Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я вздохнул и пошел к женщине.
Она очень, очень хорошо держалась, только мелко-мелко кивала головой, когда я рассказывал ей, что мы сделали и что делаем, и что положение очень тяжелое — мне не хотелось говорить "безнадежное" — "шансы очень малы" — говорил я, только один раз вздрогнула и пошатнулась, увидев отекшее лицо сына, с черными набрякшими веками. Но она быстро оправилось, и взяла себя в руки — мне даже не пришлось поддерживать ее. Взглядом спросив у меня согласия — я кивнул, — она подошла к сыну и бережно, как будто боясь, что от прикосновения это страшное лицо лопнет, дотронулась до лба и негромко произнесла:
— Вот и я, Юрочка, я приехала, мамка твоя приехала, не бросит она тебя.
Женщина-воробушек наклонилась — ей почти не пришлось нагибаться — к безвольно распластанному телу, продолжая что-то успокаивающе шептать сыну, рука ее при этом нежно поглаживала ему уже холодеющий лоб, я же отвернулся и вышел. К некоторым вещам на нашей работе так и нельзя привыкнуть. Это действует гораздо сильнее, нежели пресловутые развороченные тела, от которых вздрагивают медэксперты-институтки.
...Потом уже Юрина мама рассказывала.
— Я ведь одна его растила. Сама сирота, замуж поздно вышла, муж погиб — поехал в лес пьяный, деревья там рубил, его бревном и задавило, а я одна осталось, с ним вот, ему пять лет тогда было. Утром на ферму бежать, в 4 утра, а у меня ни бабушек, ни дедушек, одного его оставлю, а приду после дойки домой — он сидит на кровати, слезами заливается: "Мамочка, не бросай меня, как папка". Я его обниму, глажу, сама плачу и тоже вот так приговариваю: "Пришла мамка, не бросит тебя мамка". Потом перестройка эта клятая началась, ферма наша развалилась, денег ни копейки, куска хлеба не купить. А ему тогда 15 было, он с другом и залез в магазин. Моя вина, сама знаю, — тяжело вздохнула оно, — не доглядела, не усмотрела. — И было видно, что корит она при этом не тех, кто развалил ферму и страну, не тех, кто обрек ее когда-то на тяжелый, до одурения беспросветный труд, а именно себя — мать, не сумевшую правильно воспитать сына, за которого она в конечном ответе перед людьми и Богом.
— ... Год ему всего тогда дали, в колонии для несовершеннолетних сидел, а пришел — сказал: "Мама, больше воровать не буду". Тату..., татуировки вот только себе сделал, насмотрел там у кого, не знаю, или так кто ему нарисовал. Сосед наш, дядя Миша, как их увидел, сильно рассердился. Он тоже, еще при Сталине, сидел. Так и сказал: "Дурак ты, Юрок, наколки твои большого спроса стоят, а спросят ведь — ты ответить не сможешь. Дадут тебе тогда, дураку, кирпич или стекло бутылочное, и будешь ты форс свой малолетний до живого мяса соскребать". Он, правда, его послушал, ничего больше не рисовал уж, на коже то. И не воровал, верно. Пил вот только, непутевый, как и батька его. С девкой этой, Викой или Вероникой, связался, жениться даже хотел. Она ему наплела что ребенка, мол, от него ждет. Может, и вправду от него ребеночек был, а там, кто его знает. Они ведь из деревни, как в Лесногорск уехали, так и не слуху, ни духу, за деньгами вот только раз приехал, говорил, киоск хочу открыть свой. А вчера мне соседка уж сказала, что вроде мой Юрка разбился, так я сегодня собралась и поехала, автобусы у нас только один раз ходят, сейчас вот только и добралась. Говорят, что сердце чует, а я и не чуяла ничего — вздохнула она.
— Вы, доктор, скажите, если лекарства какие надо, я корову продам, я дом продам, мне ведь не надо ничего, лишь бы он остался живой, хоть инвалид, хоть какой...
Мне, конечно, полагалось бы, стукнуть себя кулаком в грудь, расшибиться в лепешку, достать живую воду, которой по блату лечат олигархов и президентов, не спать ночей у постели больного, и дождаться, в итоге, чтобы веки у него затрепетали, а в открывшихся глазах появилась искра разума.
Только вот не было у меня живой воды, как не было ее у принцессы Дианы, президента Турции Тургута Озала, умершего от инфаркта и всех тех несчастных, разобранных на запчасти. Дофамин, вводимый чуть ли не струйно, не мог больше поддерживать работу сердца, перестали работать почки, кожа покрылась пятнисто-лиловым рисунком. Под утро, без 10 минут 4, монитор зазвенел, сигнализируя, что сдался последний бастион — крохотный центр в продолговатом мозге, отвечающий за сердечную деятельность. Реанимационные мероприятия, проводимые в течение 30 минут были неэффективными, к успеху не привели. В 420 констатирована биологическая смерть.
Корову она все-таки продала. Чтобы оплатить похороны.
-8—
— ... Что Дмитрий Олегович, в окошко смотрите?
— Да вот, смотрю, Инночка, не пылит ли дорога, не спешит ли мне на выручку могучая Красная Армия.
— Американцы у Кинга обычно ждут кавалерию из-за холмов.
Ого. Инночка, у нас оказывается, кингоманка. Никогда бы не сказал, а, поди ж ты. Мне действительно впору уже было петь: "за решеткой сижу и с тоскою гляжу на свободу", хотя решеток никаких на окнах не было, за исключением тех идиотских колец в процедурной. Дверь, кстати, уже поставили, сигнализацию провели на второй день, так что до наших несчастных наркотиков достучаться было уже нельзя. И телефончик установили. Пароль, правда, дали банальный — "Рига". Хотя чего Рига — она же уже не наша? Звонить надоедало, но человек привыкает ко всему — что Рига не наша, что в отпуск не пускают, что Саддам Хусейн в трусах носит атомную бомбу и за это его надо "Томагавком" по башке — главное объяснить людям, зачем это надо и обязать их это делать.
Однако я отвлекся. После того, как Сергея выбили из строя, уже нельзя было говорить "отряд не заметил потери бойца". Очень даже заметил, поскольку отряд в настоящий момент состоял из меня одного — фельдмаршала, лейтенанта, рядового — все в одном лице. Можно было, конечно, дернуть Котофеича из отпуска, но, к сожалению, для этого пришлось бы бросить лучшие силы нашего чахлого угрозыска на поиски того хутора, куда Васька забурился — супруга Котофеича была не только не из нашего района, но вдобавок из такой глуши, что, как он рассказывал, "болото, где Сусанин утопил поляков, по сравнению с тещиным хутором — Бродвей". К тому же, проблему это решало все равно лишь на месяц. Через оный месяц идти в отпуск уже мне, да и Котофеичу надо же когда свой законный догулять, Серега же залег надолго — бедро не ребро, тех по 12 с каждой стороны. Так что по-любому надо было звать "варягов", то бишь командировочных специалистов из города. Был еще, правда, вариант — похерить круглосуточное дежурство в реанимации, работать только днем, а в ночное время возложить обязанности реаниматолога на дежурного врача. На этот способ решения проблемы был, что говорится, "на крайняк". Во-первых, ночью все равно не поспишь — задергают из дома, хирурги уже давно разучились оперировать под местной анестезией, даже на аппендицит без наркоза не пойдут, не говоря уже о более сложных операциях. Я тут как-то разыскал у Семеныча монографию еще военных лет — так там пули из сердца под новокаином доставали — и ничего, люди, вроде, даже выживали. Как говорится, "дас ист фантастиш", а ведь было же. Дежурные врачи тоже забыли, как тяжелых больных лечить. За годы существования реанимационного отделения все настолько привыкли, что избавиться от проблемы в виде тяжелого больного можно простым набором нашего телефона, что некоторых узких специалистов начинает бить мелкий тремор, при мысли о том, что им придется лечить инфаркт или инсульт.
Да и сам не усидишь дома. Ну что, в самом деле, дать наркоз бабульке, расписать лист интенсивной терапии и свалить? Они ведь не профессионалы, в своей разве что, сфере. Спрос на сок из пакетиков о-о-чень возрастет. Да и свои нервы подорвешь к едрене-фене.
Все это я изложил главврачу, который кивал головой, одновременно набирая телефон, дабы известить высокое начальство, что в маленьком районе большой губернии — дырка. И надо бы эту дырку чьей-нибудь задницей прикрыть. Там тоже, конечно, сезон отпусков, но кадров все же поболе будет. "Варяги" — тоже, в общем, не халва. Как придется. Некоторые едут в такие командировки, как в отпуск — водочки всласть покушать, да молодого медсестринского мясца, вдали от бдительных глаз и ушей отведать. К поступающим на их сменах больным они относятся, как к досадной, малозначащей детали, мешающей осуществлять эти два важных дела. Хотя, попадаются такие зубры — за неделю они тебе больше дадут, чем 2 месяца на курсах повышения квалификации профессора пробубнят.
Высокое начальство милостиво откликнулось на наш зов о помощи, и обещало "что-нибудь сделать".
— Ладно, Андрей Львович, сегодня я свое дежурство по любому отбуду ну, и завтра тоже как-нибудь продержусь, пока смена не приедет. Дети у меня дома не плачут, жена не ждет, я человек одинокий, свободный.
Разговор этот состоялся вскоре после того, как мы закончили латать Серегину ногу, и передо мной встал вопрос, который занимал еще Чернышевского. Высшие силы обещали прислать подмогу на следующий день, однако, когда, отбарабанив свое законное дежурство и половину дня следующего, я поинтересовался у Блажицкого, когда приедет смена, тот лишь развел руками — звонил мол, спрашивал, сказали, что приедет только завтра. Я подумал, подумал, вспомнил крылатое выражение Семеныча про хату и про пуню и согласился остаться на третьи сутки, чем грубо нарушил трудовое законодательство.
— Но, Андрей Львович, это последние. После них — уйду, даже если мне сообщат, что на окраине Лесногорска рухнул самолет Джорджа Буша, а его самого к нам в больницу Бобер волочет. Сначала воздухом надышусь, а потом уж приду гаранта американской демократии спасать.
— Если на Лесногорск рухнет "Боинг" Буша, спасаться придется в первую очередь нам самим, — резонно заметил главный. — Хорошо, выручи еще на денек, а там, глядишь, я все-таки начальство дожму.
Уж не знаю, на какие части тела начальства жал Блажицкий, мужик он, надо сказать, пробивной, и на своем месте, однако вскоре после нашего с Инночкой разговора главврач заглянул в реанимацию, довольно потирая руки.
— Завтра точно сказали, приедет, из областной больницы. Карпенко — знаешь такого?
Я пожал плечами: в областной больнице анестезиологов штук двадцать, причем все они тасуются как карты в колоде — не понравилось человеку в областной — плюнул, пошел в онкодиспансер, а оттуда, глядишь, во 2-ю городскую. Не запросто, конечно, но возможностей для маневра больше, чем у меня здесь — нигде, кроме родной райбольницы я места в пределах района не найду, а уехать — считай, квартиру бросить. Однако до завтра надо было еще дотянуть.
После смерти Ласточкина, который, как я окончательно убедился, совершенно не мог интересовать Черепа, в реанимации оставалось два человека — толстяк с непроходимостью, и Серега. Толстяк выкарабкивался трудно, но, похоже было, проскочит. Серега же на второй день заявил, что чувствует себя хорошо, нога у него не болит, однако обстановка родного отделения действует угнетающе, особенно когда требуется отправлять физиологические надобности под бдительным взором соратников и подчиненных. Поскольку все у Сереги было, и вправду в порядке, по согласованию с Семенычем, мы перебросили коллегу в хирургию, в двухместную палату, Семеныч даже предлагал вообще туда никого не класть, однако Сергей этому решительно воспротивился:
— Вы что, хотите, чтобы я там волком завыл? Да и опять же — утку подать, еще там чего, — пускай уж мужик какой будет, санитарку чтобы не звать.
Марина, жена Сергея, за эти сутки сильно изменившаяся в лице, глаза у нее прямо-таки запали, тоже согласилась с мнением мужа — она, в принципе всегда с ним соглашается, на его фоне — высокого, надежного, она всегда как-то терялась, и даже на общих гулянках ее никогда не замечаешь. Однако ведь чем-то приманила же Серегу, завидного жениха, по которому сохло половина медсестер стационара, и, почитай вся поликлиника. И, насколько я знаю, никаких интрижек на стороне после женитьбы у Сереги не было. Так что, наверное, надежность у них двусторонняя: Серега — видимый фасад, Марина — тыл. С детками только проблемы — не вынашивает, куда уже Серега не ездил...
Поскольку признаков психического расстройства Сергей не выказывал, игнорировать просьбу пациента у нас оснований не было. Сергея, как я уже сказал, мы перевели, и до ночи я откантовался вполне нормально.
Вечер тоже начался спокойно. 8-летнюю девчонку с аппендицитом Гоша соперировал так, что впору было засекать время для рекорда стационара — 15 минут от разреза, до последнего шва. Детей вообще лучше оперировать — брюшная стенка у них тоньше, жировой клетчатки у них практически нет. И на реанимационные мероприятия (тьфу-тьфу не к ночи будет сказано) они откликаются куда как лучше взрослых — ребенок запрограммирован "на жизнь", и резервов у него очень много. Читал где-то, что в газовых камерах последними погибали как раз дети.... Ну, а уж ухаживать за ними — одно удовольствие. Ребенок и спустя неделю лежит все такой же чистой, пахнет от него прилично. Не то, что от нас, здоровых лбов — сутки полежит взрослый — и пошли из него шлаки лезть, никотин да алкоголь переть.
В данном конкретном случае нам помогло и расположение аппендикса — едва Гоша зашел в брюшную полость, отросток тут же и выскочил, почти как чертик из табакерки, нигде и лазить не пришлось, и отросток демонстративный — плотненький, багровенький, с фибринчиком — типичный флегмонозный, ай, красота. В интенсивной терапии девочка не нуждалась, и запузырили мы ее в хирургию, на ласковые мамулины руки.
Решив потратить свободное время на самообразование, я мужественно открыл свежий номер журнала "Анестезиология и реаниматология", но хватило меня минут на 10, после чего я с тихой злостью его отложил. После фраз типа "...антиноцицептивная надсегментарная система, осуществляющая контроль афферентного входа и модуляцию сегментарной интеграции высокопороговой и низкопороговой афферентации..." хотелось почитать книгу, в которой самым сложным словом будет "табуретка". А еще схемы, схемы и графики, и небрежно этак брошенные реплики: "исследование проводилось на дыхательных аппаратах "Такаока" и "Рафаэль"". Злость, кстати, у меня была не на ученых, а на себя — все очень запущенно, но диагноз ясен — "лодырит". Ярко выраженный синдром дивана. Вроде бы все умеешь, многое видел, и нет охоты узнавать что-то новое и напрягать мозги, чтобы это новое запомнить, хотя, с другой стороны, ну, запомню я все про современные режимы искусственной вентиляции легких, а толку? Любые вещи сохраняются в голове, если ими пользуешься, а мне пока что нового аппарата ИВЛ, хотя бы среднего класса не видать, как Буркина-Фасо — статуса сверхдержавы.
От подобных мыслей у меня развилось, как пишется в "Психиатрии" "унылое, тоскливо-злобное настроение", и дабы не выплескивать его на окружающих, я вышел на улицу. Рядом с крыльцом у нас растут несколько сосен, строители в свое время пожалели деревца, сейчас они вымахали в здоровенных, сочащихся смолой богатырей. После больничного, пенициллиново-хлорного воздуха, аромат нагретых за день деревьев лупил по мозгам почище морфина. Эх, сейчас бы в сосновый бор, на берег песчаного обрыва, чтобы вверху ветерком продувало, а внизу — озеро плескалось, а костерок бы потрескивал, сесть на толстый, выперший из земли корень, привалясь спиной к сосне, и дышать, дышать... Ах-х-х.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |