Проклятие Раду Красивого

Зато мне султан доверял по-прежнему, и это даже привело к тому, что я стал много путешествовать — из старой турецкой столицы в новую и обратно.

Мехмед давным-давно решил перенести столицу своего государства в завоёванный Константинополис. Теперь этот город назывался Истамбул, и там — в оливковой роще на берегу моря — строился новый дворец для султана.

До окончания строительства было ещё очень далеко, но Истамбул уже считался новой столицей, потому что султан проводил там довольно много времени, останавливаясь рядом с городом в шатрах. Впрочем, огромный шатёр султана — зелёный, как знамя пророка Мохаммеда, и имеющий множество отделений-комнат — тоже походил на дворец. Лишь места для гарема там не нашлось.

Брать в поездки кого-то из наложниц Мехмед опасался. Шатёр — слишком ненадёжное место для красивой женщины. Её надо держать за крепкими стенами и дверями. Другое дело — красивый юноша.

Вот почему я вдруг сменил тишину и сумрак дворцовых покоев на заросший оливковыми деревьями берег моря, а также на пыльные дороги Румелии, петлявшие меж тускло-изумрудных равнин и гор.

Во время поездок я, чтобы кожа на лице оставалась белой, и чтобы волосы не выгорели, обматывал голову куском полупрозрачной ткани, оставляя видными только глаза. Эта ткань спасала не полностью, но использовать более плотную я не мог — иначе меня бы приняли за прокажённого, а так все видели, что на моей коже нет изъянов.

Беречь руки оказалось проще — я не снимал перчаток даже в самую сильную жару, но никто не спрашивал, нет ли у меня под ними язв. Слишком хорошо всем было видно, как гибки и подвижны мои кисти — руки, поражённые проказой, не могут так выглядеть, а у меня кисти сделались более гибкими, чем у многих мужчин.

Иногда, вскакивая на дымчато-серого арабского жеребца, подаренного мне султаном, я ловил на себе странные взгляды незнакомцев из султанского каравана — будто эти люди хотели убедиться, что я юноша, а не женщина, вздумавшая переодеться в мужское платье, но всё равно скрывающая своё тело от посторонних.

Разумеется, такое внимание я получал в те минуты, когда находился вдали от Мехмеда, ведь если бы султан увидел, как на меня смотрят... О, я даже не хотел хорошенько представить, что случилось бы — уж слишком много крови мне начинало видеться!

Султан любил путешествовать не в носилках, а верхом и часто приказывал мне ехать рядом. В такое время мы беседовали о разных возвышенных предметах — например, о персидской поэзии, которую я по воле султана начал изучать ещё с четырнадцати лет вместе с другими новыми науками. Мехмед сам сочинял стихи на персидском и хотел, чтобы я понимал их без перевода, поэтому я понимал и даже цитировал строки, написанные моим повелителем, что неизменно его радовало.

Пусть с годами эта радость выражалась всё более сдержанно, но... Мехмед сам признался мне — всё на том же персидском языке — что теперь, когда видел меня не во дворце, а в окружении вольной природы, угасающая любовь вспыхнула с новой силой.

Мехмед говорил, что невозможность обнять меня у всех на виду рождает такую жажду в сердце, которую не передать словами. Султан говорил, что не может дождаться ночи. А я, слушая всё это с лукавой улыбкой, никакого нетерпения ввиду приближающейся ночи не испытывал. По правде говоря, я и персидскую поэзию не очень жаловал за исключением четырёх-пяти стихотворений, но когда султан слагает стихи о тебе — только попробуй забыть хоть один из них... Нет, лучше не забывать.

Если уж говорить совсем откровенно, то наибольшую радость от поездок я получал именно в те часы, когда не беседовал с султаном и не ночевал в его шатре. Наибольшую радость я получал, когда, сидя в седле, смотрел на окрестные равнины и с трудом сдерживался, чтобы не пустить коня во весь дух прочь от каравана. Не важно, куда — лишь бы ухать подальше от Мехмеда.

"Да, меня всё равно догонят и вернут, — думалось мне, — и придётся соврать, что это я не сам уехал, а конь испугался чего-то и понёс. Но хоть несколько минут свободы... Хоть несколько минут". Мечты об этом были такими волнующими, что мой конь чувствовал моё волнение, и, казалось, угадывал мои мысли. Он и сам волновался, невзначай переходил с шага на рысь или с рыси на галоп, а мне приходилось придерживать своего четвероногого сообщника.

В очередной раз придержав, я ласково хлопал его по шее: "Нет, не нужно, мой верный товарищ. Успокойся. Ты ведь не понимаешь, что если мы осуществим то, что задумали, за этот проступок накажут одного тебя".

* * *

Радость от жизни в Истамбуле я тоже почти не испытывал, ведь гуляя по улицам, видел следы войны — сгоревшие дома, проломы в оборонительных укреплениях, разорённый дворец греческого императора, погибшего при штурме. Раньше мне не было дела до судьбы города, но теперь, когда я рассмотрел всё это, не мог оставаться безразличным.

Я видел огромный храм Святой Софии, и говорил себе, что всего лишь четыре года назад каждый православный христианин считал за честь побывать в нём, а теперь христианам (и мне!) туда вход запретили, потому что храм превратился в мечеть. Крест на куполе исчез, а по бокам, будто острые копья, появились башенки минаретов.

Но больше всего мне не давали покоя странные тёмные пятна, заметные во многих местах на стенах зданий. В этих пятнах я подозревал пятна крови, впитавшейся в камень — на солнцепёке они были поджарены горячими лучами, а в тенистых закоулках обросли плесенью. Как же много осталось этих пятен! Как же много!

"Ведь ты мог всё это предотвратить. Ты мог, — говорил я себе. — Ты мог бы, если б зарезал спящего султана".

А ещё я снова вспоминал о несчастном Иоанне Сфрандзисе, но не потому, что стыдился того, как с ним обошёлся, а потому, что в Истамбуле мне рассказали историю про четырнадцатилетнего отрока, звавшегося Яков Нотарас.

Её поведали мне греки, с которыми случилось разговориться у входа в православный собор Святых Апостолов. Я не собирался заводить дружбу — просто хотел немного поупражняться в греческом языке — но, сам того не ожидая, расположил своих собеседников к себе.

Поначалу я удивлялся, что они, выказывая мне расположение, не видят во мне того, с кем можно совокупиться. Это было так непривычно, ведь Мехмед, даже восхищаясь моим красноречием, не переставал думать обо мне как о возлюбленном. Даже ближнее окружение султана смотрело на меня как на предмет желаний — не испытывало влечения, но полнилось непристойными мыслями: "Вон он, красавчик. Тот самый, которого, как женщину...". А с греками, случайно встреченными на улице Истамбула, оказалось иначе, совсем иначе.

Это ощущение увлекло меня, и в итоге я заглянул на часок в дом одного из своих новых знакомых. Всё произошло в пятницу, когда султан совершал намаз в Святой Софии, и оттого у меня выдалось свободное утро.

Впрочем, заводить со мной знакомство греки стремились не только из-за меня самого. Они желали свести дружбу с "придворным султана" (так я им представился). Им казалось, что раз я христианин, то смогу оказаться полезным, если они вздумают о чём-нибудь хлопотать при турецком дворе.

На следующий день я повстречался с этими греками снова, а в следующую пятницу — ещё раз, и вот мы уже говорили так, будто знали друг друга много лет, хотя минула всего неделя. Наша общая вера и моё хорошее знание греческого языка способствовали появлению доверия, чего, конечно, не случилось бы, окажись я турком-мусульманином.

Молчаливых слуг, сопровождавших меня, греки не смущались — а зря! Конечно, эти слуги могли донести Мехмеду о моих беседах с посторонними, но я до поры не видел в этом никакой опасности. Я ведь не знал, что однажды мне расскажут про Якова Нотараса, а когда обнаружил, что мне собрались поведать историю "порочащую султана", было уже слишком поздно затыкать рассказчикам рты. Я решил отдаться на волю судьбы и выяснить всё.

В старой турецкой столице о Якове если и знали, то давно забыли, а в Истамбуле эта история до сих пор оставалась памятной для многих, хоть и прошло четыре года. Конечно, она обросла выдумками, но я имел достаточно жизненного опыта, чтобы отличить вымысел от правды.

Мне сказали, что отец Якова — Лука Нотарас — был очень богат, занимал должность, сравнимую с должностью первого министра, и начальствовал над императорским флотом, но после падения Константинополиса и смерти греческого императора старший Нотарас, конечно, потерял всё. Лука стал пленником турок, однако ему повезло, потому что Мехмед, осматривая город и увидев толпу знатных пленных, вдруг решил показать себя перед греками добрым и великодушным. Султан повелел освободить нескольких сановников императора, в том числе — Луку.

Лука по сравнению с другими получил больше всего милостей — Мехмед не только освободил его и вернул имущество, ещё не разграбленное, но также пообещал сделать управителем Константинополиса. По словам рассказчиков, это произошло оттого, что султан при беседе с Лукой увидел в нём мудрого человека, знающего, как вести дела.

— Умные сановники нужны при любой власти, — сказали мне, но тут же с горечью добавили, что через три дня счастье отвернулось от Луки, потому что Мехмед, пируя со своими визирами и другими военачальниками, случайно узнал от кого-то из них, что у Луки остался очень красивый сын Яков... Два других сына погибли в битве за город, но самый младший остался.

Греки клялись, что говорят мне правду, но я, внешне соглашаясь, в глубине души усмехался. Мехмед не мог так поздно узнать, что у Луки остался сын. Яков ведь не избежал плена и благодаря своему богатому одеянию, конечно, оказался в толпе греческой знати рядом с отцом. А Лука, получив от Мехмеда свободу, не мог не попросить свободы ещё и для сына.

"Вот тогда Мехмед и увидел красоту отрока! — думал я. — То есть замысел у султана созрел задолго до пира".

Я никогда не расспрашивал об этом султана, поскольку суть произошедшего представлялась мне слишком очевидной. О, простодушные греки! Они думали, что таланты Луки как сановника оказались оценены. Ха! Мехмед нисколько не нуждался в его талантах! И к тому же только глупец допустит, чтобы в завоёванном греческом городе начальником сделался грек. Город тут же восстанет!

Султан отнюдь не был глупцом, а должность Луке пообещал только затем, чтобы ради неё Лука предал своего сына. Вот, чего хотел Мехмед!

Слушая эту историю, я припоминал свои чувства в те дни, когда Мехмед сломил мою волю. Я вспомнил, как говорил себе: "Мой отец умер, мой брат меня покинул, и за меня некому заступиться". А Мехмед, разумеется, понимал, почему моя воля оказалась сломлена, и хотел повторить удачный опыт, чтобы "мальчик" Яков стал так же послушен.

Мехмед хотел, чтобы Лука сам отправил сына на султанское ложе со словами: "Это жертва ради спасения города. Если ты покоришься, султан даст мне должность, на которой я смогу сделать много добрых дел".

Вообразите, что должен был испытать Яков, слыша такое! Думаете, его заботила бы судьбы императорской столицы? Нет! Он впал бы в отчаяние оттого, что родной отец отправляет его как агнца на заклание. Возможно, Яков попытался бы наложить на себя руки, но ему не дали бы такое сделать, а затем он бы смирился. Он бы даже не узнал, что отец обещанную должность не получил.

Так, конечно, рассуждал Мехмед, но Лука оказался слишком умён. Он вскоре понял, что должность управителя города — лишь приманка, и что путь остался всего один — достойно умереть вместе с сыном.

Впрочем, мне хотелось верить, что старший Нотарас отказался отдать сына не только поэтому. "Лука мог и не понять всех замыслов султана, но проявил себя как любящий отец, — думал я. — Ведь если б мой отец знал об особых склонностях Мехмеда, то никогда не отдал бы в Турцию ни меня, ни Влада. Пусть в дни нашего с братом прибытия Мехмед являлся лишь наследником трона, но, став султаном, оказался бы волен делать всё, что пожелает".

"Всё, что пожелает", — от этих слов, произнесённых даже мысленно, у меня холодело сердце, ведь я знал, как низко может пасть человек, следуя за своими желаниями. Ах, если бы о склонностях Мехмеда стало известно раньше! Но, увы — даже отец Мехмеда, Мурат, ничего не подозревал!

Итак, Мехмед узнал о Якове не на пиру, но пир, конечно, устроил, и вполне могло случиться, что султан, попивая вино, вдруг подумал: "Хорошо бы Яков оказался здесь". Султан отправил своих слуг в дом Нотарасов с приглашением Луке и Якову явиться на праздник, но Лука не явился и сына не пустил.

В эту часть истории я верил полностью, как и в то, что султан, разгневавшись, отправил своих людей в дом Нотарасов снова. Увы, во второй раз туда отправились не просто слуги, а вооружённые люди, которые передали Луке не приглашение, а приказ явиться. Люди султана привели на пир самого Луку, Якова, а также юного Тодориса Кантакузина — это был зять Луки, случайно оказавшийся в доме...

А вот в истинность того, что мне поведали дальше, я совсем не верил. "Выдумка!" — мысленно произнёс я, ведь греки сказали мне, что султан при всех потребовал у Луки отдать Якова в гарем. О, мне ли было не знать, что в гареме султана живут только женщины и малолетние дети!

Однако спорить с греками я не стал. Мне не хотелось портить впечатление, которое сложилось у моих собеседников обо мне. Они решили, что я — благочестивый христианин, хоть и состою на службе при дворе Мехмеда. Конечно, я не признался им, что у меня за "служба".

Что же касается поведения Мехмеда на том пиршестве, то он, наверное, сказал, что желает видеть Якова не в гареме, а в своей свите, но Лука понял суть и сказал "нет". Тогда султан, как это уже случалось, пригрозил казнью. Я помню, как султан когда-то грозил мне: "Слуги стащат тебя с дерева лишь затем, чтобы отрубить тебе голову!" А ещё Мехмед грозил отрубить голову четырнадцатилетнему Иоанну Сфрандзису и затем исполнил угрозу.

Я даже побледнел, когда греки рассказали, что Мехмед обещал обезглавить Якова, а также Луку вместе с зятем, если не увидит покорности. Мою бледность приняли за сочувствие, и, пожалуй, я действительно сочувствовал Якову... и его отцу, и даже юному Тодорису, который оказался там случайной жертвой.

— Значит, обезглавили всех троих? — спросил я.

— Нет, только Луку и Тодориса, — ответили мне, — а Яков всё же попал в гарем султана.

"Опять этот гарем! — мысленно воскликнул я, и мне захотелось скрежетать зубами. — Султан селит своих мальчиков не в гареме!"

Я вдруг так разозлился на своих собеседников, которые почему-то не хотели воздать должное Якову Нотаросу, не хотели признать, что он погиб, не будучи запятнанным. Вместо этого выдумывались какие-то сказки!

Мне так хотелось объявить грекам, что если б Яков оказался не казнён, а попал в свиту султана, я бы непременно узнал об этом.

— И что же затем? Яков делил с султаном ложе? — спросил я, скривившись.

— Слава Богу, нет, — ответили мне. — Он сбежал раньше, чем султан успел растлить его. По слухам Якову удалось сесть на торговый корабль и уплыть куда-то на запад.

Я в это не поверил, ведь Якову было всего четырнадцать, а я слишком хорошо помнил себя четырнадцатилетнего.