Вдали от суеты

Кто-нибудь из друзей обычно говорил: "Аделер, мне просто интересно, почему ты не купишь лошадь и не вывозишь семью на прогулку?"; и они до тех пор долбили меня этим вопросом, пока я не стал подозревать общественность в том, что она, в свою очередь, подозревает меня в скупости и жестокой тирании, с тайным злорадством наблюдающим за страданиями моей дорогой жены и детей, — злорадством потому, что они лишены лошади. Гости из большого города, бывавшие у нас, осмотрев дом и сад, обычно замечали: "Очень мило, просто идиллия, настоящий маленький земной рай! Но, Аделер, почему бы тебе не купить лошадь?"

Я нервничал, и, в конце концов, пришел к выводу, что никогда в моем доме не воцарится счастье, пока я не приобрету лошадь. Как-то раз, в один прекрасный день, мистер Кули на одном аукционе, именуемой Vandues и проводящемся где-то в сельской местности, приобрел коня желтой масти. С той поры, я каждый день видел его, проезжающим со своим семейством мимо моего дома на этой шафранового цвета скотине, запряженной в коляску, и имел возможность наблюдать, как он поглядывает в нашу сторону с высокомерной улыбкой, должно быть, думая про себя: "Здесь живет несчастный изгой, который не может позволить себе купить лошадь". Это все решило.

У меня не было большого опыта общения с лошадьми, но я нашел одну, чья стать и ход были довольно хороши, и она мне еще больше понравилась, потому что продавец рекомендовал мне ее как "обладающую изысканными манерами". Я слышал много описаний достоинств лошадей, но это был первый раз, когда я встретил лошадь, главным образом отличавшуюся "изысканными манерами". Это качество показалось мне превосходным, поэтому я тут же заключил сделку и поспешил домой.

— Дорогая, — сказал я, демонстрируя свою покупку, — не думаю, чтобы эта лошадь отличалась скоростью бега; сомневаюсь, чтобы она обладала выдающейся красотой; насколько правильно у нее дыхание — сказать не берусь; ее хвост, должно быть, слишком короткий; наверное, коленям ее передних ног не хватает упругости, но, дорогая, эта лошадь обладает изысканными манерами. Человек, который мне ее продал, заявил, что это ее достоинство с лихвой перекрывает все ее недостатки, поэтому я ее и купил. Если лошадь не обладает этим драгоценным качеством, то все остальные не имеют ровно никакого значения.

Жена сказала, что с самого раннего детства имеет точно такую же точку зрения на достоинства лошадей.

— Меня, дорогая, совершенно не волнует, как быстро она бежит. Дайте мне лошадь, которая движется с умеренной скоростью, и я останусь доволен. Я никогда не мог понять, почему человек, чья лошадь может рысью преодолеть милю за две минуты и сорок секунд, должен чувствовать себя несчастным, если лошадь другого пробежит это расстояние секундой меньше, конечно, если не случится так, что здесь замешан какой-нибудь финансовый интерес. Одна секунда не играет для меня ровно никакой роли, даже когда я очень спешу. Так что я ценю в лошадях не скорость бега, а изысканные манеры. Я предпочту иметь лошадь благовоспитанную, подобную нашей, чем арабского скакуна, чьи манеры оставляют желать лучшего.

Какое-то время я был счастлив и горд, приобретя лошадь и чувствуя себя ее хозяином. Как хорошо было совершить поездку вниз по берегу реки, приятным вечером, когда с реки тянет прохладный ветерок, а природа вокруг расцвечена яркими красками ранней осени. Это вполне компенсировало духоту и однообразие напряженного рабочего дня, — неторопливое путешествие по ровной дороге, мимо душистых полей, в самом начале вечера; а когда мы возвращались домой на фоне сгущавшихся сумерек, то находили удовольствие, наблюдая, как парусники на реке зажигают огни, и их длинные отражения тянутся по покрытой мелкой рябью водной глади, причудливым образом перемещаясь по ее скользящим вдаль водам.

Иногда, во время прогулки, мы обгоняли мистера Кули в его коляске, предоставляя ему возможность понаблюдать, как, едва я касаюсь своей лошади кнутом, она опускает голову, вытягивает куцый хвост параллельно дороге и оставляет коляску с мистером Кули далеко-далеко позади, яростно нахлестывающим свою лошадь, так что он наверняка подвергся бы преследованиям со стороны членов Общества по защите животных от жестокого обращения, если бы его в этот момент увидел хотя бы один из них. Моя лошадь, если захочет, может передвигаться очень и очень быстро. Этот факт доставляет мистеру Кули, в нашем мире слез и страданий, еще больше печали, нежели прежде. Я уверен, что он отдал бы все на свете, если бы его лошадь могла вдруг промчаться по дороге со скоростью одной мили в минуту, — в тот самый момент, когда на этой самой дороге мы оказались бы вместе с ним. И я начал подумывать о том, что, в конце концов, иметь быстроходную лошадь так же неплохо, как и тихоходную.

Но когда новизна ощущений притупилась, ко мне постепенно стало возвращаться неприятие подобных развлечений. Я стал выезжать реже. И однажды мой слуга сказал мне:

— Мистер Аделер, вы совершенно позабыли о своей лошади. Если вы не станете на ней выезжать, она одичает настолько, что разнесет конюшню вдребезги.

Возможная катастрофа обеспокоила меня настолько, что я внял его предупреждению, не смотря на то, что у меня были важные дела по дому. На следующий день я не собирался никуда выезжать, поскольку хотел пойти на лекцию; но, рано поутру, лошадь вела себя настолько игриво, что мне стало тревожно, и я почувствовал, что должен вывести ее на прогулку. В течение трех часов мы ездили так быстро, насколько это возможно, и я, как кажется, преуспел в усмирении ее буйного духа.

В среду я вернулся домой во второй половине дня, измученный работой, намереваясь лечь спать пораньше. В половине седьмого пришел судья Питман. Он заметил:

— Послушайте, Аделер, ваша лошадь, наверное, сойдет с ума, если вы не выведите ее на прогулку. Я вам дурного не посоветую. Она лягается, словно кто-то стреляет из кремниевого мушкета, так что слышно даже в сорока футах от конюшни.

Я внял его совету и в ту ночь проскакал никак не менее двадцати четырех миль с ужасающей скоростью. Лошади, возможно, способны на большую скорость и расстояние, но лишь немногие из них догадываются, к каким последствиям это может привести. Только воспоминание о цене, которую я за нее заплатил, спасло лошадь от того, чтобы быть загнанной в реку и брошенной там.

Постепенно подлая скотина стала моим проклятием. Если мне хотелось отправиться на прогулку, то сначала требовалось унять ее нетерпение. Если я получал приглашение на вечеринку, то перед тем, как туда отправиться, мне необходимо было выгулять лошадь. Если я собирался написать важную статью, то сначала должен был в течение двух-трех часов бродить с ней по окрестностям; при этом руки у меня уставали настолько, что ни о каком письме не могло быть и речи. Если мне хотелось поплавать на лодке по реке — занятие, которое я страшно люблю, — то отвратительное животное начинало подпрыгивать у себя в стойле вверх и вниз, грозя разнести его своими копытами на мелкие кусочки. И это ее мне рекомендовали как "обладающую изысканными манерами".

Моя жизнь превратилась в сплошное несчастье. Я стал угрюмым и впал в депрессию. Иногда, в дружеском кругу, когда кто-нибудь рассказывал смешной случай и все дружно хохотали, я, присоединившись ко всем, внезапно вспомнив о самом факте наличия у меня лошади, разом мрачнел. Она овладела моим разумом. Видения короткохвостой лошади, потребляющей призрачный овес и лягающейся миллионами ног, нарушали мой покой в ночное время. Я преодолевал на ней бесчисленные мили призрачных дорог, перемахивал через невообразимые ущелья. Она стала моим кошмаром, проникавшим в мои сны и наполнявшим таинственные земли, дарованные мне сновидениями, диким, демоническим ржанием.

В реальности дела обстояли не намного лучше, чем в ночных кошмарах. Я мог бы продать эту скотину, но жене очень хотелось иметь лошадь, и я шел ей навстречу. Но было очень утомительно постоянно ощущать давление ответственности, порожденное животным. Я должен был выбирать между постоянными прогулками с ним и возможной опасностью, которой подвергались члены моей семьи, когда на прогулку отправлялись они; сознание того, что, независимо от того, болен я или занят делом, на дворе буря или землетрясение, бедствие или конец света, но лошадь следует выгулять, постепенно поставило меня в положение человека, преследуемого страшным призраком, который не желает оставить его в покое и возвращается снова и снова.

Бесконечное нервное напряжение здорово на мне сказалось. Я похудел. Одежда болталась на мне мешком. Я проделал еще две дырки в моем ремне. Аппетит, прежде позволявший мне получать наслаждение за обеденным столом, пропал. Пища казалась невкусной; а если в разгар еды ветер доносил из конюшни лошадиное ржание, я с отвращением отворачивался от стола, и чувствовал непреодолимое желание пообщаться с кем-то посредством ножа для разделки мяса.

Как-то раз жена сказала мне:

— Дорогой, ты знаешь, что мне очень хотелось иметь лошадь, и это я уговорила тебя приобрести ее, но...

— Но теперь ты хочешь, чтобы я ее продал! Ура! — воскликнул я с восторгом. — Прекрасно, сегодня же я выставлю ее на аукцион.

— Я собиралась сказать вовсе не это, — заметила она. — Я собиралась сказать, что все, у кого достаточно прочное материальное положение, держат пару лошадей, и, полагаю, что нам следует прикупить еще одну; что ты думаешь по этому поводу, дорогой? Пара лошадей — это ведь намного лучше, чем одна.

— Дорогая, — произнес я в ответ торжественным тоном, — одна-единственная лошадь, стоящая там, в конюшне, довела меня до полного истощения и превратила мою жизнь в сплошное несчастье. Я сделаю так, как ты говоришь, если ты будешь на этом настаивать, но должен предупредить со всей определенностью: если у нас в конюшне окажется еще одна лошадь, я попросту сойду с ума.

— О, дорогой, ты не должен так говорить!

— Тем не менее, дорогая, повторяю: я сойду с ума, попросту — рехнусь! Тебе следует выбирать: или лошадь в единственном числе, или сумасшедший муж.

Она сказала, что, конечно же, в таком случае ей придется отказаться от второй лошади.

Но мой недуг был внезапно излечен, самым неожиданным образом. У моей лошади был необычно короткий хвост, и я подумал, что причиной ее бурного поведения в конюшне была ее неспособность отгонять мух, садившихся на самые чувствительные участки тела. Мне пришло в голову изготовить искусственный хвост, что называется, для домашнего пользования, и с этой целью я раздобыл кусок толстой веревки. Идея, пришедшая мне в голову, содержала нечто юмористическое, что меня несколько развлекло; а так как положительных эмоций, которые доставляла мне моя лошадь в последнее время, было чрезвычайно мало, эта идея обладала своеобразной привлекательностью.

Я распустил приблизительно восемнадцать дюймов веревки и привязал одним концом к хвосту лошади. Это позволяло ей, по моим оценкам, доставать новым хвостом до кончика собственного носа, конечно, после небольшой практики. К сожалению, я забыл предупредить об этом своего слугу; и, когда он пришел на конюшню вечером, обнаружив веревку, пришел к выводу, что я экспериментировал с каким-то новым видом ремня для удержания лошади на месте; поэтому он привязал ее к стойлу этим самым искусственным продолжением хвоста. К утру часть стенки стойла превратилась в груду щепок, лошадь стояла на трех ногах, а четвертая оказалась застрявшей в остатке стены, в то время как две доски перед ее мордой были попросту сжеваны.

Я объяснил ему суть своего изобретения и поправил веревку. Но новый хвост сильно раздражал слугу во время чистки лошади, и он привязал к нему камень, чтобы тот не метался из стороны в сторону. Следствием было то, что в момент необычайного волнения, лошадь дернула хвостом и угодила камнем ему в голову, нанеся серьезную рану. На следующее утро слуга уволился.

Затем я придумал, каким образом мое изобретение можно улучшить. Я купил некоторое количество конского волоса и приклеил его к хвосту так аккуратно, что все сооружение выглядело вполне естественно. Когда появился новый слуга, он попытался расчесать новый хвост, и добавленная часть осталась у него в руке. Он считал себя крупным специалистом в ветеринарии, и полагал, что подобное проявление ясно указывает на болезненное состояние лошади. Придя к такому заключению, он купил некоторое количество порошков, и, замешав их в пойло, дал животному. Через полчаса несчастная лошадь забилась в конвульсиях, разнесла стойло вдребезги, а заодно и еще четыре доски в других частях конюшни, выбила двери, вывихнула задние ноги, после чего приказала долго жить.

После своей смерти, лошадь вела себя гораздо более пристойно, чем при жизни, и я не без слез созерцал ее бренные останки. Они были проданы варщику клея за восемь долларов; и когда тот ушел, я подумал, что в качестве фактора, способствующего увеличению национальных запасов клея, она подойдет гораздо лучше, чем в качестве фактора, способного довести ее владельца до умопомешательства.

— Дорогая, тебя когда-нибудь интересовала тема пиратов?

Миссис Аделер ответила, что вопрос застал ее врасплох, но ей кажется, что она со всей определенностью может дать отрицательный ответ.

— Я задаю этот вопрос потому, что написал балладу, имеющую своим героем некоего смелого корсара. Это первое следствие смерти нашей лошади. Будучи охвачен радостью, в виду этой катастрофы, я почувствовал, что хочу совершить нечто этакое, очень смешное, и, соответственно, излил на бумагу это повествование. Ты, наверное, посчитаешь, что эта тема довольно странная? Ничуть. Я не претендую на правдоподобное объяснение того факта, что свирепые пираты зачастую предстают перед нами в качестве комических персонажей. Возможно, виной всему дрянные дешевые мелодрамы и романы наших дней, которые выводят их именно в таком абсурдном виде. Во всяком случае, ты сможешь убедиться, что этот персонаж допускает юмористическую трактовку.

У меня было сильное желание написать о буканьерах также и потому, что я живу в Нью-Кастле; ибо, тем или иным образом, я всегда ассоциировал этих свободолюбивых людей с этим городом. Некий мой предок отплыл отсюда в 1813 году на бриге, получив диплом капера, и воевал с кораблями противника на Атлантике. В детстве я слышал немало рассказов о его подвигах, и представлял его себе подлинным пиратом, плававшим под флагом с черепом и костями, и имевшим дурную привычку предлагать своим беспомощным пленникам прогуляться по доске. Тогда я гордился им несравненно больше, чем он того заслуживал, дорогая. С моей сегодняшней точки зрения, я должен был бы считать его обыкновенным негодяем. Но это не так. Он был храбрым моряком, славным и честным джентльменом, верой и правдой служившим своей стране на океане, а затем занимавшего почетную должность начальника порта Филадельфии до самой своей смерти. И каждый раз, когда я оказываюсь возле реки в Нью-Кастле, я невольно вспоминаю этого славного старика, морского бродягу, и думаю о его подвигах в открытом море.

Вот эта баллада, моя дорогая, и после того, как я прочту ее тебе, я пошлю ее в Аргус. С тех пор как оттуда ушел мистер Слиммер, на страницах этого достойного печатного органа совершенно перестала появляться поэзия.