Нет, не впервые — несколько дней назад в разговоре под вино на ночном винограднике брат Антуан едва было не сказал о своей матери. О том, как видел ее во сне, который, размякнув от вина и братской беседы, начал зачем-то пересказывать Гальярду — низкий полет по родной деревне, светящееся окно, а за окном — кто-то важный, то ли сестра, то ли... кто-то еще. Так и сказал — кто-то еще, не осмелившись назвать слова, такого явного — но все равно запретного. И теперь считай что не сказал. О чем тут говорить.

— Хорошо, брат секретарь. Тогда я даю вам такое поручение. Постарайтесь разговорить девочку; беседуйте с ней о чем угодно — об общих знакомых, о родне, о Верхнем Праде. Пусть она почувствует, что вы ей не враг. Что мы ей не враги. Что она сможет вернуться к жизни, если откажется от лживого учения, которое — я уверен — ей уже успела преподать препочтенная domina Ermessinda. Главное — разговорите ее. Добейтесь от нее слов, живого ответа. Откройте там живую душу, человека, с которым мы потом и будем разговаривать. Сможете?

— Отец Гальярд... Я думаю... с Божьей помощью... да.

Инквизитор искоса посмотрел на своего секретаря. Увидел многое — но ничего дурного. Может быть, и стоит рискнуть. Наверняка стоит. По крайней мере, отец Доминик не сказал ему иначе, когда Гальярд молился перед помнящим святого алтарем в Сен-Назере. Отец Доминик сам посещал несчастных римских immuratae. И не гнушался говорить наедине с известной флорентийской блудницей. Чем ее и спас... чем и спас.

Сказать ему, что такие практики вообще-то запрещены? Что разговаривать с женщиной-еретичкой наедине, без охраны и без свидетелей, в замкнутом пространстве камеры — это весьма опасно, и в случае малейшего прокола может обернуться бедой? Нет, лучше не говорить. Зачем смущать и без того нерешительного парня. Франу это можно будет объяснить; Лоп... что же, Лоп — епископский нотарий. Если задаст прямой вопрос — ответить правду; а до того — не нагнетать... не нагнетать. Не стоит впутывать в рисковое дело епископа. Попросту задержаться завтра вдвоем — без Лопа — после допроса, поговорить и выпить вина с тюремщиком, может быть, принять исповедь у кого-то из заключенных, кто давно не приступал к таинствам, вряд ли их часто священник посещает... А Антуана в это время на часок отправить вниз, а потом вместе вернуться на двор каноников.

Все будет вполне пристойно на вид.

Да и не только на вид, что я, в самом деле. В конце концов, рискнуть можно. Если неудача — от одной-двух попыток проповеди ничего к худшему не изменится.

И уже возле самого Сен-Мишеля, у литой ограды двора каноников, Гальярд засмеялся простой, но почему-то неожиданной мысли: а ведь он собирается, как бы сказать, слегка нарушить правила ведения процесса — и ради чего? Ради воплощения в другом человеке собственной невоплощенной мечты. Инквизитор-проповедник. Только ты и еретик, и третьим между вами — Господь, а за плечом ни охраны, ни тюремщика — только ангел-хранитель... и в руках ни бумаг, ни бичей — пустые руки и слово Божье. Иначе никогда не получалось хорошо; вдруг так — да и получится?

Наверное, как раз тогда, щурясь на блестящую красную крышу дома, на скрипучего медного петушка, горящего на солнце — Петров петух покаяния — Гальярд и понял, что должен рискнуть во что бы то ни стало.

6. Брат Гальярд совершает ошибку. Murus strictissimus.

Ничто вроде бы не предвещало беды. Гальярд внимательно наблюдал в течение этих трех дней за своим секретарем и братом — и думал, что, благодарение Богу, получилось-таки поступить правильно.

Антуан даже рассказал ему, отчего Грасида пела пруйльский гимн — и Гальярд не рассмеялся, ответил усталой улыбкой. Больше ничего, правда, Антуан не рассказывал — он сразу попросил инквизитора не расспрашивать его о предмете бесед, потому что — "потому что иначе получится, что вы меня нарочно подослали, отец, чтобы я вам все передавал; да мы ни про что интересное и не разговариваем — так, все про знакомых, потом про Сабартес вообще, даже про еду — кто что любит кушать... а про ересь совсем не говорили еще". "Иначе получится", внутренне усмехнулся Гальярд. Да ведь я, мальчик ты мой, в самом деле тебя нарочно подослал! С совершенно своей, инквизиторской целью — разговорить девочку, размягчить ее сердце, сделать ее более доступной в том числе и для допросов. Другое дело, что нет тут никакого противоречия, все это — одно, потому что все направлено в конечном итоге на спасение... Но выведывать у Антуана предмет их немудрящих бесед он все равно не стал. Говорят — и ладно; и этого много.

Про песню Антуан рассказал сам. В тот же самый вечер среды, после первого их разговора с Грасидой. Ходил сияющий весь день, нося в себе золотую новость — она разговаривает, она живая! — а перед комплеторием (успел до вступления в силу правила молчания) юношу прорвало.

— Отец Гальярд! Знаете, почему она гимн запела? Она думала, что если на народном языке — то значит, ихнее, еретическое!

— Бедная девочка, — кивнул Гальярд, открывая бревиарий на нужном месте. — Задурили же ей голову еретики! Будем надеяться, брат, удастся хотя бы ее вытащить...

Почуяв сочувствие, Антуан не терял времени:

— А можно, отче, можно... я ей сладкого отнесу чего-нибудь? А то ведь дают тюремный суп из солонины — и все... наверное, тоскует она, ведь пасхальное же время...

— Отыщите здешнего келаря и попросите у него чего-нибудь сладкого, только по-честному объясните, что желаете угостить подозреваемую, которой проповедуете наедине в ее камере, — невозмутимо предложил Гальярд. — Думаю, добрые каноники Сен-Мишеля вам ни за что не откажут. А у меня в заплечном мешке меда не хранится. Можете проверить, брат, если сомневаетесь.

Если бы он хоть на миг верил, что Антуан способен на подобную глупость — ни за что бы не предложил. Но у молодого брата хватило ума прикусить язык и более о подобной ерунде не заикаться. Только бичевался особенно усердно тем вечером, так что сам же и постанывал невольно, когда пришло время лечь в кровать.

Гальярд смотрел за ним достаточно внимательно... Насколько позволяли дела. Допросы дамы Эрмессен стали несколько иными: Гальярд изменил тактику, поняв, что добром от этой женщины ничего не добьешься — ее надо загнать, запутать. Теперь Гальярд посещал ее несколько раз в день, иногда вызывал почти сразу после окончания предыдущей беседы, якобы для уточнения; один раз устроил представление — принес несколько старых протоколов, где как будто упоминалось ее имя, и вручил ей лист на просмотр вверх ногами — а когда она перевернула страницу правильно, обвинил ее во лжи на первом же допросе: зачем бы ей тогда было говорить, что не умеет читать. Таким образом ему все-таки удавалось узнавать кое-что новое, несмотря на ее демонстративное нежелание помогать следствию. Он узнал, что Эрмессен действительно связана с прежним еретическим епископом Пейре, беглецом из Монсегюра, пресловутым "Четвертым"; похоже, именно он и преподал некогда ей — и нескольким другим женщинам — катарское рукоположение. Имена и местонахождение других "Совершенных дам" теперь интересовали Гальярда более всего. Эрмессен выдавала информацию в час по ложке, да еще и завела новую моду: теперь она то и дело прикидывалась больной. Гальярд не верил в ее болезнь, не верил с самого начала — он не знал толком, что она такое делает, чтобы умудряться вызвать у себя рвоту на глазах следствия, чтобы так картинно качаться и оседать на землю, едва приближаясь к инквизиторскому столу. Эндура — добровольное голодание — ей пока явственно была не нужна: она вроде бы съедала все, что приносила ей жена тюремщика, и воду пила. Хорошую воду — такую пила вся тюрьма, и на желудочные боли никто, кроме нее, не жаловался... Однако милосердия ради Гальярд сокращал время допросов, отпускал ее в камеру, когда бедная женщина начинала изгибаться от сухой рвоты. Если не ради нее — то ради себя и товарищей отпускал.

Грасиду пока не допрашивали. Гальярд хотел выждать несколько дней, затаиться, дать Антуану время вызвать в ней доверие. Иногда главного инквизитора Фуа и Тулузена начинало тошнить от себя самого: интригует ведь почем зря... даже собственных младших вовлекает, быть может, подставляет под удар... Антуан сделался беспокоен, бичевался теперь сильнее, чем прежде — наметанный глаз Гальярда умел такое подмечать; юноша порой погружался в себя и не сразу реагировал на тихий оклик наставника — раньше такого не случалось. Но беды ничто не предвещало, хотя инквизитор поставил взял себе на заметку: нужно поговорить с Антуаном, поговорить как духовник. Может быть, даже сегодня, после Мессы.

Он и поговорил с ним — в субботу поговорил, через три дня после того, как позволил ему посещать Грасиду в ее заключении. Причиной разговору было маленькое, странное, никчемное вроде бы событие — когда вечером после трапезы в доминиканском монастыре оба монаха возвращались в дом каноников, Антуан на мосту через Од нашел простенькую вещь: пару алых цветочков, каким-то чудом проросших из щели меж камнями. Обычное дело — дунул ветер с благодатных полей, во множестве окружающих город Каркассон, подхватил семечко; а семечко нашло себе щелку с крошкой перегноя — много ли ему надо, как вере крошечной: прорастет и в каменном сердце — и пустило корни, и выдало во влажном воздухе с реки пару убогих соцветий, так не похожих на закатные маковые поля его родины. Маленькие маки, какие-то чахлые, со сросшимися лепестками; не сорви их Антуан — погибли бы под ногами прохожих и под колесами телег, на Каркассонском мосту движение хорошее. Однако же Антуан сорвал их, нарочно наклонившись, и какое-то время нес в руках, отгибая один за другим четыре куцых лепестка. Докопался до черной блестящей серединки, с дурацкой улыбкой понюхал — на носу осталась пыльца. Вроде бы обычное дело: нашел монашек цветок, сорвал и радуется. Однако что-то сильно не то было в дурацкой улыбке Антуана — можно сказать, она была более дурацкой, чем обычно; не столько более, сколько — по-иному. А уж когда Антуан, неожиданно нахмурясь, порвал оба цветка быстрым движением и бросил алые обрывки вниз, и, порхая, полетели они в желтую воду... Не было тут состава преступления; однако по пришествии в дом каноников Гальярд жестом велел Антуану, собравшемуся было улизнуть в церковь, следовать за ним. В полутьме кельи, где всегда стояло холодное межсезонье, Гальярд указал подопечному на его лежанку, а сам сел на единственный в комнате табурет.

— Брат, мне нужно серьезно поговорить с вами.

Тот смешался, как будто его уличили в краже. Это преждевременное замешательство еще больше утвердило Гальярда во мнении, что для разговора самое время. Он не собирался долго мучить парня расспросами, достаточно доверял ему для того, чтобы спросить просто и коротко:

— Я хотел бы знать о вас и о девице Грасиде. Хорошо ли проходят ваши беседы?

— Да... отец, — заторопился Антуан. — Вот, нынче она рассказала, что раньше, ребенком-то, она и в храм ходила, да только бедствия разные случились и веру ее подорвали...

— Вы больше говорите или слушаете, общаясь с ней?

— Да я и сам не знаю... отец. Наверное, и то и другое. То я расскажу... то... она...

Антуан мог говорить все, что угодно; говорить только "она", без имени — жалкая защита; чистую правду мог говорить — а лицо его выдавало, начиная разгораться. Первыми предали уши, за ними свой веский вклад внесло все остальное. Гальярд подождал, пока его подопечный сравняется цветом с порванными им сегодня маковыми лепестками, и спросил напрямую:

— Беседуя с ней, вы испытываете плотское вожделение?

Антуан сглотнул. Раз, другой... Старый монах напряженно ждал. Наконец глотать стало совсем нечего, и Антуан, уже не просто красный, а какой-то багровый, ответил, глядя на стиснутые на коленях руки — не то детские, не то мужские:

— Да... отец.

Гальярд выдохнул с огромным облегчением. Будь дело на дороге или в виноградарском домике — обнял бы бедолагу за плечи. А так — только улыбнулся ему одной стороной рта, единственной, которой умел.

— Хорошо, брат. Я рад это слышать.

Антуан вытаращился на него, как Петр в узах — на посетителя-ангела. Вроде и хорошо, но никак уж не верится.

— Как...?

— Антуан, Грасида — молодая женщина, а вы — молодой мужчина, давно не видевший женщин. Ваше тело естественным образом будет отзываться на ее присутствие; и вы постепенно научитесь с этим справляться, не расстраиваться и не ненавидеть себя, но не обращать внимания и делать что должно. Если бы вы сейчас ответили "нет" — это означало бы одно из двух. Либо вы мне лжете, что скверно; либо грех уже настолько завладел вами, что вы его не замечаете, что еще сквернее. В обоих случаях я был бы вынужден запретить вам общаться наедине с этой девицей — из заботы о вашем духовном благе.

Антуан не знал, смотреть ему в пол или в потолок или на Гальярда. Рот его сам собой разъезжался в улыбке от огромного облегчения. Значит, это нормально! Значит, надо только перетерпеть!

— А пока я имею основания считать, что ваши встречи могут принести пользу душе Грасиды и делу следствия, — подытожил Гальярд. Он был очень рад сейчас оказаться для парня тем, кто был так нужен: тем, кто говорит за него. Гильемом Арнаутом. — Одна только просьба: начинайте более целенаправленно говорить с ней о вере. С вами она забывает, где находится; пришло ей время вспомнить — и сделать все, чтобы оттуда выйти. Вернуться в реальность и начать ее менять.

— Затем же я и проповедник, — радостно подтвердил Антуан. Краска медленно уходила с его лица. — Только вот... ей-Богу, так эта похоть меня огорчает! Грасида — такая душа бедная, не дай Бог она поймет, что даже я могу о ней грязно подумать. А я бы ради ее спасения... Мне бы только, чтобы она обратилась!

— Правильно думаете, брат, ни в коем случае не давайте ей знать и боритесь с лукавым, — кивнул Гальярд. — Не корите себя, просто боритесь. Привыкайте. Так и к посту привыкают — сначала мучаются, думают только о еде, а потом воздержание начинает дарить огромную радость. А там, глядишь, и обретете дар истинного целомудрия, какой был у Иоанна Богослова, у Иоанна Крестителя — и у отца нашего Доминика. Если придется тяжело — представляйте, какими вы оба станете через восемьдесят, девяносто лет, когда истлевшие тела ваши будут униженно лежать в земле в ожидании воскресения. Ожидание сейчас начинается. Здесь.

Антуан, менее всего напоминающий будущий труп — скорее будущего воскресшего! — улыбался по-прежнему. Без той дурной закрытости. И никаких цветочков, никаких дурацких взглядов в пустоту! Голое желание молиться. И хорошо — наставало время Комплетория. Гальярд искренне надеялся, что сегодня тот будет бичеваться спокойнее и спать — тоже лучше. Он ценил покаяние — но покаяние, идущее от внутренней сосредоточенности, обращенности к Создателю, а не от душевного расстройства.

С Аймером было бы легче: он хотя бы знал врага в лицо. Придя в монастырь с веселой вагантской улицы, он помнил все, что оставил, и понимал, чего стоит бояться, а чего, напротив же, нет. Антуан, ставший монахом в совсем юном возрасте, попросту был неопытен во всем, что касалось его собственного тела, его желаний. Девственность более всего радует Господа — но она же и вдвойне привлекает злых духов: куда отраднее для них завладеть человеком чистым, чем залучить себе десять грешников. Потому-то и волновался о нем Гальярд — как бы невинность юноши не сыграла с ним злой шутки; но теперь он видел, что тот вполне хорошо осознает происходящее, а значит, можно быть за него спокойным. Насколько вообще можно быть спокойным за молодого человека в этом непрочном мире. Однако у отца Доминика Гальярд учился доверять своим подопечным. Отпускать их из монастыря в надежде, что чем дальше они окажутся от дома, тем больше будут думать о возвращении.