— Медж, какой во всем этом смысл?
— Придет последний час империи, Тьма станет Светом, а Свет Тьмой, и кровь убитого императора падет на землю проклятием, — словно в трансе зашептал Маджари. — откроются ворота Гар — Хлунга, и силы Ночи придут на землю. Восстанут мертвые, чтобы пожрать живых. Сбудется все, что было предсказано в Книге Заммека, Черной Книге. Это уже началось, Хейдин! Все погибнет, все! Земля не будет родить ничего, кроме терниев, воды рек станут гноем и желчью, небо почернеет, и солнце падет на землю. Но четверо смогут остановить Зло. Четверо восстановят Равенство Сил и закроют ворота Ночи. Сделай это, Хейдин. Только ты — и никто другой. Только ты...
Хейдин не успел ответить — над парапетом появилась темная фигура, потом другая, третья. Затем сверкнула молния, выхватив из мрака кровавый багрянец плащей.
— Беги! — Маджари быстрым движением сунул в руку Хейдина каролитовый перстень, другой рукой рванул меч из ножен. — Я их развлеку...
— Никогда!
Красные плащи взяли рыцарей в кольцо. Ближайший к Хейдину сыщик раскручивал боевой якорь-кошку на длинной стальной цепи; еще двое подкрадывались вдоль парапету, заходя сзади. Ортландец поднял Блеск над головой, ожидая атаки. Но Маджари не стал ждать, атаковал врагов первым.
Будто и не было страшной раны — сделав молниеносный прыжок, Маджари рубанул ближайшего сыщика, целя в голову. Красный плащ встретил клинок азорийца своим мечом, но его меч переломился и со звоном отлетел в сторону. Раздался вопль боли — сыщик вывалился из схватки, разбрызгивая кровь, хлещущую из обрубка левой руки. А Маджари уже напал на второго сыщика, засыпав его градом виртуозных ударов.
Красный плащ, вооруженный якорем, атаковал Хейдина, пытаясь выбить у него меч. Хейдин увернулся, крючья якоря высекли оранжевые искры из мрамора. Развернувшись на каблуках, Хейдин резанул врага по позвоночнику. Блеск с хрустом перебил кость, и Красный плащ без звука ткнулся головой в парапет.
Противник Маджари, отбив первый натиск азорийца, пошел вперед. Среди императорских псов встречались отличные фехтовальщики, и этот был как раз одним из них. Умелым батманом он отбил клинок Маджари и нанес колющий выпад. Маджари отпрянул, избежав ранения, но потерял равновесие и упал. Красный плащ нанес секущий удар по лежащему рыцарю, потом еще и еще — Маджари успел отбить удары, сам резанул по ногам противника. Сыщик завыл то ли от боли, то ли от ярости. Ударил вслепую лишь бы достать врага, пригвоздить к полу. Маджари перехватил клинок врага своим мечом, атаковал снизу в открывшийся живот. Падая, Красный плащ еще глубже вогнал в себя лезвие меча. Скрюченными в агонии пальцами он пытался дотянуться до горла азорийца, но смерть не дала ему этого сделать.
Хейдин свалил четвертого сыщика — тот упал у самого алтаря, окатив его кровью из рассеченной сонной артерии. Последний Красный плащ отчаянно сопротивлялся, но Хейдин уже не сомневался, что победа останется за ним. Хладнокровно отбивая свирепые выпады противника, Хейдин оттеснил Красного плаща к парапету, воспользовавшись промахом противника. Ударил его с разворота рукоятью Блеска в лицо. Снова сверкнула молния, и ортландец узнал человека с изуродованным лицом, того самого, что допрашивал его в Маре. Прянув назад, Хейдин рубанул из пятой позиции снизу вверх. Красный плащ затрясся, срыгнул кровью и повалился на парапет между зубцами.
Переводя дыхание, Хейдин оглядел поле боя. Раненый у алтаря еще подавал признаки жизни, ползая в огромной кровавой луже. Все прочие были мертвы. Хейдин стащил труп сыщика с Маджари — азориец уже не дышал. Меч Маджари остался в теле заколотого им Красного плаща; Хейдин вырвал меч из мертвеца, вложил в руку азорийца и, прочитав короткую молитву Оарту, закрыл умершему глаза.
— Это был хороший бой, Медж, — сказал он. — Клянусь Тарнаном, ты был достойным воином. Прости, я не могу похоронить тебя, как полагается. Прощай, я выполню все, о чем ты меня просил.
Внизу, у подножия башни опять раздался вой. Раненый сыщик испустил дух, и Хейдин первым делом оттащил мертвое тело прочь от алтаря. Надел перстень на палец. Каролит на мгновение вспыхнул зеленоватой искрой, будто подмигивая ему. Наверное, так каролит приветствовал нового хозяина. Нового Воина Свитка.
Встав у алтаря, Хейдин попытался сосредоточиться. Медж не сказал ему, как управлять камнем, но это, наверное, не так уж и трудно. Маджари говорил, что камень сам приведет Хейдина к цели. Надо только сосредоточиться. Только лишь сосредоточиться...
Мысли мешались. Горячка боя еще не прошла, и Хейдин никак не мог собраться. Потом вдруг из мешанины образов выплыл дракон, похожий на старинные изображения, которые Хейдин видел в Кениэл-Руне. И поднялся вихрь. Ветер налетел внезапно, завыл в ушах; мощный смерч потянул Хейдина вверх, к грозовому небу. Чувство беспомощности и панический ужас охватили ортландца, но лишь на мгновение. А потом был свет — яркий, слепящий, и Хейдин полетел прямо в него. В тот миг он успел подумать, что летит прямо к звездам.
Густые ночные тени уже залегли по обоим берегам Туэйда, когда два всадника спустились по узкой тропке к самой воде. Лаэданский берег Туэйда, пологий и болотистый, встретил путников полчищами мошкары и дружным кваканьем лягушек, которые, однако, затихли ненадолго, но потом, убедившись, что пришельцам нет до них дела, возобновили свои вокальные упражнения. На противоположном берегу стеной вставал лес.
— Солтьерский лес, — сказал старший из всадников. — Все, приехали.
— А мне плевать, как он называется! — отозвался второй, молодая девушка. — Будь я проклята, если еще хоть раз сяду на лошадь.
Акун усмехнулся. От самого Гесперополиса его юная протеже держится молодцом. Для новичка в верховой езде совсем неплохо, если учесть, что от ворот Гесперополиса они несколько часов чуть ли не галопом скакали, стремясь побыстрее убраться подальше от столицы. И Руменика, как и водится с новичками, в кровь растерла себе кожу на бедрах.
— Ты слишком напрягаешь ноги, — сказал ей Акун, — пытаешься удержаться в седле. Это неправильно.
— К вордланам это траханное седло! — со слезами выпалила Руменика. — У меня весь зад огнем горит, утром я не смогу не то что на лошадь сесть, просто встать на ноги!
— Пустяки. У меня есть мазь. Намажешь свои ссадины и мозоли. К утру все пройдет.
Старый милд дал ей тыковку с мазью. Чертыхаясь и проклиная жреца, лошадей, седло и императора, Руменика начала стягивать с себя штаны.
— Ну что, так и будешь пялиться? — осведомилась она у Акуна. — Отвернулся бы что ли, старый греховодник.
— Больно ты мне нужна, — спокойно ответил Акун, возясь с упряжью своего коня. — Я повидал столько женщин, что ничего нового все равно не увижу. Но если хочешь, я уйду.
— Давно бы так, — проворчала Руменика, наблюдая, как старик направляется к стреноженным неподалеку лошадям. — Всех вас медом не корми, дай только поглазеть на бабий зад. Что молодому, что старому. Все вы одинаковы — и старый варвар, и этот хренов император!
От мази Акуна ссадины и мозоли начало так печь, что Руменика завыла тихонько, на одной ноте и всерьез подумала — а не пригласить ли старпера, пусть подует. Мысль показалась ей такой забавной, что она захохотала. Акун тут же вернулся.
— Что ты? — спросил он. — Что-то смешное?
— "Не хочешь ли подуть?" — подумала Руменика и снова засмеялась, вытирая выступившие на глазах слезы. — Пожрать чего-нибудь дай. С полудня ничего не ела.
Они поужинали сушеным мясом и овсянкой, легли спать, а наутро Руменика чувствовала себя куда лучше. Мазь оказалась очень действенной, мозоли затвердели, а ссадины зарубцевались, и хоть Руменика всерьез опасалась, как бы на ее ягодицах и бедрах не осталось шрамов, ехать стало легче — только теперь болели с непривычки сведенные ноги. Акун ехал молча, почти не разговаривая с ней, весь обратившись во внимание. Ближе к полудню они спрятались в небольшой рощице, поели и до наступления темноты отсыпались. Вернее, спала Руменика, а старый милд продолжал бодрствовать. Акун, казалось, был выкован из железа.
Руменика понятия не имела, куда они едут. Акун вел ее в обход населенных мест, большей часть какими-то ему одному известными тропами среди лесов и между холмов. На ее расспросы он ничего не отвечал, лишь сказал однажды
— Я везу тебя, куда надо.
— А куда надо?
— На запад, в Рошир.
— С какого перепугу нам надо ехать в Рошир?
— Надо, значит надо.
— А ты неразговорчив, — Руменика надула губы. — Мог бы хоть из вежливости поддержать разговор.
— Легче тебе от этого не станет. А голоса можно услышать на большом расстоянии.
— В этой глухомани? Везешь меня в какую-то дыру и даже не говоришь, куда. Я ведь между прочим не кто-нибудь, а императорская фаворитка. Имел бы уважение.
— Была императорская фаворитка, — меланхолично заметил Акун. — Теперь если нас поймают, тебя в лучшем случае продадут в публичный дом для солдат.
— А тебя?
— А меня казнят, как государственного изменника. Сначала будут бить кнутом, потом вырежут язык, потом выколют глаза, потом отрубят руки и ноги и еще живого посадят на кол, чтобы все видели, как император карает изменников.
— Ух, ты! — Руменика поежилась, даже под теплым плащом ей стало вдруг очень холодно. — Пожалуй, нам следует поспешить, чтобы побыстрее добраться до Рошира.
Вторую ночь они провели среди холмов; Акун сказал, что эта местность называется Гвир-Коллаин — Меловые Головы, — потому что холмы состоят из мела. В одном из этих холмов Акун быстро разыскал небольшую пещерку, куда беглецы смогли завести лошадей и спрятались сами. Огонь разводить не стали, поужинали всухомятку.
— Долго нам еще ехать? — спросила Руменика.
— Завтра к ночи будем на месте.
— Скорее бы!
— Как твои...ноги?
— Неплохо, — Руменика хотела съязвить, но ее тронула теплота в голосе старого варвара. — А ты вот совсем не спишь вторые сутки.
— Я привык.
— Ты был воином?
— Все милды воины.
— Я хотела сказать — ты служил в армии?
— Служил. Потом старый стал.
— Ты-то старый? Да ты крепок, как медведь. Небось, не одна баба по тебе вздыхает.
— Раньше вздыхали. Теперь нет.
— Жена-то у тебя есть?
— Нет. И детей нет.
— Вот как? Хорошенькое дело! Ты что, женат не был?
— Почему не был? Был. Давно, много лет назад. И жена была, и сын, и дочь.
— Ну и где они сейчас?
— В лучшем мире, — Акун собрал с покрывала, заменяющего скатерть, остатки трапезы. — Красный мор был. Сначала умерла жена, потом дети. Я тоже заболел, но выжил.
— Прости, Акун, я не знала.
— Это было давно. Так давно, что я и сам не верю, что все это было в моей жизни.
— Тебе надо жениться. Завести детей. Ты еще не старый, сильный. Много женщин захотят выйти за тебя замуж.
— Как захочет Эш-Леш, так и будет, — Акун посмотрел на девушку. — Ложись спать, поедем еще до рассвета. Будешь зевать в седле.
— Мне надо выйти.
— Зачем? Выходить опасно.
— Посикать мне надо, затем! — разозлилась Руменика. — Что ты разговариваешь со мной, как с ребенком?
— Ты и есть ребенок. Болтливый и капризный.
— Ах, ты, какие мы взрослые! Мне между прочим уже семнадцать. И я уже третий год постоянно сплю с мужиками, понял?
— Я тебя в этом не виню. Эш-Леш выбрал для тебя такую судьбу. Но скоро она переменится.
— Заладил: Эш-Леш, Эш-Леш.... Не надо тебе жениться! Ты старый и нудный, жена от тебя убежит к молодому на второй день.
— Не убежит, — Акун встал, свернул покрывало. — Справляй свою нужду в пещере. Я выйду к лошадям. Они не болтают чепухи.
Руменика завернулась в одеяло, отвернулась к стене пещеры. Вот ведь старый хрен! С лошадьми ему лучше, чем с ней. Ну и пусть катится, язва его забери. Одна радость — завтра они наверняка расстанутся. Она поедет своей дорогой, старый варвар своей. Для нее начнется новая жизнь. Роширского языка она не знает, но это ничего — глаза и пальцы красноречивее слов, если умеешь объясняться жестами. А еще, этот чертов жрец не дал ей ни гроша...
Она уснула и спала крепко, и во сне ей снились серебряные галарны, золотые дракианы и просто огромные куски золота, которые она никак не могла поднять. Акун долго тряс ее, пока она не проснулась. После завтрака, состоящего из сушеной рыбы и фруктов, вновь тронулись в путь.
— Когда солнце подойдет к полудню, — сообщил Акун девушке, — мы окажемся близ небольшой деревни. Туда я поеду один, а ты подождешь меня там, где я велю тебе ждать. Не бойся, это ненадолго.
Руменика не спорила. Старый милд производил впечатление человека, который хорошо знал, что делал. Если он едет в деревню, значит это нужно. Подозревать старика в чем-то нехорошем у Руменики не было оснований. Но кое о чем она его все-таки попросила.
— Оставь мне какое-нибудь оружие, — сказала она, глядя старику прямо в глаза. — Мне будет спокойнее.
— Орионами умеешь пользоваться?
— Нет. — Руменика слышала об орионах, которые милды называли "железными поцелуями", но даже в руках их никогда не держала. — Мне бы что-нибудь попривычнее.
— Тогда только это, — Акун раскрыл свою седельную сумку и протянул ей большой охотничий нож в ножнах из толстой кожи. — Осторожно, он очень острый. Перед отъездом точил.
— Как же ты, холера тебя забери, собирался меня охранять, если у тебя нет никакого оружия?
— Почему нет? У меня есть орионы, — Акун похлопал себя по кожаной бандольере, пересекавшей его грудь, и она издала неожиданный металлический звук. — А еще у меня есть это, — и он показал девушке свой посох.
— Эта палка?
— И враг думает, что это палка, — сказал Акун, кивнув,— Он видит на дороге старика и девчонку на хороших лошадях. Девчонка при этом красивая, а старик безоружен. У него только палка. Враг вооружен. Он уже предвкушает, как убьет старика, заберет лошадей и девчонку. Он подъезжает быстро и...
Акун нажал на скрытую в посохе пружину, и на обоих концах палки с лязгом раскрылись острейшие стальные крючья в пятнадцать дюймов длиной. Старый милд завертел своим необычным оружием с поразительной ловкостью, аж воздух завыл вокруг грозных стальных когтей.
— Ловко, — сказала Руменика, чувствуя, как у нее по спине бегают мурашки. — Старичок вовсе не так беззащитен, как кажется. В два счета выпотрошит любого негодяя.
Акун вновь нажал пружину, и боевой шест снова превратился в обычный вполне безобидный с виду посох. Руменика ничего не сказала, но ей стало гораздо спокойнее. Конечно, старый варвар не очень-то похож на блистательного рыцаря, но худо-бедно сможет ее защитить, если вдруг выйдет оказия наткнуться на каких-нибудь лихих людей.
Еще некоторое время они ехали, почти не разговаривая. Когда впереди показались засеянные поля, Акун велел ей остаться в густой рощице в стороне от дороги и ждать его там. Сам же он поехал дальше.
Вернулся он часа через два, и его вороной был нагружен тяжелыми узлами. Руменику одолевало любопытство, но приставать к Акуну с расспросами она не стала, полагая, что старик ей сам все объяснит. Однако Акун и не думал этого делать.
