто-нибудь примет вас и все уладит, не расстраивайтесь так, пожалуйста. Он старался не расстраиваться, он болтался на Ибице — на законных основаниях, туристом среди туристов, умело скрываясь в толпе — или не очень умело, ведь Эрик увидел его и подошел ближе, заговорил и взял за руку: добрый вечер, и пройдемте-ка, Константин.

Нет, конечно, оба не рассчитывали, что эта связь продлится долго, и ничего не обещали друг другу, да и что тут пообещаешь, проснувшись поутру, едва ли вспомнишь имя того, кто лежит рядом. Все было очень хорошо, прощайте; я дам вам свой номер, записывайте, только видите ли, я никогда не беру трубку, даже не знаю, есть ли у меня телефон; все было очень хорошо, еще полчаса, и я мог бы вас полюбить; я непременно дам вам свой адрес на материке, но вы вряд ли станете искать меня, а если и станете, то не найдете, я даже не знаю, где я буду в этом сезоне и буду ли вообще где-нибудь. Не следует затягивать остановку на одну ночь: так недолго и вовсе оцепенеть и застыть; любовь сродни кататонии, эротическая привязанность похожа на паралич, я все это изведал, признавался Эрик, я больше не хочу. А Константин хотел — оттого, что еще не изведал, не понимал, как это бессмысленно и как невыносимо: любить Эрика и быть любимым, то есть — отверженным, отмеченным, замученным; бежать бы прочь от такой любви, сохраняя рассудок и целую кожу, и целую душу, бежать, не останавливаясь, на материк, меняя адреса на ходу, чтобы точно его не нашли, если все-таки вдруг решат отыскать и прикончить. Будьте благоразумны, подружитесь с кем-то другим: Эрик нехорош для вас, вы нехороши для Эрика, и это "не" нельзя вынести за скобки, нельзя уничтожить и сделать Эрика — хорошим, и стать хорошим рядом с ним, для него. Но чем добрее совет, тем легче его не слушать, и незачем слушать то, что не произнесено вслух; Константин обнимал Эрика, вот и все, и нечего бояться, лишь одержимцы ищут в объятиях скрытый смысл и тайные знаки, и предсказывают конец света по брызгам спермы на простыне. Под окнами росли оливы, вдали шумело море; они встали с постели, улыбнулись и попрощались, не надеясь столкнуться снова, и столкнулись тем же вечером или на следующий вечер. Этот остров был так мал, на нем некуда деться.

— Этот остров так мал, что на нем некуда деться. Не думай, что я специально выслеживал тебя. Tænk ikke at jeg forfulgte Dem med vilje.

— Dig. Не надо никаких "De" между нами, так давно уже не говорят.

— Dig. Я не выслеживал, я не надеялся, что ты придешь сюда.

— Но все-таки я пришел.

— Да, как дьявол.

— Почему же как дьявол? — удивился Эрик. — Разве я похож?

— Не знаю, — ответил Константин. — Просто вспомнилось вдруг: "Дьявол угрюм, потому что он всегда знает, куда бы ни шел — он всегда приходит туда, откуда вышел". Не знаю, откуда я это взял, наверно, прочитал где-то. Ты тоже пришел туда, откуда вчера вышел, я не ожидал тебя встретить. Но ты не похож на дьявола, ты не угрюм.

— Ты меня просто еще как следует не знаешь. Я хуже дьявола, гораздо злее, и тебе будет со мной очень плохо. Со мной всем очень плохо, исключений не бывает.

— А может быть, я люблю, когда мне плохо. Может быть, мне это нравится.

— Значит, ты больной мальчик. Пойдем гулять.

Эрик взял его под руку и шагнул вперед, куда угодно, все пути открыты: на перекресток или в переулок, на брусчатку, на бетон, на песок, подальше от людей, туда, где никого наверняка не встретишь. "Остров был так мал", остров уменьшался от лета к лету, хоть площадь его оставалась неизменной: это причуды застройки, побочный урбанистический эффект; нужно было гулять с оглядкой, чтоб не столкнуться с знакомыми — а знакомые, как забывшие, умножали себя не на ноль, а на два и на десять, будто тоже решили составить и заселить весь город. Вообразим, что мы здесь одни, мой друг, вообразим, что мы одни на свете, и проверим, надолго ли нам хватит этой отъединенности и этого уединения, замкнем пространство, ограничив воздух, и будем дышать, пока дышится, будем весело глотать вдвоем сладкий дым и очень долго не умирать от удушья. Нет морфия, давайте курить травку, чтобы успокоиться, ведь травка тоже заглушает боль и уменьшает земное притяжение, и помогает танцевать — легко, так легко, пусть не на сцене, а всего лишь в дансинге, на полу без наката, под лучами прожекторов. Он был очень болен в тот год, измучен и некрасив: щеки ввалились, пересыхали губы. "Я думаю, это будет мой последний сезон", — замечал он и улыбался, когда ему отвечали недоверчиво: "Вы столько лет так говорите, Эрик, перестаньте нас пугать. Неужели вы вправду уйдете?". Нет, я думаю, я просто умру, но вам не стоит об этом тревожиться, это не ваше дело. Как приятно гулять в тени, в холодке, с красивым молодым человеком вроде Константина, не слушая его, не слыша его голоса за шумом моря и олив, за ветром, за криками чаек; как приятно прощаться с ним после прогулки, как после ночи (не все ли равно, идти или лежать вместе), поворачивать домой, не оглядываясь на него, оставляя его позади.

Но если спросить: "Как же вы поняли, Константин, что любите, а не увлечены, что вам пропасть целиком, а не одному коготку?" — отмолчался бы он, солгал или все-таки рассказал, как увяз в любви, как почувствовал, что не выберется? Ни с чем не спутаешь это ощущение, так и смерть — уверяют знающие, умиравшие люди, — не спутаешь со сном (впрочем, это индивидуально, не стоит распространять на всех свой опыт). Он пришел на уже назначенное, будничное свидание, открыл дверь и поднялся на второй этаж: ни одна ступенька не скрипела под ногами, никто не спускался ему навстречу. Дом вдруг стал непрочным и зыбким, стены и пол истончились, превращаясь в бумагу, в японские ширмы: надавишь чуть-чуть — и они прорвутся, впустят песок, свет и чаек. Эрик лежал в постели, скорчившись на боку, в мокрой майке, на потной простыне; Эрик лежал в постели (скороговоркой перечислить детали: на-боку-в-майке-на-простыне-в-поту), прижав ладони к животу, и отчего-то сквозь сомкнутые пальцы не просачивалась кровь. Это аппендицит? — спросил Константин. Это нервы, — ответил Эрик. У него было иссиня-белое лицо — или не у него, не его лицо, покойницкое, неживое. Это нервы, и лучше уйди, мне больно, ты не поможешь. Легче мучиться в одиночестве, стонать, не стесняясь, и думать о смерти, и не сомневаться, что скоро умрешь; лучше уйди, никогда не возвращайся, притворись, что ничего не слышал, не видел, забудь, с кем спал, мало ли таких эриков, найдешь другого. Да я не хочу другого, сказал Константин — не вслух, потому что звук усиливал боль; я хочу тебя, но это тебя не касается, я справлюсь сам, нет, не справлюсь, но помучаюсь в одиночестве. Он промолчал и разулся, лег рядом с Эриком и обнял, не укрывая, не пряча — ни от чего не спрячут такие худые руки, и не согреют, но и без них тепло. Я с тобой, спи, больно больше не будет, сегодня точно не будет, не бойся, я люблю тебя, спи. "Я люблю тебя" проскочило почти незаметно, Эрик и не понял, наверно, ему было не до того, но сам Константин понял, что любит, и даже не успел испугаться. Это не аппендицит, ты мне не поможешь, оставь меня в покое, мне больно, я тебя не люблю, на что ты рассчитываешь, мне от резких звуков, от резкого света еще больнее, а ты лезешь со своей любовью, не трогай меня, мне все надоело, лучше мне умереть. Лучше мне умереть, только и произнес он и погладил Константина по голове, и добавил: не бойся, не сейчас, в следующий раз, и ты этого не увидишь. Боль постепенно стихала — до следующего раза: знать бы заранее, когда он наступит, этот следующий раз — завтра или через неделю, скорее завтра, чем через неделю, и неплохо бы запастись морфием, взять новый рецепт, потому что все запасы вышли, а больше ничего не помогает. Эрик вытянулся во весь рост, задышал свободнее и закрыл глаза, и его утомление вдруг напомнило Константину — странно, почти кощунственно — о другом утомлении, посткоитальном, блаженном: "когда от ласк ты засыпаешь" и так далее, о другом виде освобождения от тела.