Стуки-Дао

меня. Жизнь приобрела успокаивающую монотонность — утро, полное тактических

маневров во спасение собственной шкуры, вечер — в созерцании и раздумьях наедине

с собой. Оказалось, что со мной мне очень весело — я придумывал себе различные

игры, в которые погружался почти полностью. Ну, или просто мечтал. Удовольствие

мне всегда доставляли мечты о чем ни будь отвлеченном — я раскусывал чисто

теоретические проблемы, как лесные орешки. Я много читал, полностью отключаясь

от окружающего мира. Кажется, я что-то начинал понимать.

Мои одноклассники тоже росли. Открытые агрессивные издевки по мере взросления

начинали сменяться холодным презрением, эдаким ледяным бойкотом. Я был в касте

неприкасаемых — со мной никто не хотел сидеть — даже позади или впереди меня,

так что вокруг всегда было много места. Со мной никто не разговаривал, так что

за день в школе я не произносил и двух слов. Меня, впрочем, это устраивало —

совершенно не о чем было говорить с этими странными людьми. У них была какая то

своя жизнь, у меня своя, и цель была уже близка — я словно становился невидимым.

Ну, конечно Моржой, Корень и кучка шакалов никуда не делись, но ввиду моего

отсутствия ничего особо не могли сделать.

Я же развивал свою программу и дальше. Учителя нашей школы негласно делились на

категории сильныйслабый. У первых на уроках стояла тишина и порядок — мои

любимые уроки, вторые же — ввиду слабости характера не могли рулить безбашенным

подростковым стадом и потому там проистекал беспредел и хаос, что естественно

пагубно отражалось на мне. В конце концов, я нашел выход и из этой ситуации —

оказалось, что эти уроки можно пропустить.

Прогулять! О, какое страшное слово было в начальных классах! Как мы все

осуждали прогульщиков! Но, если палки, что такое невинный прогул по сравнению с

перспективой очередного часа с Моржоем! Тем более что в виду моей хорошей

репутации всегда можно сказаться больным и мне поверят! Зачем терпеть эти уроки,

если можно просто на них не ходить.

Наверное, я был первым прогульщиком в нашей школе, который вместо урока не

лазил по заборам на соседней стройке, а чинно мирно шел домой и там спал. Спать

я любил, это было второе мое развлечение после чтения.

Оказалось, что можно было вообще не ходить на труд, появляясь через каждые два-

три урока, и тогда сдавать двойную норму. И, если урока не ожидается, тоже можно

пойти домой. Или, если день тяжелый, вполне можно сбежать с уроков.

Просто надо знать предел, за которым твои частые отсутствия станут казаться

подозрительными, регулировать норму твоего нехождения! Я всегда был достаточно

умен, чтобы не запускать ситуацию.

Субботники я саботировал, потому, что знал о них заранее. Общественные

мероприятия, линейки, когда они еще были, старался по мере сил пропускать, дабы

не встречаться с недругами. Всяческие экскурсии, выезды класса на природу я с

внутренним негодованием отметал — что могло быть хуже часов на природе вместе с

этими людьми? На общегородских же праздниках я старался как можно меньше

появляться на улице, опять же во избежание нежелательных встреч, зато с

удовольствием смотрел в эти дни в окно.

Всяческие огоньки, сборища или, упаси бог, дискотеки прошли мимо. В такие дни я

вообще старался не появляться на пороге родимого учебного заведения — возникнуть

там было верхом безрассудства! В укороченные дни, накануне больших праздников,

тоже лучше остаться дома — почти наверняка прогул не заметят. Если же придти,

можно нарваться на приподнятое настроение одноклассников и соответственно на

понижение барьера невидимости в пользу повышения уровня остракизма.

Так или иначе, но в школе я появлялся все реже. И одновременно полз вниз

уровень издевательств. Прозвище Коля-чмо осталось, но им пользовались крайне

редко, потому что крайне редко мне выпадала хоть пара слов. Я даже стал его

забывать. Кажется, и остальные тоже.

Вот так проходит земная слава — независимо от того хорошая она или плохая. На

свете тысячи жертв, но лишь единицы могут сбросить свое ярмо.

Вы понимаете? Можно бороться — долго, трудно, с болью и кровью идти против

потока, в котором все тебя толкают плечами. А можно просто сделать шаг в

сторону! И все! Эффект то один — это победа! Увы, на свете много умных, но так

мало по настоящему мудрых людей.

Тщательно культивируемая — моя политика в конце концов начала давать свои

плоды. В восьмом классе, зарвавшись на нехорошем уголовном деле, от нас ушел

Корень — потеряно оглянувшись напоследок. Больше я никогда его в жизни не видел.

По одному стали пропадать члены шакальей стаи — кто-то переходил в соседнюю

школу, кого-то попросту исключили. Они уходили, а я оставался, подобно

столетнему камню возлежащему в звонком ручье. Я и чувствовал себя таким камнем —

жизнь бурлила и кипела вокруг меня, но я не ощущал ее тока. Я оставался

неизменен. Я знал, что все когда ни будь закончится. И был почти уверен, что я

при этом — останусь. Кажется, к тому времени я и достиг пика своей науки,

которую излагаю вам, уважаемые мои слушатели.

Мой день: я просыпался от тяжкого сна. Голова гудела, я страшно не высыпался,

потому что полночи глядел в окно на пустую дорогу. Я сжимал зубы, приводил себя

в норму, отчаянно борясь с желанием не пойти в школу — но лимит прогулов уже

исчерпан, а значит идти придется. Восстанавливал в памяти список присутствующих

и отсутствующих недругов — одевался, умывался в состоянии несвежего зомби.

Боролся с утренней депрессией. Перебарывал. По пути в школу моя голова была

занята анализом будущего дня. Школа: проскользнуть мимо дежурных. До звонка

оставаться на втором этаже в толпе. Перед самым звонком появиться в классе. Тихо

присесть на первую парту, слиться с нею. Опустить голову. На перемене ошиваться

на втором этаже. Появиться перед звонком. Опустить голову, сидя на первой парте.

Не идти в столовую. Сбежать с последнего урока труда.

На пути домой я чувствовал себя счастливым. Мир был такой ясный, такой свежий,

так четко все виделось и было удовольствием вот так просто идти. Одному, когда

вокруг никого нет и никто не может помешать.

Дома я досыпал, видя красивые цветные сны — вот она, еще одна моя отрада. А

потом читал до самого вечера. Сны тоже мои — они рождаются внутри раковины, на

ее внутренней перламутровой поверхности. Ночью смотрел в окно на опустевшую

улицу, враз ставшую таинственной и чуть пугающей. Часов до двух ночи я с

восторгом наблюдал за потаенной, скрытой во тьме полуночной жизнью. Вот вам

постулат — смотреть на ночные улицы гораздо лучше, чем по ним гулять! Уж

поверьте эксперту. Утром я просыпался и все шло по новой.

Окончательный перелом наступил после девятого класса. На этом знаменательном

стыке неполного и полного среднего образования, на Рубиконе, отделяющем подающих

надежды от посредственностей и споткнулось большая часть моих недоброжелателей.

Раз-два — и вдруг не стало большей их части! Ушел Горгон, ушли некоторые

Моржоевы прихлебатели. Классы резко поменялись в составе.

Моржой не ушел — он оказался куда умнее, нежели я о нем думал. Каким то чудом,

но он перешел в десятый класс. Но не в мой, а в параллельный, где у него еще

оставались друзья и сподвижники.

Нельзя сказать, что мне так уж сильно полегчало, но, несомненно, зима

закончилась, и началась оттепель. Я, впрочем, продолжал совершенствоваться.

Холодный остракизм некуда не делся — меня по-прежнему не держали за человека, но

теперь это выражалось просто тотальным отсутствием общения. Я отвечал тем же.

Нехитрые школьные радости не представляли для меня никакого интереса. Женский

пол я тоже обходил стороной (хотя некоторые одноклассницы, из тех, что появились

у нас недавно, и находили меня интересным, видимо, считая мое молчание и

отчужденность признаками наличия некоей интригующей тайны), по той простой

причине, что подобного рода общение потребовало бы от меня нарушить некоторые из

тех установленных мною же принципов, а значит, вновь стать уязвимым. Кроме того,

окружающие уже казались мне неизмеримо чуждыми, наподобие пришельцев с другой

планеты. Я не мог говорить с ними, и не собирался заводить никаких знакомств,

чтобы не потерять маневренности.

В конце концов, все, что я требовал — это чтобы меня не трогали. Не

подкаливали, не наступали мне на ноги, не били меня, не делали мельницу, не

заталкивали в женский сортир, не крали мою сумку, не писали про меня гадости, не

клеили мне "ударь меня" на спину, просто не делали ничего! Оставили меня в

покое! Разве я не этого просил? Оставить меня одного! У меня свой путь под

закрытыми веками. Свой путь под толщей песка. В слоях застывающего бетона.

Просто оставьте меня в покое!!!

И меня оставили. Остаток школьных чудесных дней прошел в размеренном

однообразном существовании. Я не ходил на прогулки, не ходил на дни рождения,

потому что мне не к кому было идти, не ездил на экскурсии, не бегал на свидания,

исчезал из школы через две минуты после звонка. Я остался некурящим и непьющим,

я совсем не ругался матом, не слушал громкую музыку, не смотрел телевизор с утра

до ночи, с точки зрения взрослых я так и остался золотым ребенком.

Под конец школы у меня возникли некоторые проблемы с прогулами, но грамотная

политика нехождения помогла решить и эту неприятность.

В классе ко мне больше никто не приставал. Моржой иногда подъезжал на

переменах, да младое поколение начало пробовать на мне зубы. Но это все было

мелочи! Ерунда. К концу школы я стал все больше ощущать странное равнодушие —

мне все время вспоминался тот камень посередине ручья. Или я, подобно древнему

китайцу, уже сидел на берегу своей реки и ждал? Потому что научился ждать? Все

становилось незначительным, мелким, несущественным. Были только я и эта река.

Людской поток кипел вокруг — цветные пятна, лица разные, но вместе с тем

одинаковые, похожие, изменяющиеся, люди, люди, похожие на вечнозеленый кустарник

волнующийся под ветром. Общество, стадо, и кажется, тогда я понял, что лучше их.

Они не сделали того, что и я. Они не смогли бы. Они жили своими мелкими

страстенками, желанием, их двигало примитивное. Они не хотели ничего

анализировать. Они не знали, как избежать неприятностей. Они были по уши в

дерьме и тянули скрюченные дурнопахнущие конечности к моему костюму из белого

шелка. Но теперь то я знал, как избежать их прикосновений.

Это путь духа и постижения себя. Это настоящее отшельничество. Это высшая

степень отшельничества. Это самостоятельно отделение себя от мира. Оставление

благ во имя торжества свободы духа.

Это одиночество в толпе.

В конце десятого класса Моржой полностью завалил годовой экзамен и был с помпой

отчислен прочь. Я слышал об этом, но не испытал никаких особенных чувств —

странно, оказалось, что я совершенно не ненавижу Моржоя. Мне просто было на него

наплевать. К тому времени я почти не видел его. К тому времени я почти никого

уже не видел, крайне редко появляясь на уроках. Мой панцирь достиг толщины

бетонного дзота и из-за его толстых стен уже никто не мог до меня докричаться.

Вот так закончилась моя десятилетняя школа жизни. К концу обучения я уже

полностью утратил известность. В школе меня почти позабыли. Мое выпускное

сочинение получило пятерку с плюсом. На фотографии класса меня не было, потому

что тот день я прогулял. Учителя тепло со мной попрощались. Я сдал на пять

математику и впервые одел костюм с галстуком. Никто из одноклассников не

удостоил это и единым словом. На торжественной части вручения аттестатов мне

никто не хлопал и я прошагал всю дорогу до потной руки директора в торжественной

тишине. На выпускной бал я не пошел — там был и параллельный класс, и те

недруги, что еще оставались. Кроме того, я не понимал, что мне делать среди всех

этих чужих абсолютно людей.

После окончания торжественной части я, в костюме, с аттестатом, крошечным

колокольчиком на груди (о, колокольчик, бесхитростный символ принадлежности к

стаду!) вышел из школьных дверей и пошел, не оглядываясь, во взрослую жизнь.

Больше в школу я так никогда и не вернулся. Откровенно говоря, мне было на нее

глубоко наплевать. На свете есть вещи, которые вовсе не стоят вашего внимания.

На свете полным-полно таких вещей.

А еще через какое-то время я победил своего врага. Сидел на берегу и смотрел,

как его труп плывет мимо меня. Беда в том, что к тому времени я уже не считал

его врагом. Это, пожалуй, один единственный минус рассказанного мной метода.

Я уже не помню, зачем меня занесло на улицу возле стройки. Какие то мелкие

дела, может быть, я захотел срезать. Стройка была та самая, на которой в золотые

школьные годы так любили ошиваться местные хулиганы. Место, которое я не посещал

давным-давно.

И вот, вновь стоя здесь, где-то полгода спустя после окончательного и

бесповоротного получения среднего образования я вдруг услышал слабый молящий

голос, который игривый утренний ветерок донес до меня со стройки. Голос был

смутно знаком, и я, сам не зная зачем (очень редкий случай) отправился на зов.

Утренний осенний денек был прекрасен — синее-синее небо, тихо умирающая по

канонам японской красоты природа. Желтые листья и бодрящий холодок.

Стройка так и осталась замороженной — унылые бетонные плиты, ребра арматуры на

фоне неба. Моржой висел на краю второго этажа, судорожно вцепившись поцарапанной

рукой в обгрызенный временем край и моляще смотрел в небеса. Две пустые пивные

бутылки и дымящийся бычок отмечали место его последней стоянки. Две параллельные

царапины на бетоне и раскиданный в стороны сор давал ясное представление о

случившемся. Видимо пивший пиво Моржой пытался облегчиться с высоты второго

этажа, но не рассчитал возможностей собственной вестибикулярной системы и,

получив легкое vertigo, сверзился вниз. Каким то чудом он успел ухватиться за

край плиты и теперь нелепо болтался на высоте десяти метров над грудой битого

кирпича и бетонного лома. Когда я подошел, Моржой отвел взгляд от небес и

устремил его на меня.

-Эй, слышь! — сипло крикнул он, — помоги, а?!

Я стоял и смотрел на него. Потом произнес:

-Привет, Моржой...

Он пялился бессмысленным непонимающим взором — глаза как стекляшки. Рот

раскрылся, оскалился, так что стали видны зубы — желтые и подгнивающие. Секунду

спустя Моржой меня узнал:

-Колян! Это ты, Колян, да, ты? Да помоги же! Я навернусь счас... Дай руку,