Дотянуться до престола

− Совсем сдурела баба, − проворчал Филимон, вытащил его из-под стола и посадил на лавку. − Гляди у меня, так оттаскаю, коли будешь посланца обижать.

Закусив губу, Пьер проводил писаря глазами и задумался. Кто этот Ефимка-конюх? И какое ему дело до незнакомого мальчишки? Впрочем, холопы народ подневольный, что хозяин прикажет, то и сделают... А может, задание вовсе не в том, чтобы стать царем? Может, цель испытания − просто выжить? Вот как разобраться в такой круговерти?!

Агафья, закончив уборку, ушла, на прощанье погрозив Пьеру тряпкой, а он все сидел в задумчивости. Мало того, что в детское тело запихнули, так еще каждый, кому не лень, норовит прикончить. Как обмануть убийц и уберечься от смерти?

В поисках ответа он шарил глазами по комнате. Печка, сундуки, стол, лавка-постель со все еще чернеющим над ней словом "Царь". Вот если бы снова что-нибудь фосфором написать... Но на улице мороз, вьюга, из дома не выпустят, сейчас ему можно лишь в сени, в столовую палату да в поварню.

Вот что Пьер любил в доме Шереметева, так это кухню. Там всегда что-то жарилось, парилось, аппетитно шкворчало. Местная еда ему пришлась по нраву. Конечно, до парижских говяжьих медальонов здешнему мясу далеко, но и его готовят недурно, с необычным соусом и печеными яблоками.

Интересно, как им удается так долго их сохранять? Февраль месяц, а в поварне яблоки словно только что с дерева. Правда, кислющие. Ну да, селекцию еще не придумали, что растет, то и растет. Стоп! Кислые яблоки... Там еще и лимоны были... А это идея! Уж что-что, а рисует-то он неплохо, и им ни в жизнь не догадаться.

Воодушевившись задумкой, Пьер спрыгнул с лавки и отправился на кухню.

Тем же вечером Василий с Филимоном, как обычно, зашли в комнату Пьера, чтобы проверить, все ли в порядке. Было уже темно, оконце закрыто ставнем, лишь лампадка тускло освещала иконы, да на выступе изразцовой печи зачем-то стояла зажженная свеча.

− Агафья, что ль, забыла, − прошептал писарь и кивнул в сторону лавки: − Почивает уже посланец-то наш.

− Угу. А это чего?

На полу белело светлое пятно. Василий шагнул к нему и поднял с половика кусок пергамента.

− Начертано что-то, − удивился он. − Не разглядеть.

− А ну-ка.

Филимон взял свиток и подошел к свече. Оказалось, это рисунок: в нижней половине пергамента был изображен маленький мальчик, неуловимо напоминающий Пьера.

− Это откель же? Не могет же Петруша сам такое начертать.

Он положил свиток на печь рядом со свечой, разгладил его, чувствуя ладонями горячую поверхность. И вдруг прямо на глазах в верхней, пустой части пергамента стали появляться непонятные, словно подгоревшие линии. Пара мгновений − и они сложились в очертание руки с ножом, занесенным над головой мальчика.

− Мать честная, − выдохнул Василий. − Это ж знак!

− Святые угодники!

Несколько секунд они молча стояли с разинутыми ртами, словно громом пораженные. Потом разом заголосили, нимало не заботясь о том, что рядом спит ребенок, и кинулись вон из комнаты. В дрожащей руке Филимон уносил необыкновенный пергамент.

Пьер сел в постели и тихо хихикнул. Все-таки химия − великая наука. Всего-то рисунок лимонным соком да тепло от печи − и вот вам, пожалуйста, чудо.

Что ж, теперь стражи знают, что ему грозит опасность, и будут беречь, как зеницу ока. Ефимка-конюх... Это кто ж такой? Вроде здешнего конюха Власом зовут. Значит, убийца − человек со стороны, и Шереметев не при чем. И наверняка он о дополнительной охране позаботится, ему совсем не нужно, чтоб посланца в его доме грохнули.

Рассчитал Пьер верно: потрясенный рассказом стражников, Федор Иванович выделил еще двух человек для дежурства в сенях перед дверью Пьера, приказал выставить у ворот ночную охрану и каждый час дозором ходить вокруг палат.

Теперь Пьер ощущал себя в большей безопасности, но все же планы неведомого злодея беспокоили его. Он ломал голову, что бы еще придумать.

Потребовать, чтобы Василий спал в его комнате? Нет, это не годится, страж будет мешать, к тому же, напасть могут и днем. Как? Гулять Пьер не ходит, на улице мороз под тридцать. Получается, убивать его будут здесь, в комнате. Однако за дверью охрана. Может, преступники полезут через окно? Вообще-то днем снаружи его открыть можно, а вот ночью вряд ли − изнутри закрыто ставнем. Чтобы его сбить, вражинам придется молотком дубасить, и сбежится вся дворня. Но лезть в окно, когда светло − безумие, их любой холоп заметит. Значит, они планируют как-то отвлечь охрану, ничего другого не остается.

Два дня он не мог думать ни о чем другом, а на второй вечер, когда Агафья укладывала его спать, заметил кое-что странное. Закрывая оконце ставнем, мамка долго возилась и с подозрением оглядывалась на Пьера, который старательно делал вид, что не замечает ее взглядов.

Когда женщина ушла, он выскользнул из постели, взобрался на лавку под окном и тут же увидел, что ставень не втиснут в пазы, а стоит сверху. Достаточно легкого толчка, чтобы его убрать.

Ясно. Значит, полезут через окно этой ночью. Сердце гулко забилось. Пьер сел на лавку и попытался придумать план, но от волнения ничего в голову не шло.

Так, спокойно. Сколько осталось времени? Стемнело довольно давно, но в доме еще не спят. Как минимум два часа у него есть. Комната на первом этаже, но под ней трехметровая подклеть. Значит, убийцам придется пользоваться приставной лестницей.

Он юркнул в постель, дожидаясь, пока Василий с Филимоном сделают свой ежевечерний обход. Вскоре они зашли, оглядели комнату, перекрестились и, не увидев ничего подозрительного, отправились восвояси. Конечно, Пьер мог указать им на ставень, но кто ж знал, как они отреагируют? Заподозрят ли Агафью? Нет, он должен сделать все сам, чтобы и убийц поймали с поличным, и от няньки избавиться, и молва еще об одном чуде пошла по Москве.

Пьер вскочил и первым делом снял с печи заслонку, чтобы было светлее. Потом убрал ставень с окна, подтянул резное кресло под иконы, залез на него и попытался добраться до лампады. Бесполезно, слишком высоко. Пришлось водружать на стол скамеечку для ног, и только встав на нее, Пьер сумел снять лампадку с крюка, на котором она висела.

Осторожно спустившись, он вернулся к оконцу. Оно было прорублено в стене, во всю глубину которой располагался подоконный камень. Пьер вылил из лампады масло и тщательно размазал его. Теперь убийце нелегко будет сюда залезть.

Что бы такое еще придумать? Он обвел глазами комнату, взгляд его задержался на печи. Пьер удовлетворенно улыбнулся: пожалуй, неплохая мысль. Но это позже, когда придет враг.

Ставень Пьер укрепил не так, как это делала Агафья, а повыше, чтобы между ним и "подоконником" был небольшой зазор. Оглядел плоды своих трудов − вроде все нормально. Теперь оставалось только ждать, главное, не заснуть от безделья.

Несколько часов он таращился в стену, прислушиваясь. Представил, как выглядит со стороны: маленький взлохмаченный мальчик в длинной рубахе до пят сидит на лавке, обхватив колени руками. А где-то в ночи крадется здоровый убийца.

Да уж, достойное противостояние. Прямо слон и моська. Но ничего, на войне главное − подготовка. Сейчас бы еще бокальчик красного вина, чтоб успокоиться, и можно сразиться хоть с Голиафом.

О сне не могло быть и речи. Пьер напряженно вглядывался в темноту, сердце билось так, что, казалось, могло разбудить охранников.

Постепенно в доме все стихло, и лишь ночной сторож на улице уныло постукивал деревянной колотушкой. Звук ее то приближался, то удалялся. Но вскоре смолк и он.

И вот послышалось какое-то шуршание, возня, потом тихий стук, словно кто-то бросил в стену маленький камушек. Пьер тенью скользнул к оконцу, прислушался. Да, определенно внизу что-то происходит. С минуту он стоял, не шелохнувшись, и вдруг раздался лязг отпираемой рамы.

Пьер метнулся к печи, схватил совок и, сунув его в топку, набрал с десяток тлеющих угольков. Подбежал обратно к окну, вскочил на лавку и высыпал угли в щель под ставнем. Вовремя: через мгновение рама распахнулась, в комнату клубами покатился морозный воздух, а чьи-то руки схватились за "подоконник". И тут же соскользнули по маслу, задевая за шипящие угли; послышался вскрик, звук падающего тела и тихая ругань.

− Твою ж мать!

На несколько секунд все смолкло, потом захлопали двери, зазвучали встревоженные голоса. Пьер, дрожа от холода, бросился к печи. Закрыл заслонку, юркнул в постель и облегченно вздохнул.

Ждать пришлось недолго: дверь скрипнула, из-за нее показалась лохматая голова Василия. Он сразу увидел распахнутое окно и невольно повторил слова преступника:

− Твою мать! Филимошка, сюда!

Оба вбежали в комнату, писарь зажег свечу и бросился к постели, а Василий, высунувшись наружу, гаркнул:

− Чего там?

− Татя[12] поймали, − ответили снизу, − в твое оконце по лестнице лез, да сорвался.

− Да какой тать? − заорал обалдевший Василий. − Истинный убивец, ведь тута Петруша живет! Держите его крепче, мужички!

Он захлопнул окно и, крикнув на ходу Филимону "Присмотри за ним!", умчался на улицу.

[11]Сопля.

[12]Вор.

Глава 13

И снова Василий Григорьевич Телепнев, думный дьяк Посольского приказа, сидел в палатах Шереметева, обсуждая с хозяином дела насущные.

− Я, Василь Григорьич, тщусь придумать эдакую фигуру, дабы Мишку-то выбрали, а все никак. Одна надежа на тебя.

Потягивая питной мед, гость вздохнул.

− Да коли ты, батюшка, не могешь, что уж про меня глаголить?

− Есть одна думка, − решительно тряхнул головой Шереметев. − Казаки ноне без главаря остались, Трубецкой при смерти, Черкасский опорочен. Надобно бы их как-то за Мишку подговорить. Мнится мне, тебе это по силам.

Телепнев поставил чарку, облокотился на стол и задумался, глядя на пузатую братину.

− А чего? Мыслю я, это вполне можно учинить. Пошлю к ним Алешку Власова со товарищи, оденутся в кафтаны стрелецкие, побалакают, и все станет ладно. Казаки − это ж такой народ... податливый, быстро сговоримся.

− Добро, − кивнул боярин и, встав, подошел к оконцу. Посмотрел во двор мрачно, тревожно.

− Чегой-то у тебя стражей вкруг палат немерено, Федор Иваныч? Аль опаска откуда идет?

Шереметев кивнул, все еще глядя в окно.

− Вечор поймали разбойника, Господь ведает, то ли тать, то ли убивец. Васька, иже посланца оберегает, сказывает, мол, Петрушу этот нехристь извести хотел. Хотя кому сие вестно? Могет, обшибся Васька.

− Нет, не обшибся. Я про то, что мальца погубить умышляют, уж ведаю стороной. Одни мой знакомец на том пиру, где Трубецкого опоили, слыхал, как Мстиславский с Лыковым об том шептались.

− Да неужто?! Испужался, знать, боярин, что Петруша его обскочит? От ведь злыдень, а?

− Семя-то тли, как сказано в Писании, во всяком лежит, − усмехнулся Телепнев. − Вот и мы с тобой тоже свою пользу разумеем. Каким же дивом малец жив-то остался?

Федор Иванович почесал бороду и задумчиво ответил:

− То ль по случаю, то ль по Божьей воле, свалился убивец с лестницы наземь и расшибся. А когда схватили его − обе длани-то у него пожжены. Но до оконца Петиного добраться успел, оно было открыто и ставень поднят, точно его с умыслом так оставили. Мамку я за недосмотр сечь велел, да от мальца теперича ее подальше держу. А на подоконном камне-то угли разбросаны, об них, видать, злодей и пожегся. А как они там оказались − Господь ведает. Видать, хранит Богородица мальчонку.

− А душегуб этот что сказывает? Кто его послал?

− Вот тут незадача вышла, − развел руками боярин. − Посечь хотели, а он возьми да и сбеги. Ну да ладно, мы ж ноне ведаем, что по воле Мстиславского он пришел, вот и обскажем на Соборе, коль боярин на престол будет метить. Пусть поруки за то никакой нет, но все одно пятно на нем теперича будет.

− Ну да. А на Москве судачат, мол, чудеса вокруг мальца неистовые учиняются?

− Да уж куды деваться. Я, вишь ли, обещался Владыку на чудо-то кликнуть, дабы он своими очами... Да недосуг было, такая суета поднялась. Да и ночь-полночь.

− Ну, вдругорядь кликнешь.

− Ох, хлопотно с Петрушей. Но скажу тебе втаи − уверовал я, что он всамдель посланец Заступницы небесной. Что ни седмица, то новое чудо. Никак не могет он боярами подкинутым быть.

− Эва... Так почто ж ты за Романова предстательствуешь?

− Да я и сам уж в сумлениях, − пошевелил усами Шереметев. − Ладно, Василь Григорьич, ступай. А мужичкам твоим, что к казакам пойдут, накажи: коли те Мишки держаться не восхотят, пущай за Петрушу их подбивают. Нам с тобой различия-то нету.

* * *

Казачий сотенный голова Ермолай, прозванный за зверскую рожу Пугалом, кивнул на низкую кривую избенку, до окон занесенную снегом.

− Вот и пришли. Ох, погуляем всем на страх!

Вид у него и в самом деле был пугающим: черные, как вороново крыло, волосы топорщились во все стороны из-под мохнатой шапки, косматые брови почти закрывали глаза. Правую щеку пересекал шрам, оттягивающий вверх угол губы, отчего создавалось впечатление, что Ермолай все время злобно усмехается.

− Вижу, не слепой, − ворчливо отозвался его спутник, казак Гаврила Тонкий.

− Денег-то будет у нас? От того, что князь Трубецкой выдал, ноне и полушки не осталось.

− Не боись, Гришка Хортиц обещался, мол, всем хватит.

− Ну, лады, − кивнул Ермолай. − А то ведь нынче не то, что ране. Это мы осенью могли взамен платы саблей перед целовальничей мордой помахать. А нонича князь Пожарский, будь ему пусто, свои порядки везде поставил. Как скажешь, что платить нечем, вмиг подьячий кабальную запись начертает, и прости-прощай, воля вольная.

Они вошли в распахнутые ворота, обогнули стоявшие на дороге розвальни с сеном, в которых сладко сопел мужичок в шапке-ушанке и крестьянском армяке, и взбежали на крыльцо.

Изба эта, приютившаяся между Соляным двором и церковью Пятницы на Кулишках, была государевым кабаком, днем и ночью открытым для страждущих. Казаки, и в самом деле получившие от Земского правительства по восемь рублей, проводили здесь почти все время. Вот и сейчас, едва войдя, Ермолай с Гаврилой увидели в одной из комнаток, на которые перегородками был разделен кабак, с десяток своих.

Они кивнули целовальнику[13], прошли к казакам и скинули тулупы на широкую лавку у входа. Вояки, сидевшие за длинным дубовым столом, повскакивали, приветствуя друзей.

− Наконец пожаловали. Где шатались-то? Эй, кто там, вина сюда!

Кряжистый целовальник тотчас вырос со штофом вина и двумя оловянными чарками и, ловко втиснув их между блюдами и прямо на столе набросанными объедками, метнулся в соседнюю комнатку к орущим гостям.