Брат тулузского графа так опешил, что в глазах его — карих, как и у Раймона, совершенно провансальских глазах, все это отмечали — мелькнула растерянность. Взял предложенный кубок, вылил в рот содержимое (отравит, как молодого Тренкавеля в темнице, мелькнула глупая мысль. На самом деле Бодуэн никогда не верил байкам про отравление бедного виконта Каркассонского — смерть Раймона-Роже можно было при желании подстроить куда проще и быстрее, да так, чтобы не вызвать ни малейших толков. Чего только народ с горя не придумает — лишь бы не признавать, что сеньор их помер от отчаяния и бессилия, а даже не от плохой кормежки в подвале собственного замка.) Как хорошо — холодное вино в этой жуткой палатке, где потолок сочится жаром! Главное только не захмелеть, главное — соображать и выглядеть так, будто от тебя что-то зависит. Не для Монфора (он не дурак, понимает, как все на самом деле) — для себя.

— При дворе, да.

— Тогда, считай, мы были соседями.

Французский Бодуэна — чистый, чище даже, чем провансальский: все-таки первый язык, тот, на котором говорил с самого детства, и вплоть до тридцати лет. А приятно, можно сказать, поговорить по-французски после того, как пятнадцать лет без перерыва коверкаешь себе язык романским наречием!

Раз уж Монфор говорит таким тоном — будто и в самом деле с соседом-бароном в Монфор-де-ль-Амори, ладно, мы и так можем.

— Вроде того, мессир Симон, вроде того.

— Так скажите мне, сир, — Монфор одним глотком выпил свое вино и налил еще, плотно обхватив горлышко кувшина медвежьей широченной лапой. — Объясните мне, барон, зачем вам это нужно? Зачем вы с этим связались?

Бодуэн, чувствуя по спине липкий холодок — холодок неожиданного унижения — сузил глаза до щелочек. Не может быть. Что за нелепость — он сидит в одной палатке с Монфором, с Симоном де Монфором, явившимся его осаждать, сидит за кубочком вина и обсуждает во всех подробностях главное сомнение своей жизни — зачем он здесь, кому он нужен здесь?

Наверняка тот имеет в виду нечто другое. Что угодно еще. Не надо было пить, если с утра не жрамши — сразу в голову ударяет.

— С чем это? Смею напомнить, я осады не затевал. Я... Мы с гарнизоном, понимаете ли, просто охраняли замок Монферран.

— Дурной замок, — просто сказал Монфор, не давая собеседнику времени возразить. Да и возразить было нечего — замок в самом деле дурной, слабо укрепленный, дыра дырой. Поэтому Бодуэн просто выпил, хотя только что твердо решил больше не пить. Привычный мир почему-то вздумал покатиться ко всем чертям — может, так оно и лучше, не особенно и хорош он был, привычный мир.

— Так скажите мне все-таки, — Монфор прямо и честно посмотрел ему в глаза и встретил такой же честный, ужасно усталый взгляд. — Зачем это вам? Христа ради, не притворяйтесь, что не поняли. Я не желаю вас унизить (если бы желал — давно бы уже унизил, подумал Бодуэн, не отводя усталых глаз, поэтому ничего, продолжай. Мне ведь, можно сказать, интересно. Зачем ты тут беседуешь со мной по душам вместо того, чтобы просто убить — может, я тебе нужен? В таком случае это даже лестно. Давно я не бывал кому-нибудь нужен в этих землях.)

— Зачем — что?

Монфор сделал широкий жест, указующий сразу на все — на Монферран, унылой шишкой из серого камня торчавший среди неуместно веселенькой зелени, на свое десятитысячное войско, толстым кольцом расположившееся вкруг, на заскорузлую от масла и проступившего пота кольчугу, которую Бодуэн не стал снимать перед выходом на переговоры... И еще каким-то странным образом он указывал своим жестом на графа Раймона.

— Это — все. Дурной замок Монферран, в котором вы, брат графа, сидите на положении простого коменданта. Шайка рутьеров, называемая вашим гарнизоном. Насколько мне известно, у вас в Тулузене нет своего фьефа. У вас, сына Раймона Пятого.

— Есть. Лотрек.

— А, Лотрек. Замок вашей жены. Понятно.

И в самом деле, понятно. Давно — да что там, никогда — Бодуэн не разговаривал ни с кем так откровенно, даже если учесть, что главный разговор велся не словами.

"Вы видите, Бодуэн, что я вижу правду. У вас нет своей земли — только жалкий фьеф, доставшийся в наследство от жены. Вы — сын графа Тулузского и принцессы французской, вы — кузен французского короля, но кто здесь об этом помнит — здесь, в Монферране, в этой anus mundi, по-латински говоря? Из своего у вас есть только гордость, добрая франкская гордость, которая заставляет делать вид, что вы живете по своему желанию, получаете ровно то, чего хотите, что все идет удобным для вас образом. Что вы на коне. Ваш брат, Раймон, которому вы почему-то служите так, как отказался бы и последний вассал с малейшей толикой гордости, — ваш граф, ваш старший брат, не ставит вас ни в обол. А вслед за ним так же поступает и весь его народ, повторяющий движения его души, как меч — движения руки. Вы же помните, Бодуэн, как они смотрели на вас — еще в первый раз, пятнадцать лет назад, когда вы долго искали брата по горящему междоусобицами Провансу. Любой крохотный паж смотрел вам в лицо, и читалось в нем, как в раскрытой книге — "Брат Раймона. Ну, почти такой же. Только — хуже." Вы видите — вы же не слепой — в этой земле самое большое, чем вы можете быть, это брат Раймона. А кто вы на самом деле, Бодуэн? Кто вы такой? В самом деле, на коне ли вы? Были ли вы на коне хоть один раз за эти пятнадцать лет? И последний вопрос, друг мой: зачем вам все это нужно?"

— Почему бы вам не послать все это к... дьяволу?

Бодуэн слегка вздрогнул. Он толком не знал, что говорил ему Монфор, а что — напротив же — он успел сказать себе сам. Но вопрос задан дельный, и на него даже есть ответ. Ответ, который Монфор, пожалуй, поймет.

— Есть такая вещь — оммаж. Я клялся... брату.

Слово "брат" далось нелегко — слишком важное слово, чтобы так просто его употреблять. Но Монфор понял, кивнул тяжелой головой. И выложил на стол с деревянным стуком нечто... в чем Бодуэн, удивленно сморгнув, не сразу признал небольшое распятие.

— Вот, — сказал Монфор. — Есть верность и поважнее, — сказал он, поднимая блестящие светлые глаза. И Бодуэн, вглядевшись в него повнимательнее, увидел то, во что до сих пор не верил — человек, сидящий перед ним, был христианином. Настоящим. "Черт бы побрал Монфора с его лживым благочестием! Дьявол во плоти, он будет резать наших детей — и тогда умудряться сообщать, что служит Христу!" Будет, понял Бодуэн, будет — но штука в другом: тяжелый и жестокий человек, которого так просто ненавидеть, в самом деле пришел сюда ради Христа... Если даже и остался здесь не только ради Него.

— Вы католик, граф?

— Я католик. Но не граф.

— Это просто изменить. Второе. Не первое.

— Вы предлагаете мне графство? — Бодуэн усмехнулся — особенно криво, как от боли. Как можно предлагать то, чего у тебя нет? Впрочем, Бодуэн бы взял и пустоту. Хотя бы ради того, чтобы его больше не называли Бадуисом.

— Пока нет, — честно ответил Монфор. — Потом — посмотрим. А пока у меня есть город Сен-Антонен, в котором нужен новый барон. Старый, понимаете ли, мне не подходит. Он — еретик.

Теперь пришел черед Бодуэну спрашивать о важных вещах. Он не отрываясь смотрел на распятие, на раскинутые руки белого Человека, о котором он так давно не думал.

— А вам это зачем, граф? Зачем вам... я?

— Отвечу честно на честный вопрос. — Глаза Монфора — как светлое небо, как светлая сталь. Он казался почти красивым. — Мне нужны союзники.

— Вам их в самом деле не хватает?

Бодуэн — комок подозрений и боли. Никто не знает, никто никогда не узнает, как больно у него внутри.

— Да.

И это была чистая правда. Союзников так всегда не хватало. Десятитысячное войско — дым, мираж, оно рассеется через сорок дней карантена, как уже было в двести девятом. Крестоносцы поедут домой, в Оссер и Париж, и куда там еще, а Монфор останется здесь — с горсткой по-настоящему верных людей (тридцать человек), с кучей свежезавоеванных замков на чужой земле, в которые некого посадить гарнизоном — любой местный рыцарек, дающий присягу при виде огромной армии, по ее отбытии может всадить нож в спину, а своих так мало, так чертовски мало. И с еще одним все умножающимся сокровищем останется Монфор — тутошней всеобщей ненавистью.

На миг он показался Бодуэну старым. Хотя на деле был ему ровесником, или даже младше на пару лет. И широченные плечи такие сутулые, потому что держат на себе всю крестовую затею. У Монфора, кажется, тоже где-то есть старший брат?..

Да, сказал Монфор. Да, мне не хватает союзников. Да, ты мне нужен. Не брат Раймона. А рыцарь по имени Бодуэн. Именно ты.

Даже если он сказал только "да", Бодуэн все равно поверил.

— А что с гарнизоном Монферрана? — Бодуэн слышал свой голос слегка со стороны, дело, должно быть, в предзакатной жаре. И в выпитом вине. Так само собой получилось, что он согласился на действие, которое как-то называется непонятно... То ли капитуляция? То ли предательство? Впрочем, какое там. Бодуэн никогда никого не предавал. Кого? Брата? Это невозможно. И потом, есть же еще...

Он смотрел на расплывающееся светлое распятие на столе, с усилием вспоминая, кто и зачем распял этого белого Человека. Ведь это очень важно, важнее всего на свете. Об этом он никогда еще не забывал, но иногда можно вспомнить то, что и не забывалось.

— Гарнизону, при условии, что они принесут клятву никогда не сражаться против меня — будет сохранена жизнь. Клятву на Писании.

Бодуэн вспомнил яростное от отчаяния лицо Раймона из Перигора. Раймон из Перигора ведь до сих пор уверен, что уже к следующему утру будет болтаться на виселице. А Юк де Брейль — завзятый катар...

— Жизнь — всем?

— Да.

— И еще, — Бодуэн сам поражался, что может ставить условия. Но что-то в лице Монфора говорило ему, что сейчас он может это делать. Потому что речь идет не о милости: о взаимной нужде. — И еще я хотел бы... При условии, что буду служить вам, конечно. Я хотел бы повидаться со своим братом Раймоном.

— Зачем?

— Попытаться склонить его на вашу... на нашу сторону.

"Понятно, Бодуэн. Ты хочешь сохранить выигрышный моральный счет — только турнир этот с самим собой, ты в любом случае проиграл. Ты хочешь иметь право — хотя бы пред собой самим — сказать, что ты сделал все, что мог. Что предательства не было, а если и было — то не с твоей стороны. Ты даже предавать хочешь честно, так? Или... что?"

Нет, ты хочешь другого, сказал Бодуэну давно мучивший его маленький голос внутри головы. Просто увидеть его еще раз, Раймона. Ты желаешь — да, попрощаться. Так?

Рыцарь Бодуэн провел рукой по лбу, стирая пот. На ладони остались грязные разводы. Это потому, что забыл умыть лицо, освободившись от шлема пару часов назад.

— Вы привязаны к брату? — спросил Монфор — неожиданно совсем другим голосом, и Бодуэн подумал, что ничего не хочет знать о его собственных братьях. Есть ли, нет — все равно. Он сцепил пальцы рук меж собою и ровным голосом солгал:

— Нет.

Монфор кивнул. Как быстро все решилось. Бог мой, кто бы мог подумать. Бодуэн, готовившийся умирать, теперь должен готовиться к чему-то совершенно иному, настолько иному, насколько это возможно. Нужно пойти к своим людям, сказать им, что он сдал Монферран, Монфор принял капитуляцию, все они будут жить. И в первый раз за несколько долгих унылых лет жизни в Монферране Бодуэн поймал себя на том, что думает о них как о своих людях.

— Поклянитесь, — Монфор встал и подвинул к рыцарю распятие. — И я поклянусь вам.

Бодуэн положил на него руку, осязая деревянную фигурку Распятого с каким-то детским тактильным изумлением — будто не трогал в жизни ничего похожего.

Клянусь именем Господа нашего Иисуса Христа отныне всецело принадлежать графу Симону Монфорскому как сеньору, принимать от него во владение земли и титулы, приходить на помощь по первому зову всегда и против всех...

Что теперь? Смотри, как крошится жизнь твоя, подобно сухому дереву, как раскрошилось бы это Распятие, если сильно сжать его в тренированной руке... Распить остатки вина на двоих? И спеть, обнявши друг друга за плечи, старую песенку Иль-де-Франса, из тех, что обоим им, и Симону, и Бодуэну, напевали в детстве кормилицы — если один начнет, другой непременно вспомнит и подхватит, как май пришел, и весел птичий хор, французских франков строй покинул двор, и первым мчит Рено во весь опор, до дома Арамбор... Прекрасной Арамбор... E Raynaut, amis!.. В самом деле, кстати сказать, май на дворе. И франки скоро покинут этот двор. "Красавца Доэтта у окна над книгой мыслью вдаль увлечена... E or en ai dol!" Или какие ему песни пели? О Карле и двенадцати пэрах?

И тут Монфор сделал нечто удивительное. Он улыбнулся и протянул Бодуэну руку. И тот ее принял, не промедлив ни единого мига. А в голове все — "E Raynaut amis"...

Увы, Рено, мой друг.

* * *

После Монжея, сгоревшего дотла, и после двух полностью перебитых гарнизонов — дело неприбыльное — мессир де Куси заявил, что карантен кончился, и засобирался домой. Уезжать он собирался из Каркассона, малость пред тем отдохнув. На Монфора мессир Анжерран был ужасно зол, что весьма смешило моего брата. Эд решил остаться — так он сообщил мне, вернувшись от мессира Анжеррана после получения жалования. Он договорился с мессиром Аленом де Руси, что пока побудет под командованием графа де Бар, а потом — если Бог даст — подумаем и о замке Терм.

Через два дня после отбытия сеньора Куси к сильно поредевшему войску, стоявшему близ города Монтобан, снова приезжал граф Раймон. У нас разное рассказывали о его визите — я сам сказать ничего не могу, кроме того, что поведал мне мой брат, которого колотило от гнева. Он явился к Монфору, сообщил Эд, опрокидывая в рот немалый сосуд молодого вина, — тулузский негодяй осмелился явиться в компании своего дружка, графа Фуа. Фуа — само это слово мой брат выговаривал с такой ненавистью, что мне делалось тревожно за его рассудок. Чудесное слово "вера" совершенно теряло значение, выдавленное наружу сквозь зубы — вера тут ни при чем, это слово уже не значит ничего, кроме Монжея, костей, хрустевших и ломавшихся под копытами. Ненавидеть графа Фуа было просто — так просто, что многие делали это по привычке, толком не зная, кто это таков. Привезти его с собою хлопотать о Тулузе со стороны графа Раймона было, мягко говоря, необдуманно.

Все новости о баронах я получал главным образом от брата, тот много общался с мессиром де Руси, а меня с собою не брал, как малолетнего. Брат говорил — Раймон унижался пуще прежнего, обещал отдать Монфору все лены, только пускай сохранится наследственное право его сына, Рамонета, Маленького Раймона. Да какое там! Когда к нам барцы подоспеют — а они уже на подходе, будут не позже чем через неделю — мы получим раймоновы лены и безо всяких "наследственных прав", взяв их силой франкских мечей, и каждый еретик будет насажен на клинок, как на вертел... Примерно так говорил мой брат Эд, излагая ход баронского совета. Я уже привык к таким речам, и самое важное, что извлек из слов брата — так это напоминание, что у графа Раймона есть сын. Очень важный для него, наследник, носитель того же имени... Интересно, он старше меня или младше, Маленький Раймон? Что за глупости, конечно же, младше, ведь он — сын Жанны Плантагенет, а с ней тулузский граф сочетался браком позже, чем узнал мою мать. Как я невольно волновался, покуда граф Раймон со своим посольством не уехал из нашей ставки (ну вот, уехал живой, и слава Богу!) — так совершенно того не желая я выдумывал всякие бедствия на голову неведомого мне Рамонета. Само знание о его безбедном, блаженно-близком к отцу существовании становилось для меня довольно мучительным. Если бы в Тулузе осаждали не Раймона, а Рамонета, не скрою — к стыду своему я бы с радостью смотрел на огромное войско Бара с Монтобанского холма.