Волкодав

& nbsp;

— Алеша, — мама позвала меня по интер-связи скаффи, и я обернулся.

Мама стояла посредине кадочного яблоневого сада и пыталась разглядеть выражение моего лица под стеклиновым забралом.

Чуть отталкиваясь от грунта, я прыжками преодолел пространство, разделявшее нас и, так же как и она, вглядывался в ее лицо.

— Хорошо бы поговорить она присела на скамью, краешком перчатки смахивая со спинки сиденья лунную пыль.

— Здесь?

— Почему нет?.. — ее перчатка испачкалась, а она все так же водила ею по краю скамьи, думая о чем-то своем.

— Я сел рядом, так, чтобы видеть ее лицо. Но она повернула голову вбок, и мне достался лишь участок прорезиненных складок скаффи.

— Алеша... — и снова молчание.

— ТЫ можешь сказать все, что думаешь. Это о Зоре? Об экзаменах?

— Ах нет же, — она взглянула на меня и слегка улыбнулась: это не о тебе. Это обо мне.

Мы могли обсуждать что угодно, кого угодно, но мы никогда не говорили о ней. Она была моей правдой, моей истиной, моим жизненным камертоном. Зачем обсуждать идеал, да и как бы я смел... я ведь даже не знал года ее рождения. Отчего-то, дамы не любят об этом говорить, а мама просто об этом молчала. Я знал, что ей скоро будет сорок, но не знал когда именно. Я бы не осмелился спросить.

— Алеша, — она было посмотрела на меня, но восходящее солнце било в глаза, и она поймала лишь солнечного зайчика: я не собиралась сначала говорить с тобой об этом, но потом поняла, что это будет нечестно.

Я почему-то боялся того, что она собиралась мне сказать, будто зная, что этим разговором мама ставила точку в моем детстве, наверное слишком счастливом и беззаботном, чтобы я мог стать счастливым взрослым.

— У меня будет ребенок, — она произнесла это буднично, обыкновенно, и я не сразу мог понять, о чем она говорит. Ей пришлось повторить.

Мы сидели молча, и каждый из нас не был рад тому, что все случилось именно так.

— Прости, я должен был сказать тебе что-нибудь... что-нибудь приятное. Не знаю. Может мне стоит поздравить тебя, ноя почему-то...

— Его не будет, если ты скажешь "нет", — она как всегда была уверена и чуть жестка, и я знал, что она говорила правду. Она всегда говорила правду.

— А что отец? Он рад?

— Он знает, — коротко ответила мама.

Розовый расцвет красил стеклиновую маску в светло-красные тона, но я знал, что у нее было меловое лицо и белое губы.

— Мама, — я взял ее руку, укутанную в рукав скаффи и погладил: мама, ты его хочешь? Ты, только ты, скажи, ты хочешь?

Она молчала так долго, что я испугался, что ей стало плохо. Она слишком много работала, мало отдыхала и часто падала в обмороки, моя сильная слабая мамочка.

— Все сложно, — она не отнимала руки, но я чувствовал, что ей было все равно. Она навряд ли осознавала мое присутствие. Каким-то чужим надтреснувшим голосом она объясняла мне, а по сути самой себе, зачем ей был нужен еще один ребенок.

— У меня нет права решать. Я много думала над этим, очень много. Иногда я вставала с утра и говорила себе: сегодня я запишусь на аболяцию, сегодня у меня уже не будет проблем, я больше не буду мучаться. Один раз я уже вошла в аболяторий, но не смогла сделать второй шаг. Я не могу решать, я не смею решать. Я не смогу решить за него. Я буду убийцей. Ведь я даже не дам ему шанс.

— Ты ему рада, мама?

Безумно красивые серые глаза проникли взглядом под мое стеклиновое забрало и ослепили болью. Она не была рада. Она не хотела ребенка, но она не могла поступить по-другому.

— Раз ты не можешь решать, то как смею я?

— Ты? — она провела рукой по забралу моего скаффи, смахивая пыль: ты можешь решать, потому что я принадлежу тебе. Мать принадлежит своим детям, и они могут решать ее судьбу.

— Только не я, — я опустился перед ней на колени, обхватив ее ноги руками.

Звуки интеркома, по-видимому из-за начинавшейся бури, стали ломаться и врать ушам. Я уже с трудом разбирал то, что она мне говорила, я не слышал сам себя, но мы говорили и говорили, что-то доказывали и спорили.

— Какой у него процент аномалий?

— Ты можешь решить его судьбу...

— У него высокий процент отклонений?

— Я не хочу терять тебя ценою еще одного ребенка.

— Это вредно для здоровья матери, исправлять генотип утробного зародыша?

— Я не... что... ты можешь решить... и на нем будет... спокойствия.

Еле успев зайти в вакуумный отстойник кемпинга, мы стали свидетелями лунной бури. Мы смотрели на нее из окон отстойника и молчали. Мы как-то устали разговаривать. Устали теребить ранки, да ведь это, однако, и больно. Постоянно снимать кожу с ссадин.

Ужин прошел молча. В первый раз. Отец поднимал глаза и пытался поймать мой или мамин взгляд. Ноя смотрел только на маму, а она смотрела только на меня. Отец не решал ничего, ведь он не владел мамой, а я имел право хотя бы на часть ее. Отец встал и вышел. Для него самого он решил уже все заранее: он еще месяц назад начал обновлять закрытую было детскую, но он знал, что все, что ему положено в этом случае, это ждать нашего ответа.

— Сколько еще... — я не мог задавать ей, казалось бы, простых вопросов, не смел и боялся.

— Еще семь месяцев. Но решение надо принимать сейчас. Каждый день его жизни, будет значить "да".

— Это мальчик?

— По генотипу выходит так. Но это можно изменить.

И вышло так, что мы ничего не решили, мы откладывали боль выбора со дня на день, а потом выяснилось, что мы уже дали ответ на вопрос. У мальчика уже образовалось сердце и легкие, пищевод и печень. У него как-то незаметно появилось имя. Константин, а потом и прозвище, Косточка. А если у малыша появляется прозвище, его уже убить нельзя. Он уже начал жизнь, и с этим ничего нельзя поделать.

Откуда такая злоба? Откуда такое упорное нежелание делиться с кем-либо матерью? Не ревновал мать к умершим сестрам, я знал, что вся нерастраченная на них любовь пришлась на меня. И я боялась, я до смерти боялась потерять хотя бы частичку материнской привязанности, боялся отдать хотя бы один ее взгляд, одну ее улыбку; я ревновал каждую минуту отданную ему, а не мне. Я даже какое-то время был зол на отца, за то, что он всех нас поставил перед выбором. Но я никогда не осуждал ее. Я бы не посмел. Никогда. Я ее боготворил.

— Как самочувствие дамы Елены?

— Звен высветился на экране комби приятным лицом взрослого мужчины с удлиненным носом.

— Я так устал за нее бояться, что теперь даже не знаю.

— А ты эгоист. Ты думаешь, она принадлежит тебе?

— Да.

Мужчина на экране не усмехнулся, не пожал плечами. Он сочувственно кивнул головой:

— Вас столько связывает.

— Много.

— ТЫ даже не представляешь, как много вас связывает.

— А кто ты сегодня?

— Я обещал себе не удивляться, но не знать Президента Гашека!

— Это тот, в честь кого назван гипер ИПД-перевозчик?

— Класс! Ты учишь имена великих людей по груде металла, что называют в их честь? А между прочим, президент был одним из славянских лидеров, образовавших Объединенную Славянскую Коалицию.

— Правда?

Время шло, я готовился к переэкзаменовке, а время опять шло. Вот ведь, не помню как жил в те дни, о чем думал. Маму я почти не видел, с отцом на какое-то время мы вообще перестали разговаривать. Он не мог простить мне то, что в чем-то для него очень важном, все решал я, а не он. Но как-то мы не обостряли наших отношений и мы почти не ссорились. Впрочем, ссора с отцом на Луне не преступление, а жужжание. Как то вот так, в каких-то мелких стычках, странных недомолвках, мы и жили тогда.

А потом мама сказала, что она должна съездить в Большой Пуп.

& nbsp;

Давным-давно на Большом Пупе были шахты, но они исчерпали себя, а вскоре Большой Пуп исчерпал себя тоже. Этот район никому не нравился. Там такие кратеры, что ИПД-перевозчики гибнут, пытаясь приземлиться. О малом Пупе ходит дурная слава. Говорят, именно туда привозят гумнов, переделанных монгов, еще совсем новеньких, с детской розовой кожей, ясной роговицей глаз, крепкими белыми зубами. На Луне к монгам относятся терпимо, а гумнов, хотя и отлавливают с помощью кригов, но не то чтобы с усердием, а больше для порядка. Но есть что-то в этом Малом Пупе неприятного. Даже в люльках на элельке включают затемнение при проезде через этот сектор.

— Большой Пуп так Большой Пуп, — я пожал плечами и отправился за своим скаффи.

— Нет, Алеша, — мама уже облачилась в скаффи и ждала отца, возившегося с забралом своей амуниции: ты останешься в кемпинге.

— Ладно, — я даже толком не попрощался с ними, желая поскорее вернуться к экрану комби, где по одному из каналов, транслировали гонки лунных драгстеров.

Меня не окликнули, мне ничего не сказали. Мы так и расстались.

К ночи они не вернулись и, поев гростерных мясных кубиков, я отправился спать. На утро в кемпинге я обнаружил лишь пыхтящий гростер, и свое сонное отражение в макияжном зеркале.

— Звен, мои родителе случайно не у вас? — Звен не включил свои обычные комби-образы, и оттого наш предрассветный разговор вышел еще более странным.

Осунувшееся усталое лицо Звенимира не выражало никаких эмоций, лишь усталость, лишь бесконечную тоску по отдыху.

— Нет, — он замолчал, даже не пытаясь добавить что-то еще.

— Их нет... моих родителей нет уже 16 часов.

— Да? — Звен выглядел по-прежнему бесстрастным и крайне измученным.

— Они бы передали мне что-нибудь на идентификатор или по комби, они никогда вот так...

— Иди спать, — Звен закрыл глаза и протер веки подушечками больших пальцев: просто иди спать.

— Это все, что ты можешь мне...

— Свяжемся после, — и экран погас.

Я остался со своими чувствами один на один еще на восемь долгих часов. Странно, но я не слишком волновался, даже мысль о том, что что-то могло пойти не так, как с распланировал себе на ближайшие 50 лет, казалось мне абсурдной.

Звен сам вышел на связь со мною.

— Пока ничего?

— Связывался по комби со стопами, но из Большого Пупа они так и не возвращались. Их не было ни на Косточке, ни на Ясе Пу...

— А луноходы?

— Не знаю. Как выбраться из кратеров на луноходе?

— Мои тоже уехали.

— Что? — я сначала не понял того, о чем говорил Звен, а когда осознал сказанное, то взорвался: Что? Дама Валериана и Саша тоже уехали, а ты мне ничего не сказал... и... и... какого черта ты так спокоен?

— Не будь нюшкой, успокойся, — Звен выглядел лучше, чем утром, но что-то в нем было необычно, при условии, что в нем что-нибудь обычное вообще. То ли усталость, то ли опустошение, то ли... неизбежность.

— Да как можно быть спокойным...

— Ничего уже исправить нельзя, — и говорил он это абсолютно ровным голосом, беззлобно и бесстрастно. Обыкновенно.

— Что... ты... ты...

— Сегодня ночью в Большом Пупе была локальная лунная буря, и всех постояльцев гостиного кемпинга засыпало.

— Да что ты несешь? На Луне пыли нет даже на столько, чтобы засыпать одну кадку с деревьями, а тут кемпинг! Что ты вообще несешь...

— Я хочу чтобы ты меня послушал, — Звен смотрел на меня бесцветными глазами и говорил, говорил... Он говорил так, будто готовился сказать мне эти слова всю ночь, будто уже решил, что он скажет сперва, а что затем, будто долго искал нужные слова, а теперь говорил их все; так безучастно, так обычно...

— Послушай, Алеша. ТЫ взрослый, уже давно взрослый, а потому я в праве рассчитывать на твое спокойное принятие событий, но логичное подчинение необходимости. Даже самые любимые люди рано или поздно уходят от нас. И это верно, и это правильно. Жизнь полнится новым, а старое отмирает, таковы законы. К счастью, Луняне всегда имели достаточно здравого смысла, чтобы не делать из смерти трагедий. И мы не в праве оплакивать неизбежность.

— Да что ты вообще говоришь такое? — я вскочил и, не помня себя, стал крушить все вокруг себя.

— Алега, это нюшно.

— Да мне плевать, я не верю тебе, я не верю твоим словам, и, если я захочу плакать и переживать, то не буду ни у кого об этом спрашивать. Может... может они все еще живы, пока мы тут...

— Ночью в кратере была предпринята попытка принять ИПД-перевозчик; буря засосала корабль и превратила кемпинг в руины. Люди умерли не оттого, что кемпинг засыпало, а оттого, что кемпинг развалился на части. Они просто задохнулись.

— Нет! Неправда! Я не верю! — я кричал ему, я орал на него, я грозил ему, а Звен все так же невозмутимо сидел перед экраном своего комби, и только истощение делало его лицо чуть печальным. В нем не было тоски.

— Я поеду туда, — я кинулся за скаффи, на ходу влез в штанины, стал запахиваться.

— Разве ты не понимаешь, — Звен медленно поворачивал голову, следя за моими скачками по зале: разве ты не понимаешь, что уже все кончено. И далее, очень медленно, и убийственно холодно:

— Твои родители мертвы уже более 16 часов. Все.

Пуф был легким, но он оказался идеальным снарядом для попадания в комби. Мгновенно потух свет, в кромешной тьме я нащупал дверь, ведущую в вакуумный отстойник и открыл ее ручным рычагом. Когда я вернулся, дом уже было не узнать. На Луне, по крайней мере в поселениях Лунян, воров нет, но есть пыль, есть вакуум, есть пустота. В открытые двери вползает лунная, почти бестелесная атмосфера и съедает жизнь. В открытых кемпингах есть какая-то особая аура смерти.

Я вскочил в люльку и понесся по элельке по направлению к Большому Пупу. Я молился и надеялся, цепляясь за что-то в моем сознании, но Бо Пуп был почти пуст, и на стопе мне передали, что всех жертв несчастного случая перевезли в Ви ПУ, в травматологическое отделение.

Там мне показали маму. Она почти не изменилась. Я знал, что ей уже успели наложить макияж и покрыть ногти — чтобы не было видно следов удушения. На Луне покойников преображают, желая отдать им последнюю дань. На левом виске у нее был небольшой кровоподтек, и была рассечена бровь. Вот и все. Но мамочки, моей любимой, славной мамочки больше не было. Лежало ее тело, еще такое похожее на нее саму, еще такое красивое. Но я знал, чувствовал, что ее больше нет.

Мне так больно, так удушливо больно вспоминать ее такую. Когда я думаю о том, как она задыхалась, как цеплялась за жизнь, я просто не хочу жить. Я взял бы ее боль, я взял бы ее раны, я взял бы ее смерть, но все, что мне осталось — это смотреть на тело, в котором ее БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО.

Я даже не попрощался с ней. Это ничего бы не изменило, но думать о том, что она уходила навсегда, а я даже не оглянулся...

На ее ладонях почти не было царапин, лишь порез на мизинце — у нее не было времени даже на попытку выжить, у нее не было время поцарапать руки, у нее было время лишь умереть.

Светлый ствар скрывал ее тело и ноги, а ботинок на ней не было. Маленькие ступни были исколоты, наверное, она пыталась убежать. Но от смерти можно убежать лишь к мучительной смерти.

Я спрашивал, было ли ей больно, но мне ответили, что она почти не мучилась. За это "почти" я был готов отдать полжизни. Она не должна была страдать и мучаться, для этого она была слишком хороша.