Ещё по одной. Мир вокруг стал "мерцать". Похоже, я скоро "выпаду в осадок".
— Откуда эта песня?
— Это плачь, не песня. Не знаю. Слышал в Интернете.
— В интернате?
Я махнул на него рукой:
— Ничего-то ты не знаешь.
— Вить, кто ты? Я ведь знаю — это не контузия. Я-то знаю. Кто ты?
Я схватил его за голову, упёрся лбом в его лоб:
— А ты никому не скажешь?
— Нет. Я же твой друг.
Я оттолкнул его, помахал пальцем перед его носом:
— Я знаю... Вы, евреи все хитрые. Напоил меня, чтобы я тебе всё рассказал? Но! Я не Павлик Морозов, я молчать не буду! Ха! Ты думаешь я шпиён? Это ты шпиён! Агент глобального сионизма! Думаешь, я не знаю заветов ваших сионских мудрецов?
— Вить, ты что? Ты это серьёзно?
— Вот только не плачь. Русский я. Родину люблю. Жену и сына люблю. Далеко они. Так далеко, что не дойти, не доехать. А я на испытании. Понял? Испытательный срок. Второй шанс. Надо мне всё исправить. А что делать — ума не приложу. Даже не пойму, почему здесь и сейчас. Тут и без меня всё прогно... прогназиро... шоколадно тут всё. Пучком. Все дружно делают всё верно. Только на выходе полный... И ведь вы молодцы, нешто мы. А мы лохи. Лузеры. Просрали всё, что можно. И чего нельзя, тоже прое... проёжили. И как мне им в глаза смотреть? А Ему? И ведь я знаю — от моих тр-р... трепыханий ни... , ни холодно. Личность и роль её в истории? Так — то личность, а то — я... Прав был дедушка Ленин. Или Сталин? Да ладно! В общем — массы делают историю. А личность эти массы растопчут. Чё мне делать, а, Натан? Не знаешь? И я не знаю. Знаешь? Победить? Да, это мы победим! Это мы смогём! Только вот как? И какой ценой? Любой? Как там? Одна на всех, мы за ценой не постоим? А надо бы постоять. Думаешь — победим — и мир сразу идеальным станет? Да вот хрен ты угадал. Немца одолеем, а там англы ядом иглу пропитывают, амеры во-още едрён батон мастырят. Будут им над миром трясти, пугать всех. Да мы им всем, этим душегубам, поперёк горла. Ишь, удумали — власть народную построили. Да разве паразит-капиталист отдаст кормушку? Не-е-ет. Уничтожить, отравить, обмануть, мозг запудрить, засрать сознание, опять на шею мужику сесть, да ножкой покачивать. Ничего они не пожалеют, твари, лишь бы нас, народ-богоносец извести, извратить. Так-то. А ты — "немец"! Да, их па-руссаков, самих объегорили с этим нацизмом ихним. Стравили два народа, которым и делить-то нечего. У-у, ненавижу! Да, давай! Хороший коньяк. Вот ты, Натан, и еврей вроде, а нормальный мужик. Как у нас говорят — свой пацан. Вот, ты меня уважаешь? А за что? Дурак, ты Натан, хоть и еврей. Мразь я, Натан. Нехороший человек. Редиска. Так, — жил, жил, да и помер. А тут — шанс. Второй. За что? Ведь я — никто. Серое унылое ничто. Как и все. Ты знаешь как нас, моё поколение, называли? Потерянным поколением. Мы потерялись. Или нас потеряли. А ещё — кое-какерами. Потому, что всё кое-как. А, на хрена? Для кого? Для себя? А мы кто? Знаешь, как это быть потерянным? А вот так — ты вроде и есть, а вроде и нет. Нет тебя и хрен с тобой. Никто и ничто. Давай ещё. У-ух, хороший коньяк. Запарил я тебя? А ты не парься. У-у-у! Похоже, я накрываюсь медным тазом. Сознание! Пока! До встречи на орбите!
Всё. Мир моргнул и погас.
Я открыл глаза. Ё-моё, как же мне хреново! Где я? Чё за...? Как я тут оказался? Почему решётки кругом? А, это кровати. Как же голова болит. Будто Максимка долбит под затылок кувалдой. А где все? Ё! Так я в 41-м! И я бухал вчера с аборигенами. Дурак! Долбоёж! Ну, как можно было допустить? И что я по-пьяни выболтал? Удод! А проснётся в друге-еврее партийная сознательность? И придут за мной эти, что "питьсот-мильонов-невино-убиенных". Как они сейчас зазываются? Не "кровавая гэбня" же? ГКПУ? НКВД? Скрутят, поволокут в лаборатории опыты проводить, вместо белых крыс. Или к САМОМУ БЕРИИ? Я представил себе кавказкое лицо в круглых очках и усмехнулся. Я не боялся. Ну, совсем. А, может и к лучшему? Выложу, всё, что знаю — и трава не расти! Пусть сами разбираются? А я туристом стану — Москву 41-го увижу, может быть, в реале Сталина, Берию. Ух, блин, аж дух захватило. Да, было бы круто.
Но, может быть и иначе. Хлопнут меня, как следует выдоив, чтоб супостатам не достался. А что, реально. Очень даже. "Выколи мне глаз, но соседу — оба!". Смерти-то я, как таковой, не боюсь. А вот напрасно сгинуть — жалко. Лучше, охерев в атаке, схлопотать очередь MG-34, чем пулю нагана в затылок. "А-абидна-а, да-а"?!
А где эти, что собутыльники мои? Один я. Два матраца свернуты. С улицы топот строя и это: "и-раз, и-два". Комбат уже дрючит личный состав? А я? Чё я, лентяй, получается? Вот, уж, нет!
— У-у, ё! Голова, моя, голова. Да, будь ты проклят, военврач ёкарного разряда, за свой коньяк!
Только я принял более-менее прямостоячее положение, услышал:
— Товарищ старшина, к телефону!
— Давай! — крикнул я. Блин, опять забыл, где я. И телефон тут — экзотика, и каждый на привязи. Ну, нет тут сотиков и радиотрубок, — Иду!
— Взгляд попроще! — буркнул я дневальному, — не то массаж лица пятками выпишу. Я-я, понятно объясняю?
— Да!
— Исполнять! Хто там звонит? — это уже в трубку.
— Проснулся, Коекакер? — спросил из трубки голос Натана.
Ё! У меня всё внутри замёрзло мгновенно, с хрустальным звоном лопнуло и осыпалось, аж ноги заболели. Что я наплести успел? Ни хрена не помню.
— Чё? Ты хто? — спросил я трубку.
— Так, Сатурну пить нельзя. Давай, приходи в себя. Машину пришлю за тобой, ко мне поедешь, на рентген, потом к портнихе. Ты меня слышишь?
— Так точно, товарищ военврач 3-го разряда.
— Ранга, дубина татарская, ранга. Всё, жди.
— Понял, конец связи.
— Это не рация. А-а, шутишь. Это хорошо.
Связь оборвалась. Ага, значит — рентген, а не "гэбня". Всё лучше так, а не иначе.
— Слышь, боец, ты кому служишь?
— Не понял вас, товарищ старшина!
— Салага. Запомни — на этот вопрос надо отвечать так — "Служу Трудовому Народу!" Уяснил?
— Да.
— Чё за "да"? Отвечать — "так точно!" Уяснил?
— Так точно!
— Вот, уже на что-то похоже. Запомни сам и по смене передай. А за неверные ответы буду вносить выговор в личное тело методом удара в грудную клетку. До кого через голову не дойдёт, буду стучать в печень. Уяснил?
— Так точно!
— Боец, кому служишь?
— Служу Трудовому Народу!
— Молодец, хвалю. После дежурства возьми с полки пирожок. Там два — крайний не бери.
Боец прыснул. Сообразительный.
— Отставить смех! Ладно, служи родной. Кто меня искать будет — в "берлоге" я, — и пальцем ткнул в каптёрку.
— Стоп, машина! Боец, а где вы принимаете гигиенические процедуры?
Боец молча показал. Ты глянь, понял меня. И правда, к умывальникам вышел. Сполоснувшись, шёл обратно, встретил комбата. Вытянулся, констатировал доброго утра.
— Кузьмин, я тут о нашем разговоре с комбригом перекинулся.
"О каком разговоре? Что я ещё накосячил?"
— Так оказалось, что с 1 августа форма поделена на повседневную и полевую. На полевой запрещены нарукавные нашивки, шаровары только защитного цвета и без цветных вставок, петлицы и знаки различия защитного цвета, фуражка заменена пилоткой. Понял?
— Дошло до них.
— Ага. А для тебя знаешь, что это значит? Срочно переделать всё обмундирование, согласно новым указаниям. Комбриг решил, в виду нехватки обмундирования, повседневную форму упразднить. Вся будет полевой. А от тебя я жду новых образцов. Исполняй! Да, ещё. Ты научил дневального "так точно" орать?
— Я. Готов понести наказание.
— Не будет наказания. Мне самому по душе. А то, как не в армии: "да, нет, не знаю", тьфу... детский сад.
— Штаны на лямках, — добавил я.
— Ты ещё здесь?
— Понял! — и покинул комбата.
Умывание благотворно на меня подействовало. Голова болела, но хоть мутить перестало.
А это что за цирк?
— Стоять! Смирно! Кто такие? Тащи всё обратно!
Охренеть, пока я принимал водные процедуры, мою "берлогу" "вскрыли" и теперь трое бойцов выволакивали мешки, ящики с тушёнкой и две 20-ти литровые канистры (которые я вчера даже и не видел).
— Слышь, дядя, шел бы ты в темпе вальса, — ответил мне один, поставив канистры и выпрямляясь. Ого, тоже старшина. А я-то — в исподнем. Гимнастёрка вон она, на тумбочке.
— Я что, не понятно сказал? Занести вещи обратно или вы, уроды, плохо слышите? — Я шёл прямо на них.
Остальные двое тоже распрямились. Старшина достал из-за спины нож:
— Дядя, это ты плохо слышишь. Свали, я сказал!
Я уже в трех шагах.
— Свалить, говоришь? А, пожалуй, эта мысль мне нравиться, — я оглянулся, полуобернувшись.
Меня уже "потряхивало", как всегда, перед дракой. На нож ещё не приходилось кидаться, но всё однажды происходит впервые. Вообще, я оглядывался пропасти тыл, но эти воришки решили, видимо, что я решил "сдать назад". Краем глаза я увидел, что они нагнулись за своими (моими) мешками. А этот старшина начал отворачиваться, опуская нож. А вот хрен вам поперёк всего лица!
Я прыгнул вперёд. Гипс левой руки с размаха опустил на руку с ножом, проскочил мимо, ударил ногой в лицо нагнувшегося второго. Уж больно хорошо он стоял. Как в футболе ударил. И так же его голова, как футбольный мяч, отлетела и ударилась о стену. Тут же локтем левой руки в затылок первому, старшине. Но, получилось не в затылок (слишком я медленный), а в лицо — старшина успел повернуться, схватил меня за рубаху на спине левой рукой. А правая где? Отнялась или заносит нож? Я крутанулся, выбивая ногой из-под старшины его ноги, упёрся в него, падающего с растерянными глазами, и, как в каратэ, залепил пяткой сапога в развороте в голову третьего. Мы со старшиной упали вместе, только я сверху, прокатился по нему, впечатывая в его тело кулаки и локти, выдавив воздух, и лбом добавил прямо меж глаз.
— У-ух, ё! — голова взорвалась болью. Проклятущий коньяк. Никогда больше пить не буду! Всё кругом закружилось и я сел тут же, оказалось — с размаху на грудь старшине.
— Что тут происходит? — раздался резкий крик, хорошо не комбата. Или плохо, что не комбата?
В глазах немного прояснилось. Оказалось, кричал толстый коротышка, напрасно дёргавший кобуру. Что, маловата практика пользования табельным оружием?
— Ты хто? — спросил я его.
— Интендант 3-го ранга Блинов. Встать, боец, доложить по форме.
Что ж ты меня так напрягаешь-то, а, Колобок? В голове моей как щелкнуло — интендант, грабёж моей "берлоги", слова Сережи о "мутном" интенданте. Нервничаешь? Ладно, шутканём. Ещё и разозлю. Такие, как он, застревающие в кобуре, в ярости — менее опасны.
— Интендант? Да пошёл ты в жупу, интендант. Не до тебя сейчас.
— Встать, пристрелю!
Ого, истерика. Очень хорошо. Встаём. Медленно. Ещё далеко. Теперь в самый раз. Падаем, я же "пьяный". Самое то. Опять удар гипсом по руке с наганом, правой, кулаком, снизу вверх, всем корпусом, в челюсть. Зубы клянцнули, интендант мешком осел на пол.
— Дневальный! Дневальный, мать твою за ногу! Коменданта сюда. И комбата Бояринова. Мухой, тля!
А теперь надо одеться. Вот, так, вроде, должна быть форма одета. Ладно, посмотрим.
Первым явился комендант. Я доложил, что мною предотвращена попытка хищения собственности с вверенного мне помещения группой лиц в составе четырех человек, одетых в форму Красной Армии. При требовании документов на право изъятия данных мешков и ящиков, они попытались применить оружие — нож и револьвер. На оружие я указал. Группа злоумышленников обезврежена.
— Да ты охренел совсем, старшина! Это наш интендант Блинов.
— Документов он не предъявил, в лицо его не знаю, угрожал наганом, имел явный злой умысел. Я действовал по обстановке. Что, надо было дождаться, пока он меня застрелит за то, что я с его подельниками сделал?
— Ой, дурак! Да тебя так и так теперь расстреляют за нападение на старшего по званию. Ты арестован. Сдай оружие.
— Так, нет у меня.
— А куда дел?
— Так, и не было. Я вчера в ночь только поступил, оружие не получал.
Прибежал комбат. От увиденного лицо его перекосило, шрам побелел.
— Допрыгался, Блинов. Теперь ему не отмыться.
— Не понял, капитан?
— А что не видно? Блинов с бандой пытались ограбить третью роту.
— Откуда ты знаешь? Может это Блинова имущество?
— Да, какое там! Мы, со старшиной, вчера полночи ведомость составляли, в которую переписали всё наличинствующее в каптёрке. Это имущество 3-й роты и моего батальона. А зачем Блинов на него хотел ручонки свои наложить? Посмотри — брал только спирт в канистрах, крупы и тушёнку. Толкнуть хотел.
— Капитан, ты мне тут зубы не заговаривай! Нечего выгораживать своего старшину. Ведомость у него есть? Как же, поверил! За нападение на старшего по званию старшина арестован.
— Да, арестовывайте! — психанул я.
— Кузьмин, не горячись, — попытался осадить меня комбат, — органы разберутся. Сейчас сюда особист придёт. Ему нужно снять показания, с Кузьмина — в том числе.
Вот почему он так долго. За особистом бегал. Старшему сержанту ГБ я повторил то же, что и коменданту.
— Где опись? Ладно, потом принесёшь. Кто-нибудь хоть вызвал санитаров? Они хоть живы? И ты один четверых положил? Вооруженных?
— Двое, вот эти, безоружны были. Этот угрожал ножом, а Колобок — наганом.
— Ты говорил — не знаешь его.
— Первый раз, как раз с наганом сразу и увидел.
— А откуда прозвище его знаешь?
— Да, откуда мне знать? Просто он маленький, круглый, сдобный весь какой-то. Вот сразу и подумал: "Как Колобок".
— Ясно. Уведите старшину. Пусть на губе посидит, до выяснения. А там — посмотрим.
Вот так вот. Попили коньячку. И рентген сделали (а гипс я об них совсем расколол), и к швее съездили. Да, что же это? Что у меня на лбу написано: "Пни меня"?
Заперли меня в узком чулане без окна. У стены стоял топчан с комковатым матрацем. Из мебели — всё. Свет давала тусклая лампочка под высоким потолком. Оббитая жестяным листом дверь с окошком отгородила меня от мира.
Ждать. А что ещё остаётся? Теперь я бессилен что-либо изменить. Посмотрим, куда меня вынесет течение реки обстоятельств. А лучше всего ждать во сне. Я и завалился на топчан, свернув тонкий матрац в рулон — он стал подушкой. Уснул сразу. Сквозь сон слышал, как окошко на двери несколько раз открывалось, но дверь — нет. Меня не будили, сам вставать не хотел.
Сколько проспал — не знаю. Часов у меня не было, окна — тоже. Течение времени не ощущалось. Проснулся я от голода и желания опорожнить организм. Постучал в дверь, в открывшееся окошечко озвучил свои желания. Окошко захлопнулось. И всё — тишина. Я постоял, подождал. Ничего. Пожав плачами, сел обратно на топчан. Скучно.
Минут через десять загремели засовы, дверь открылась.
— Кузьмин, с вещами на выход.
Я усмехнулся — ну, какие у меня вещи? Даже ремень отобрали. Встал, вышел. Ослеп от яркого света. Меня толкнули в спину.
— Ещё раз тронешь меня — руку сломаю, — предупредил я конвоиров. В ответ раздалось сопение шести ноздрей.
