Девушка и Змей

Зачем же тогда ты это пишешь? Мастер Ниарран достаточно прозорлив. Что проку прятать за высоким слогом собственное чувство вины? Нельзя, невозможно лекарю отгородиться от того, что сотворено его коллегами. Ответственность лежит на всех нас. И если завтра господин Мумлачи в свойственной ему запальчивости снова пересечет холедох — не смей говорить, будто ты не при чем. Выигрывает или проигрывает в медицине только недужный. Больной, обратившийся к лекарю, то есть к тебе.

Вы также спрашиваете: где у человека находится душа? Почему-то именно этот вопрос чаще всего задают хирургам те, кто не связан с врачеванием. Независимо от образованности и исповедания... А где, по-Вашему, находится ум? Вместилище для таких чувств, как дружество, любовь, сострадание, ненависть, гнев? Неужто вы полагаете, что у всего этого действительно имеется телесный носитель?

То, что составляет целостность человека, живой разумной твари. Лекарь, хирург, лучше многих своих сограждан представляет, как устроен организм — та самая "махина", исправная или разлаженная. Но о создании мыслящем и чувствующем, о Божьем творении — уверяю вас, мастер Ниарран, мы знаем не более, чем другие. И не потому ли правило "Лечи недужного, а не недуг" так сложно к исполнению?

Почему мы заговорили о красоте? В чем задача лекаря: сохранить первозданную красоту живой твари? Облегчить страдание? Продлить жизнь? Всё так. Бывают, однако, случаи, когда требования эти вступают в противоречие одно с другим. К тому и относился мой пример. Хирург, отнимая ногу в полевом лазарете молодому красивому парню, знает, что конечность эту возможно было бы сохранить — если вовремя доставить раненого в тыловую лечебницу, лучше оснащенную, располагающую большим числом рабочих рук. Или же — как заманчиво! — попытаться излечить рану самому. Поверьте опыту не одного поколения войсковых лекарей: если поддаться сему соблазну, подопечный Ваш в восьми случаях из десяти погибнет. Либо длительная и трудоемкая операция приведет к смерти десятка других раненых, ожидающих своей очереди. Искалечить, чтобы сохранить жизнь. Не каждый недужный после простит подобное обращение со своим телом. Случается ли нечто подобное в мирной жизни? Хотелось бы мне сказать: "Намного реже". Но — увы! И это, знаете ли, еще хуже. Но если на месте боевых действий подход наш оправдан самими боевыми условиями, то чем объяснить такое в просвещенное и мирное время? Беда всего нашего общества. Вы спрашивали, в чем разница между Первый и Четвертой городскими лечебницами Ларбара. Первая — показательная, единственная в своем роде, и всё же она такова, какими должны быть все наши больницы. Четвертая — такова, каких большинство в Объединенном Королевстве. Или больной, не способный оплатить дорогие услуги по оказанию лекарской помощи, не имеет равного права на здоровье, жизнь, возможность продолжить род? Вопиющие по своей запущенности случаи являются следствием не только недомыслия наших больных, но и зачастую — дороговизной медицинских услуг.

Нет, врачевать недуги общества не под силу ни одному лекарю, ни Лекарской Гильдии. Это — равная задача для всех. Самонадеянности моей едва ли хватит на то, чтобы заявлять, будто я достоверно знаю, как исцелить Объединение. Тем более, что и без меня довольно сыщется охотников порассуждать на сей счет.

Принуждать больного к лечению по-настоящему нужным не считаю. Некоторый опыт показывает, что на разумную тварь убеждение и разъяснение действуют куда лучше насилия. Сложнее найти верный для каждого недужного довод, но это — также умение врачевателя. (Вынужден, однако, признать, что по ту сторону Торгового Моря к указаниям лекаря прислушиваются чаще и охотнее. То же относится и к родственникам больного.)

Ты знаешь, лучше многих знаешь, чем заканчиваются глупость и безответственность близких. И потому научился быть жестким. Что пользы теперь желать, чтобы слова, произнесенные тобою однажды, не прозвучали? Крапчатый Бенг по сей день убежден, что ты не имел права их говорить. Но ответит ли тебе Змей на вопрос: имел ли ты право не сказать этих слов?

Слов, которым всё равно не под силу было вернуть убитого вами Бога.

Тэари теперь стала другой. И старший твой сын, должно быть, вырос не таким, как вам представлялось когда-то. Ты не видел парня несколько лет, ты даже не пытаешься встретиться с ним. Он — внук своего деда, сын своей матери. Быть может, ему не раз и не два пришлось уже почуять горечь от сознания, что он — живой — так и не стал Богом для родителя.

Почему? Потому что жив? А разве это вина?

Но пусть он хотя бы никогда не увидит, не узнает на опыте, как ты сравниваешь его с младшим твоим сыном. Ведь ты сравниваешь, не так ли?

Ведение медицинских записей — дело, разумеется, необходимое. Вопрос этот едва ли вызовет какие-либо споры. Ясность мыслей лекаря должна находить свое четкое отображение на бумаге. Да, изучать недужного по чужим записям — неразумно. Но с другой стороны, если записи в медицинской грамоте непонятны, не складываются в четкую картину, вывод напрашивается один: те, кто их вел, не разобрались в ведомом ими случае, проявили недобросовестность именно в своей тактике. Я, однако, придерживаюсь мнения, что знакомится с описанием предыдущих исследований следует лишь после непосредственного личного осмотра больного.

Ты не ведешь дневников уже четырнадцать с лишним лет — не считая клинических наблюдений. Мысль, выраженная на бумаге, приобретает некие вполне определенные очертания. Прочесть — значит пережить заново. Спрашивается: хочешь ли ты пережить снова твои последние годы? Ответ очевиден.

Нужен ли во врачевательском деле человек, занятый исключительно вопросами обустройства и управления? Так сказать, чиновник, обладающий всей полнотой врачебных познаний. Кажется, ни в одной из областей деятельности не отказываются от хорошего, толкового руководства. Медицина не исключение. Беда лишь в том, что дарования врачевателя и управляющего нечасто сочетаются в одной личности. Что-нибудь неизбежно страдает. Чему в таком случае отдать предпочтение? Воистину, достоин уважения лишь тот, кто должным образом выполняет вверенное ему дело. К чему же тащить на себе то, что не по силам? Куда больше порядка было бы, решись мы освободить медицинских чиновников от лекарской практики. Как известно, хорошему полководцу совсем не обязательно быть превосходным солдатом — при том условии, что он найдет в себе силы смирить тщеславие и не станет браться за оружие сам. Иногда остается лишь удивляться, почему во врачевании дела обстоят иначе.

И ведь ты знаешь, к чему этот вопрос. Глава клиники не может не оперировать. Если бы сложность заключалась именно и только в этом, господину Мумлачи можно было бы лишь посочувствовать. Но беда в другом. Исполин хочет оперировать, хочет и рвется. Хватило бы ему ума свести оперативную деятельность к наименьшему допустимому порядками, принятыми в Ученой гильдии, — ты бы постарался ему помочь.

Вопрос, по сей день остающийся для тебя неразрешенным: верит ли Яборро Мумлачи в свою исключительность? Почему-то думается, что нет. Не может же он быть настолько самонадеян! При всем своем желании красоваться, профессор не глуп, далеко не глуп. Есть области, в которых он не знает себе равных. Если бы он довольствовался лишь этим, ты бы смог уважать его? Наверное.

Далее. Ваш вопрос о подручных, мастер Ниарран, мне непонятен. Газетчик пишет статью, ее правит корректор, она попадает в набор. Чей труд менее существен на ваш взгляд? Поймите: в медицине нет и не может быть занятий второстепенных. В ходе излечения участие, как вы выражаетесь, подручных, должно быть не менее полным, чем, скажем, оперирующего хирурга. И мне приходилось видеть весьма серьезные осложнения вплоть до смертельных исходов после безукоризненно выполненных оперативных пособий лишь вследствие недобросовестного ухода и невнимания в послеоперационную пору. Или у вас сложилось впечатление, что врачевание допускает небрежность в подходе к чему-то? Мнение это превратно. Полагаю, медицина всегда будет оставаться той отраслью деятельности, где труд живого разумного существа невозможно заменить махиной, как нельзя проделать подобного в живописи, музыке, словесности.

Пожалуй, острее всего, на твоей памяти хирургию как творчество воспринимал Билиронг. Ты помнишь, как, ухаживая за мастершей Нарангани, операционной сестрой, он каждое оперативное вмешательство начинал словами: "Эту операцию, золотая моя, я посвящаю вам". Пока однажды, вымолвив это, не сообразил, что речь идет о колостоме. Впрочем, Нарангани не обиделась — ни на его слова, ни на твою усмешку. На Билиронга вообще обижались редко...

Выше я указывал уже на некоторые отличия в подготовке лекарей в Аранде. В частности, и мое обучение еще с начальной школы имело лекарскую направленность. Включало ли оно в себя творческие предметы? Забавный вопрос. Но тем не менее — да, в том числе словесность и рисование. Надеюсь, однако, что вы не станете настаивать на изложении всего вышесказанного в стихотворной форме...

Самого тебя больше увлекала резьба по дереву. Отец, должно быть, до сих пор хранит дома резные ларчики, свистки и трубки, сделанные тобой. Ты навсегда оставил это занятие, вырезав Змея, ставшего двести восемнадцатым по счету.

"Смерть — не причина, чтобы бросать свое дело, — сказал тебе тогда мастер Дангенбуанг, — Даже смерть Бога". Ты согласился. А набор для резьбы канул на дно моря возле маррангского побережья.

В заключение Вы просите напутствия для будущих моих коллег. Что ж, извольте. Предостережения ваши, мастер, излишни: я не стану стращать юных лекарей ожидающими их напастями, хотя таковые будут несомненно. Да, им еще предстоят бессонные ночи, тягостные раздумья, страх и еще более мучительное осознание своих ошибок, которые, разумеется, случатся. Им доведется ощутить свое бессилие перед недугом, не раз и не два покрыться холодным потом у стола операционной, разуверится в чем-то, похоронить многие школярские мечты, так как хирургия начинается там, где заканчивается благодушие. Не бойтесь этого, сказал бы я им. Дело, которое вы выбрали, принесет вам счастье, ибо оно прекрасно. Вершите же его хорошо.

Ты морщишься от написанного? Ты солгал? Ничуть. Многие твои коллеги готовы по дюжине раз на дню твердить о том, какую они совершили ошибку, избрав своей службой врачевание. Будь к тому возможность, начни они сначала — уж ни за что бы, никогда... Это-то и есть ложь. Будь так, на Столпе Земном рано или поздно не осталось бы лекарей. Ты знаешь: служба, работа твоя и есть то единственное, что ты никогда, ни за что не желал бы изменить.

— Единственное? То есть ты уже не жалеешь о том, что было вчера?

— Вчера? Ты прав, Змей. Нам не следовало проделывать этого с мастером Ниарраном. Он выполнял свою работу. Наши советы насчет его семейного положения были глупы и неуместны.

Бенг смотрит на тебя с высоты двух тысяч своих лет — как на безнадежного дурака.

— Ты выгнал ее. Одну, ночью. Не предложил пройти в комнату. Не проводил до дому.

И совсем тихо шепчет:

— Она не придет больше. Ты хоть понимаешь, что Она Больше Не Придет?

Тебе это ясно не хуже, чем Змею. Ты понял еще вчера. Потому и открыл вторую бутылку.

— Крапчатый! Неужели мне нужен кто-то, кроме тебя?

Он не ответит. Он еще долго с тобой не заговорит. Такой уж обидчивый достался тебе Бог. Впрочем, вы оба знаете, что рано или поздно помиритесь.

Вы не можете друг без друга. Змей и человек. Маленький и мудрый потомок Мемембенга — и глупый, заносчивый боярич Чангаданг, тому-римбианг давно упраздненного второго ранга...

* * *

Общность лекарской судьбы — у тебя и твоей ученицы.

Речь не о том, что за полгода ты отвык думать о своей службе отдельно от Тагайчи. Ничего удивительного. Толковый человек рядом — кто же от такого откажется? Даже если всё это не надолго. Зачем заранее предвкушать возврат к худшему, если можно с пользой потратить время, вам с нею отпущенное?

Ты не настолько склонен поддаваться мечтам, чтобы воображать сейчас: до чего славно вышло бы, останься такой коллега с тобою навсегда... Хотя бы еще на несколько лет... Впрочем, и сие, рассуждая здраво, не невозможно. Ибо чем лучшими способностями обладает человек, тем важнее дать ему наиболее основательную подготовку. Лабирранская ученая гильдия должна это понять. Ты напишешь им, постараешься объяснить, тебе поверят. Если нет — то подобных руководителей не жаль будет и лишить ожидаемого ими молодого специалиста. А в Ларбаре, в Четвертой лечебнице, врач-хирург нужен, давно уже нужен...

Главное — чтобы сама Тагайчи не поспешила покончить с вашими совместными трудами. Но тут ты веришь: твои доводы будут поняты и приняты. Если только ты сам не испортишь дела. А ты, благодарение Богу, во многом знаешь уже, как этого не допустить. В остальном же — нет таких житейских обстоятельств, с коими невозможно было бы совместными усилиями справиться, чтобы работе они не мешали, а помогали.

Но дело даже не в этом, а в другом. Можно долго толковать о разнице происхождения. О несходстве привычек, повадок, положения в жизни. Всё сие очевидно, и едва ли тебе теперь так уж необходимо слышать, как тебе укажут на это. Ты же и не заводишь с Тагайчи речей о своей особе, о доме, о Кэраэнге. В твоем поведении и без того достаточно от знатного арандийца. Но разве ты весь сводишься к этому?

— Ну, конечно, нет. Будь так, я бы с тобою давно уже извелся с тоски.

— Что скажешь о рыбе, Змеище?

— Ты ешь, Человек. И пей. Пей и думай. Благое размышление ценнее всего.

— Поучения Каратры, если не ошибаюсь?

— Ой! Кажется, да...

— Четыре-два!

Сегодня твой день рожденья. Впервые за много лет вы с Бенгом устроили себе по этому случаю праздничный ужин. В спальне, на постели, с закусками и сластями из трактира "Приют ученого".

На подносе перед вами в основном восточные кушанья, возможные к приготовлению в здешних краях. "Морские сокровища" в белом уксусе, квашеные груши, толоконные колобки, обернутые в бумагу из зеленой водоросли: половина начинена щупальцами осьминога, другая — полосатыми креветками. Ко всему этому — зелье отличной выгонки из Лалаби. Поистине царская пирушка. Но посредине красуется нечто, никак не подходящее к подобному окружению: треска, запеченная в сосновых иглах. Некоторое время назад в Первой лечебнице мастер Лидалаи обсуждал с коллегами этот способ готовки, и Крапчатому захотелось попробовать. Ты и не подозревал у него любопытства к кухне Запада...

Без твоего посредства Змей не может отведать вкус еды и напитка. Мера Божьего самоограничения, принятого им ради уступки твоей смертной природе.

— Вот любопытно. В Аранде есть река Лалаби, в устье которой города Гаррун и Лалаби. А здесь, в Приморье — просто Лаби, на ней стоит город Лабирран.