Союз летящих

Психолог подумал.

— То есть ты считаешь, что это связано с травмой?

— Да, — уверенно ответила девочка.

— Изменилось твое отношение к происходящему... Твои чувства в отношении многих вещей. Тебе кажется, что изменилась сама твоя личность.

— Да.

— А ты говорила маме о том, что это связано с травмой?

— Нет, — Алена покачала головой, — но ведь она и не спрашивала! Это так странно. Мне кажется, что она... она рассматривает меня как неодушевленный объект.

Психолог хмыкнул, но тут же лицо его приняло профессиональное выражение.

— А почему тебе так кажется?

— Потому что она не говорит со мной прямо о том, что ее волнует. И когда я пытаюсь с ней поговорить об этом, она старается меня успокоить... Понимаете, она относится ко мне так, как будто мне... ну года два. И я только лепечу какие-то глупости, а человеческого разума у меня нет, и всерьез воспринимать мои слова все равно невозможно.

Она подумала.

— И потом, я сама не уверена, что с травмой. Я не знаю. Может быть, и нет. Я не помню, как это началось. И когда. Просто я вдруг стала думать о жизни. Я вспоминаю это ощущение. Беспомощность какая-то. Я хочу вспомнить то, что было после того, как я упала, провалилась... и не могу. И вдруг думаю, что и до того... вся моя жизнь. Она как бы не моя. Это была не я. Я вела бы себя иначе. Это была... какая-то другая Алена, понимаете?

— Она была — плохая или хорошая?

— Нет. Не плохая, не хорошая... другая. Это была такая девочка, маленькая, любила играть, придумывать что-нибудь, школу она ненавидела, домашние задания тоже... всех боялась, считала себя маленькой и слабой... не знаю, как объяснить.

— А ты какая? Другая?

— Да. Я другая. Я не знаю, хуже или лучше. Наверное, взрослее. Хотя нет. Я чувствую, что мне двенадцать лет, не больше.

— А что тебя отличает от той Алены?

Девочка подумала.

— Не знаю, трудно формулировать. Мышление вообще. То, что для меня важно — и что было важно для нее.

— А что важно для тебя? — спросил психолог.

— Да есть много важных вещей, — спокойно ответила девочка, — достаточно посмотреть вокруг. Даже трудно понять, что важнее. Многие люди страдают. Даже в нашей стране! У нас в классе есть мальчик, его мама пьет... он плохо учится, и вообще. И у нас в доме живет одна женщина, она тоже пьет, и у нее все плохо. Но вообще многие люди страдают внутри, им больно. Это видно. Даже учителя... они страдают, и от этого злятся и портят другим жизнь. А если не только нашу страну брать, то ведь вообще на Земле много всего плохого. Столько ядерного оружия! А если какой-то сбой в технике — вся Земля может быть уничтожена. Все живое. Это же ужас! Люди во многих странах голодают. У нас хотя бы все сыты, живут в домах, имеют работу. А в других странах умирают от голода. Даже дети. Много болезней, люди от них умирают, а ведь могли бы еще жить. Я даже не знаю, что важнее — может быть, заниматься медициной, чтобы изобрести способы лечения, например, рака? Или важнее социальная сторона, изменения общества? Мне еще надо это понять. Но в любом случае, много вещей, которые волнуют. Надо этим как-то заниматься.

— Это все правильно, — терпеливо сказал психолог, — но что интересно лично тебе? Почему тебе стало интересно учиться, а раньше было — нет?

— Ну вот раньше я обо всем этом как-то не думала. Наверное, была маленькая, что ли. А сейчас ... да вот это и интересно. Все, что происходит на земле. Я не понимаю даже, как можно об этом не думать. Я все время думаю и помню. Поэтому надо учиться. А что я еще сейчас могу делать? Мне двенадцать лет, я еще ничего не знаю и не умею. Конечно, что-то, рядом с собой, вокруг себя, сделать можно всегда. Но надо ведь думать о том, что я буду делать в жизни. Поэтому важно учиться, готовиться. Разве не так?

...— Ваша девочка — очень честолюбивая, — объяснял психолог матери, смотревшей на него усталыми несчастными глазами, — в сущности, это хорошее качество. Она любой ценой хочет быть первой. Наверняка, зачатки этого были и раньше, просто вы не обращали внимания. Конечно, это у нее приняло уже не совсем здоровые формы, но это мы подкорректируем... Может быть, стоит приехать на каникулы, и я с ней поработаю какое-то время. Однако ничего фатального не происходит. Вам не нужно волноваться. Просто ей хочется выигрывать, хочется добиться своего, но цели она ставит вполне адекватные, социально приемлемые, так что, думаю, добьется. Важно лишь следить, чтобы она во время подросткового кризиса не сорвалась в другую крайность, не пустилась, так сказать, во все тяжкие...

Честолюбивая девочка в коридоре с упоением загоняла шарик в пластмассовый лабиринт.

Психолог не вызвал у нее особого интереса.

С другой стороны, думала она, может быть, это наконец успокоит маму. А то в последнее время мама совсем расстроилась, и как ее утешить — совершенно непонятно.

"Подожди здесь", сказал Мануэль, и Росита ждала. Бок так и продолжал болеть, как будто в ребра воткнули тупой кол, и он торчал там постоянно и ворошил внутренности при каждом движении. Росита привыкла жить с этим колом. С момента ранения прошло полтора месяца, она уже не помнила времени, когда не было боли.

Когда Росита была легкой, вскакивала, как на пружине, летала.

А теперь девушка была рада передышке. Двое суток они с Мануэлем шли через сельву. Двое суток, и поспали всего часа три, на земле, и то Мануэля едва не укусила здоровенная змея сурукуку. Росита не признавалась в том, что эти двое суток были кромешным ужасом для нее — из-за боли в боку. Но что делать? Оставаться в Сан-Мигеле было нельзя, невозможно.

В голове гудело. А ведь она, Росита, с детства работала в поле, она была всегда такой подвижной, ловкой. А теперь что — старуха? Из-за одной-единственной, дурацкой пули... Это никогда не пройдет, никогда. На глаза Роситы навернулись слезы, она сердито смахнула их рукавом.

Ужасно хотелось есть, прямо живот подводило — но это, опять же, пустяки, это привычно. И спать хотелось.

Она положила руки на столешницу из двух сколоченных разнокалиберных досок, оперлась. Кажется, так легче. На замызганной доске лежала одна-единственная книга. Росита потянула книгу к себе. Читать она умела, недалеко от деревни была миссия иезуитов, и там Росита почти год училась в школе. Правда, читала плоховато. Последнее, что ей довелось читать месяца три назад — это когда Рене, студент, очкарик из города, заставил ее прочесть "Манифест коммунистической партии". Ужасная тягомотина, и ничего не понятно, честно говоря. Хотя начинается красиво: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!

Книга, лежавшая на столе, оказалась Евангелием. Ну понятно, а что же еще — пришли-то они к падре. Вон и Распятие на стене, как же без него. И рядом портрет какого-то бородатого, немного похожего на Мануэля. Хотя нет, не похож.

Росита бездумно раскрыла книгу.

"Ибо так возлюбил Бог мир, — с трудом разобрала она, — что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную".

Фраза была красивая. "Отдал сына своего", мысленно повторила Росита, и почему-то при этих словах вспомнился ей сосед, одноглазый старый Рито, у которого забрали сына, Камило, а этот Камило, между прочим, ухаживал за Роситой, а она была еще совсем дурой, ей еще четырнадцати не было. И вот они пришли и забрали его, вроде как по подозрению в связях с партизанами. Может, у него и были связи, кто знает... А сестру Камило, Тину, они пнули в живот. Сволочи. Они вообще сволочи.

Занавеска откинулась, и пригнувшись, в узенькую дверь вошел священник, а за ним Мануэль. Росита сразу поняла, что это и есть священник, отец Фелипе. Таким она его и представляла. Падре был очень высокий, макушкой задевал потолок, и оттого все время должен был горбиться. Глаза у него были светлые, большие и очень странные. Необычные глаза. А так — вроде обыкновенный, довольно темная кожа, намечающаяся на темени лысина. Одет он был тоже по-обычному, в камуфляж. Росита невольно привстала.

Отец Фелипе подошел и осторожно пожал ей руку.

— Здравствуй, Роса Каридад. Ну вот мы с тобой и познакомились. Меня зовут отец Фелипе. Давай присядем. Скажи мне честно, Росита — можно тебя так называть? — ты есть хочешь?

— Да, — быстро сказала она.

— Ты тоже садись, — сказал отец Фелипе Мануэлю. В несколько минут на столешнице оказались две миски с горячим супом и две полузасохших маисовых лепешки. Росита ела, не разбирая вкуса, и почти не слушала, о чем скупо переговариваются священник с Мануэлем. Лишь однажды отец Фелипе обратился к ней.

— Сколько тебе лет, Росита?

— Восемнадцать, — она слегка преувеличила. Восемнадцать ей должно было вскоре исполниться.

— Давно в партизанах?

— Три года, — сказала она. Сытная похлебка вернула способность чувствовать, и Росита ощутила, как подхлестывает горечь. Тогда, три года назад, не было другого выхода. Когда и отца тоже забрали. Мамы нет уже давно, она умерла от какой-то внутренней болезни, так и не узнали даже — от какой. А они теперь забирают всех. Может, отец правда был связан с партизанами... у них ночевали какие-то незнакомые люди. Кто знает? В общем, Росите тогда стало некуда деваться, и она пошла к единственному знакомому, который мог бы помочь, в деревне Вилкаваман — к старому Пако, а он-то уже и показал дорогу.

Отец Фелипе кивнул и положил руку ей на плечо, похлопал. Росита улыбнулась. Ей стало отчего-то очень хорошо. Только вот усталость совсем сморила после еды.

— Девочка, ты ложись спать, — тихо сказал священник, — ты сейчас совсем никакая, правда?

Подстилка из сухих ветвей и двух одеял в углу показалась ужасно удобной — после трех-то дней пути в сельве. Росита сразу провалилась в сон, не чувствуя даже боли.

И так она и спала остаток вечера и всю ночь. А Мануэль, двужильный, невозможно сильный человек, и отец Фелипе очень долго сидели в хижине, когда уже свалилась ночь с кромешной тьмой, и бормотали, и бормотали что-то. Росита временами просыпалась от этого бормотания. Смотрела сонными глазами во тьму, где две фигуры заслоняли пляшущий огонек очага, слушала обрывки разговора — и снова проваливалась в сон, не разобрав смысла. Первый раз она проснулась оттого, что услышала свое имя. И еще "Куба". Мануэль часто говорил про Кубу. И тогда она сообразила, чей портрет висит под Распятием, это же Че, святой, великий Че.

— Росита на Кубе сейчас бы училась, — сказал Мануэль, и в голосе его слышалась боль, — закончила бы школу. Может, пошла бы учиться на врача или учителя. Ее мать была бы жива. Она ведь умерла, потому что врачей в их деревне никогда не бывало, только и всего, отец Фелипе... Ее брат и отец... На Кубе...

Росита снова провалилась в сон. Потом ее разбудил яркий свет огонька, бьющий в глаза, но тут же кто-то сел к огню, так что вновь наступил приятный полумрак. И засыпая, она слышала спокойный, четкий голос отца Фелипе.

— ... и я об этом, Мануэль. Ты спрашиваешь, почему я, священник, пришел сюда, и почему я остаюсь при этом священником. Хотя сейчас, честно говоря, и не знаю, имею ли право служить официально. Потерял связь... Нас ведь не любят в Ватикане, это, к сожалению, не секрет. Но я ведь вырос здесь, понимаешь? Я смог выучиться благодаря помощи церкви, но я — сам такой вот крестьянин, как они все. Я знаю, как они живут. А последние десять лет — этот террор правительства, самый настоящий, не против партизан, какое там, против собственного народа. Где был бы Христос, приди он сегодня к нам? На нашей стороне, Мануэль, я убежден в этом. Он всегда был на стороне бедных, нищих, отверженных. Тех, кого убивают. Христос — он в этих людях. А не там, в официальной церкви, которая защищает богатых и хорошо устроенных и позволяет им грабить и убивать нас.

— Но разве твой долг, как пастыря, не в другом заключается? — поинтересовался Мануэль, — вы же должны заниматься духовным, а не политикой, разве не так?

— А в чем разница между духовным и политикой? Как разграничить эти вещи? Ты имеешь в виду личностное и общественное. Да, церковь всегда была обращена к личному, к персональному в человеке. Но как можно помочь лично человеку, которого пытают в тюрьме? Духовно — как ему помочь? Да только прекратить этот ужас...

Росита снова расстроилась при этих словах. Она всегда старалась не думать о том, что произошло с ее папой. Известно только, что он умер. Умер — и все. Но ведь опять же, известно, что практически все, кто попадает к ним в лапы, умирают не просто так. Но она старалась не думать об этом, слишком жутко. Вот и Мануэль, кстати, он два года просидел в тюрьме, и она видела у него на боку шрамы. Остальное, он говорит, зажило, а это вот так и осталось. Потом Мануэля обменяли, это во время операции в Сан-Мигеле, когда захватывали солдат в заложники. Росита, кстати, тоже участвовала немного в той операции.

— Как можно духовно помочь человеку, который голоден? Матери, у которой умирает ребенок? Неужели можно читать этим людям проповеди с амвона, и не обращать внимание на их положение? А ведь таких у нас — большинство. А что касается моего долга как священника... Да, я должен сделать все, чтобы люди встретились с Богом. А для этого самый эффективный путь — сделать так, чтобы люди служили народу по совести.

— Даже неверующие? Тебя как, устраивает положение, что мы, коммунисты, вообще-то не верим в Бога?

— Я не стремлюсь агитировать моих братьев-коммунистов, чтобы они приняли вероучение и практиковали церковный культ. Что даст такая агитация? Но я требую, чтобы все люди действовали сообразно со своей совестью...*

И снова Росита заснула, не поняв почти ничего из того, что говорил отец Фелипе. Она слишком вымоталась. В следующий раз ее разбудил голос Мануэля.

— Но какова твоя программа? Политическая, я имею в виду. Ведь мы когда-то придем к власти.

Отец Фелипе помолчал. Потом сказал.

— Христианство — это мотив, а не наука революции. Наука революции — это марксизм. По этой причине мы собираемся строить не христианское общество, а социалистическое. Может быть, могло быть иначе. Но сложилось вот так. Но...

В следующий раз Росита проснулась почти в полной тьме. Только угли еще тлели в очаге. Но двое мужчин, сидя на полу, продолжали разговаривать. Снова говорил отец Фелипе.

— Во-первых, одна из самых важных задач— гуманизация революции. Она не всегда возможна, но это наш идеал. Во-вторых, человек сам по себе, как личность, обладает ценностью и достоинством. И мы должны соблюдать баланс между нуждами личности и нуждами коллектива.

Девушка, не поняв ни слова, очередной раз провалилась в сон и не просыпалась больше уже до рассвета.

• Авторы большей части высказываний отца Фелипе — реальные представители теологии освобождения: Камило Торрес, Мануэль Перес Мартинес, Доминго Лаин.

Карьера Айри за последний год прямо-таки взлетела.

Вообще это был год прорыва. Томми выздоровел. Неожиданно для врачей, без пересадки костного мозга, которую так и не успели сделать — просто чудом. И похоже, окончательно. У него уже отросли волосы после химиотерапии, он бегал в школу, занимался в бейсбольной команде. Лиз бросила пить. Занялась делом, преподавала что-то в своем колледже, стала ездить на вечеринки — всегда одна. Похоже, у нее кто-то завелся. Айри это не волновало — он и сам ближе сошелся с Шейлой. Надо жить с женой, пока растет Томми, мальчику нужна семья. И вообще.