День курсанта

Вертков внимательно следит, чтобы Пинькин глотал, а не прятал как хомяк за щекой.

Бударацкий не спеша командует:

— Делай два! Раз! Ниже! Ниже, я сказал! Два! Раз! Два!

Некоторые злобно громко шипят:

— Пинькин — козел!

— Будешь жрать весь хлеб, что после ужина за батальоном останется!

Бударацкий, прохаживаясь между отжимающимися:

— Разговорчики в строю! Раз! Два! Что не доходит через голову, будет доходить через руки и ноги. Через конечности, одним словом. Раз! Два! Раз! Два!

— Сам ты — конечность! — неподалеку пыхтит Женя Данданов ("Даныч").

— Пенек! Жри скорее!

Ну, вот, Пинькин проглотил хлеб. И стоит красный как варенный рак. Кажется, что у него из ушей повалит пар.

Вертков командует:

— Закончить упражнение! Встать! Заправится!

Все вскочили, отряхивают руки. Ладони грязные, все в мелких ямках. Кто-то порезался о небольшие острые камни. Многие тщательно отряхивают упавшие пилотки и многие тихо шипят на Пинькина, обещая ему веселую жизнь. Например, устроить "темную". Темная — это когда набрасывают одеяло на голову и бьют так, что оставлять синяков. Например, иденьем армейского тяжеленого табурета. И кому устраивают такое побоище, не видит своих обидчиков. Иди потом жалуйся пусть, потом разбираются, кто тебя бил. Не видел никого. Ну, а стукачей не жалуют в армии. Они стоят почти на том же уровне, что и воры. Но никому в роте еще не устраивали "темную". Только обещали.

Есть в курсантских правилах общежития еще одна неписанная "казнь". Ночью, аккуратно выносят койку со спящим в туалет. Это для воров или доказанных стукачей. В столовой с такими не сидят за одним столом. С древних времен с товарищами готовы были делить кров, пищу. И даже чоканье бокалами, кубками, стопками тоже древний обычай. Вино переливалось из кубка в кубок, смешивалось, подчеркивало, что оно не отравлено. Высшая степень доверия. А когда отказываются жить под одной крышей и питаться вместе — бойкот. Человек становится изгоем. А в мужском замкнутом коллективе сложно прожить изгоем.

Ну, а Пинькин просто разозлил всех, настроил против себя. На гражданке дал бы по морде. А вот в армии так нельзя. Надо себя переделывать.

Все это читалось не только в моих глазах, но и у остальной роты. Многие ворчали угрозы в адрес Пинькина.

Потом была учеба. Длительная, изнурительная. Казалось, что вот эта долбёжка-зубрёжка уставов сможет свести кого угодно с ума. И кто это только придумал? Строевая подготовка. Защита от оружия массового поражения... Это же вообще садист-извращенец придумал! Команда "Газы!" Выдохнуть, зажмуриться, нащупать противогаз, выдернуть оттуда маску, правильно одеть маску. Одевать нужно не как треух на голову, а сначала натянуть на подбородок, а потом уже на черепную коробку, резко выдохнуть, открыть глаза, одеть пилотку на резину, которая обтягивала голову.

И кроссы, кроссы, марш-броски... Как просто так, и в противогазах. "Играть в слоников". Но, самое поганое — это по команде "Вспышка!", упасть на землю, ногами к ядерному взрыву. "Вспышка слева!" — падай вправо, и так далее. Ну, а когда уже "Вспышка сверху!" — деревья умирали стоя. Вот тогда я и усвоил навсегда армейское выражение "Главное — не проеба...ь вспышку!"

Хотя, какая разница как укладываться к ядерному взрыву? Или ноги в голову войдут или голова оденется на ноги? Или чтобы потом похоронной команде было удобнее в собирать трупы?

Как в ситуации с Пинькиным, было и при "вспышке". Если кто-то делал что-то неправильно, то все подразделение поднималось и повторяло все заново. И, старшина Бударацкий, постоянно жующий свои сопли, что поделаешь, у человека был хронический ринит, а жевательной резинки в то время не было у нас, специально выбирал местечко погрязнее, и укладывал нас прямо в эту грязь.

Да, ему и не сложно это было. Дождь шел почти каждый день. Грязь была повсюду, только вся разница была в том, что укладываться в лужу или просто в грязь. Но на построении ты должен быть чистым, выглаженным, с чистыми руками и в начищенных сапогах.

Вся рота тихо ненавидела Бударацкого. Его дегенеративного вида лицо явно говорила, что его предки были знакомы с инцестом, или зачинали его под воздействием самогона, настоянного на парах ртути и навоза.

Каждый день предлагали на разводе личного состава, уйти из военного училища. Дальше будет еще только хуже.

Некоторые ломались, уходили, мы смотрели, как они пакуются, говоря при этом, что имели они половые контакты оральным способом со старшиной и его матерью, со всей армией и прочее.

Мы смотрели на них со смешанным чувством. С одной стороны, мы гордились собой, что мы стойкие, не ломаемся, а с другой...

Мы остаемся здесь, а они через несколько дней будут дома... Чистая сухая постель, нормальная еда, родные близкие лица. Девушки...Много еды и девушек. Или наоборот! Нет! Еда впереди! Иначе не будет сил для общения с лицами противоположного пола!

Так было несколько дней, потом на тех, кто уходил, смотрели с презрением — слабаки!

Несмотря на все такие экстремальные, с точки зрения, нормального гражданского, условия, никто из нас не болел, становились крепче. По утрам иней на траве, а мы с голым торсом бежим на зарядке, каблуками ломая ледок в лужах, с хрустом разлетается замороженная трава. И не болеем. Никто в нашей роте не болел.

Начинаем чувствовать коллектив. Когда рота бежит в ногу, кажется, что это бежит один великан, которому все по плечу. Плечи сами расправляются, Те, кто повыше, укорачивают шаг, поменьше — удлиняют. Все мы — один организм. Мы — 42 рота! И, понимали, что мы сможем многое.

Даже курсанты из национальны республик втянулись в службу. Худо-бедно, но те, кто плохо разговаривал по-русски, начали "шпрехать". Конечно, иногда чтобы позлить Буду, они "тупили", мол, моя твоя не понимает.

Что сильно донимало — это голод. Не знаю почему, но страшно хотелось есть. Всегда! Всегда хотелось есть. И днём и ночью. Иногда даже просыпался от того, что хотелось есть.

Однажды отправили наш взвод на разгрузку продуктов. Олег Алтухов несколько раз задерживался возле двери, крутился возле замка.

Когда мы пошли приводить себя в порядок после разгрузки, Олег шепотом сказал.

— Замок — фигня. С виду сложный, на самом деле изношенный, открывается парой гвоздей. Сегодня отожремся!

Я заинтересованно посмотрел на него.

— Попробуем!

Если кто-то думает, что у меня в этот момент шевелилась совесть — глубоко заблуждается. Перво-наперво — это поесть. В армии понимаешь, что еда — это жизнь. Второе — это приключение. Чего не хватает в армии — это приключений. Вся жизнь регламентирована, а вот разнообразия не хватает. Не хватает адреналина в крови. Отчего молодежь ворует яблоки в соседнем саду, когда их в своем девать некуда? Азарт, адреналин. Поймают-не поймают. О рту сухо, сердце колотится.

Уже в предвкушения ночного похода чесались руки от возбуждения. Пошли втроем: я, Алтухов Олег и Гуров Андрей.

Алтухов и я спали в одной палатке, Гуров — в другой. Как замковзвода я имел право задержаться на какое-т время после отбоя. Посмотрел, что офицеры ушли в штаб батальона спать. Дежурные по ротам собрались в курилке, дневальные кто стоял под грибками " на тумбочке", кто в свете фонарей мел дорожки. Все тихо. Решили выждать еще пару часов. Крутился с боку на бок. Сон не шел. Посмотрел на светящийся циферблат "командирских" часов. Пора! Пора, брат, пора, туда, где ждет нас жратва!

Тихонько дернул Алтухова за ногу. Он поднял голову, я молча махнул. Сам первым вышел на улицу. Толпой нельзя выходить. Кашлянул у палатки Гурова. Сразу послышался шорох. Андрей не спал.

Ночью по малой нужде никто не ходил в туалеты, расположенные далеко от лагеря. За линию палаток, к березам.

Я туда и направился. Справил нужду, закурил. Послышались шаги. Олег, затем Андрюха.

— Все готово?

— Готово! — Алтухов показал несколько гвоздей.

— Вещмешок взяли?

— Взял. — Гуров показал — А, то куда хавчик ныкать.

— Идем?

— Пошли пока не засекли.

И прикрываясь ночной тенью от деревьев мы двинулись в обход по лесу к столовой. Самый опасный участок — это освещенная дорога перед плацем. Путь самый короткий, но рискованный. Идти в обход, можно попасть в поле зрения часовых или дежурных офицеров, совершающих обход.

В солдатской столовой горел свет. Повара готовили завтрак, а "дедушки" ели жаренную картошку. Этот запах плыл над плацем в лес, в нашу сторону, дразня голодные желудки.

— Если уже готовят завтрак, значит, продукты со склада взяли.

— Пора и нам подхарчиться.

— Если готовят завтрак, то продуктов на складе нет?

— Должны быть.

— Идем или возвращаемся? Сейчас хватятся, еще самоход припишут. Не сознаваться же в краже жратвы!

— Ну, что идем?

— Давай! По одиночке!

— Кто первый?

Я перетащил поясной ремень, так чтобы бляха была на пояснице. Так бегать удобнее, и не надо беспокоится, что он на бегу может расстегнуться и упасть на землю. Каждый ремень был подписан, равно как и любая вещь у курсанта, пилотка, брюки, куртка.

Курсант без бирки — как пи..да без затычки. Старинная курсантская поговорка. Какая фигня только в башку не лезет, когда "очко играет".

— Я! — и рванул через плац.

Хотелось верить, что бегу бесшумно, насколько это было возможно в сапогах. Да и сердце бухало так, что казалось его стук был слышен далеко за пределами плаца, не то, что грохот яловых сапог в ночной тиши. Во рту сухо. Спина мокрая.

Вперед. Вот и спасительная тень. Я нырнул туда. Огляделся. Вроде тихо. До заветной двери пять шагов. Уже тихо отступаю к ней. Тихо. Вот еще одна тень выскочила из укрытия. Я не знаю какие нормативы по бегу в сапогах в армии, но, то, что Гуров их перекрыл с громадным запасом — факт. Казалось, что он не бежал, а парил над плацем, лишь слегка касаясь изредка асфальта. В неверном, ломающемся свете "кобр" это сюрреалистическое зрелище. Прошло не более пары секунд, но из-за страха время удлиняется. Не может быть, чтобы кто-то это еще не видел!

Как говорил Жеглов в известном фильме: "Всегда найдется человечек, который что-то видел, слышал, знает".

Вот и сейчас, казалось, что весь штаб наблюдает за ночным полетом над плацем отдельных курсантов. Даже делают ставки кто быстрее и через сколько они их поймают. И какие сказки будут лепетать они в свое оправдание.

Все вихрем пролетело, пока Гуров несся через ночной плац.

Вот он уже рядом со мной. Широко раскрытый рот, глотает воздух. Во взгляде немой вопрос:

— Ну, как? Тихо?

— Тихо. Сейчас Алтухов домчится, и начнем операцию "Ы".

Гурыч лишь мотнул головой, продолжая глотать воздух.

Алтухов, более сухой и легкий, чем мы с Андреем, донесся еще быстрее. Было ощущение, что будь под ним вода, то он бы и над ней пронесся. Видимо, товарищ Христос был бы удивлен на какие подвиги способны советские курсанты, когда им грозит опасность. Да, и не ходили две тысячи лет назад в яловых сапогах. Если бы ходили, то еще неизвестно, кто бы победил в таком забеге.

Олег примчался. Жутко крутил головой, озираясь.

— Вроде тихо, Олег.

-Пошли. Ты отмычки взял?

Алтухов лишь кивнул головой.

Мы с Гуровым встали на шухер. Я взял под наблюдение плац и центральный вход в столовую. Гуров — тыльную сторону и запасной вход.

Посмотрел на часы. Нас не было в лагере всего пятнадцать минут, а казалось, что минул час.

Ну, же! Ну, же! Олег, давай! Я нервно огляделся. Тихо. Только слышен за спиной, в темноте металлический шорох.

Время! Время! Время! Время!

Опять от нервов бежит пот струйкой между лопаток. Вот, уже чувствую, что резинка у трусов намокла. Алтухов все возится с замком! Змей! Ну, же, Олежа! Поторопись!

Мысленно подгонял я его. И вот было слышно как тяжелый амбарный замок повис на дужке.

— Готово! — прошелестел как ветерок Алтухов.

Я подошел. С другой стороны Гуров.

— Кому-то на стрёме надо постоять.

— Андрей, оставайся, свистеть умеешь? Дай знак. Только заранее, что бы сдёрнуть можно было, а не попасться.

— Не ссать — добывать пропитание! — Гуров деловито кивнул на дверь.

Мы с Олегом вошли в склад. Зажгли спички. Верхний свет включать нельзя — заметят.

Отдельно стоят коробки с тушенкой. Отдельно — мешки с сахаром. Хлеб. Масло. Масло! Масло!!! Это масло!!! Сливочное! То, самое, которое можно мазать на хлеб, и от которого я дома нос воротил! А сейчас, вкупе с сахаром — самый лучший деликатес! Унести можно только то, что поместится руках. Заранее обговорили, что брать надо всего, но понемногу, чтобы незаметно было. И следов не оставлять.

Стали кидать в вещмешок обмазанные солидолом банки с тушёнкой, банки с "братской могилой" — "Килька в томатном соусе", сухофрукты, сгущёнка, хлеб, пиленный сахар, масло. На три палатки, на взвод. Все должно быть к утру съедено. Ни крошки, ни следа не должно остаться. Если продукты уже взяли со склада для приготовления завтрака, то ночью пропажу не обнаружат, значит, только по утру, или после завтрака, когда начнут готовить обед. Ничего, не обеднеют, сами меньше украдут!

Каждое лето подрабатывал разгрузкой вагонов, нередко таскали мы домой и на продажу то, что разгружали, и я немного знал психологию кладовщиков. Даже если их обворовали по мелочи, то ему проще все по-тихому замять, чем кричать и навлекать ревизию на свою голову. Так, ревизия может раскопать и делишки самого кладовщика. Очень надеюсь, что так же думает и прапорщик местный, что складом тут командует. Главное, до палаток дойти.

С улицы послышался шорох. Мы напряглись, в готовности бросить неправедно полученную добычу и броситься наутёк в разные стороны, только не в сторону палаточного городка. Это мы обговорили заранее. Надо сделать петлю -круг. Сбить преследователей со следа. Что— что, а бегать нас здесь научили. И портянки уже не сбивались. Конечно, были отдельные личности, которые "косили" и, чтобы не заниматься строевой и физо, "шланговали", отчаянно показывали, что у них потертые ноги и набивали, а некоторые, и сознательно, до кровавых мозолей, ноги.

Но тихо на улице, тихо.

Обгоревшие спички м складывали в карманы, старались не нарушить того расположения предметов, что были в складе. Отрезали, погрузили, но все более-менее на своих местах.

— Ну, всё?

— Всё.

— Уходим?

— Пора!

На выходе ещё раз зажёг спичку, поправил мешковину, что прикрывала коробки с тушёнкой. Напарник взял тряпку и затер следы на кафельном полу от сапог. Ежу понятно, что сапоги новые, фиг ты идентифицируешь, ко здесь топтался, но, зачем давать в руки противника лишнею информацию. Тряпку повесили на место.

— Уходим!

Мы с Гуровым стояли на рядом. Вслушиваясь до ломоты в ушах, и вглядывались до боли в глазах, наблюдали. Все тихо.

Олег возился с замком, закрывая его. Шорох металла о металл казался чудовищным грохотом в ночной темноте.

Было ощущение, что открывал он быстрее, хотя и тогда, время тянулось как удав по пачке дуста. А, сейчас, когда добыча в руках, то есть, когда улики на морду лица, уже не скажешь, что пошёл пописать, да, в темноте, перепутал направление. Конечно, можно было прикинуться овцой и сказать, что нашли вещмешок у туалета, и несли его дежурному офицеру. Но, кто же поверит!