Ага. Мое КГБ меня бережет. Щас начнет втирать про "я их в дверь, они в окно", и все такие прочее. Про шпиенов злых, буржуев коварных, и про вопросы провокационные. Так оно по большому счету и оказалось. Мне кратенько прочли биографию нашего визави, рассказали, какая он сволочь, и посоветовали обдумывать слова и вообще — думать, что говорю. Но если что — меня поправят. Как поправят, что поправят — я не понял, но переспрашивать не стал. Поправят, так поправят. А еще узнал, что с этим самым Страусом будет еще и журналист какой-то крупной американской газеты. И что с ним я должен быть во сто крат осторожнее, потому что эта акула пера так все распишет, так извратит, что только весь мир ахнет. Ибо они негодяи всегда так делают, потому что — Зло.

Ну вот, примерно так он мне все рассказал. Проинструктировал прямо на улице, под редкими снежинками падающего на землю снега. Захолодало. Скоро декабрь, пора бы уже снегу быть! И так уж зима подзадержалась.

Я кивал головой, хмыкал, говорил что-то вроде: "Вот как?!" "Ага!" "Ясненько"!, и видимо своим покорным поведением и унылым видом поднял настроение у моего куратора. Он счел меня готовым к встрече идеологического врага и повел на завоевание Америки.

Отдельный кабинет был чем-то вроде небольшого банкетного зала. Длинный стол из темного дерева уставлен различными блюдами и напитками, среди которых, конечно же, выделялись здоровенная бутылка "Столичной" и блины с икрой. Ну надо же как-то поддержать облик настоящего русского? А как это сделать без водки и блинов с икрой?

Господин Страус был человеком средних лет, темноволосый, подтянутый, спортивный. Рукопожатие твердое и сильное, но без эдакой привычки некоторых спортсменов "пережимать" руку того, с кем здоровается. С первого взгляда особого снобизма я в нем не заметил, скорее наоборот — клетчатая рубашка, джинсы, полуботинки. Даже стало слегка неприятно — ты куда приехал, чурка омериканская, на ферму, что ли? Одеться приличнее не мог?! Не уважаешь русских, сука?!

И тут же посмеялся над собой — а я-то как вырядился? Тоже — как на даче ковыряться!

Секретарша Пегги — да, хороша! Небольшого роста, но очень элегантная, красивая, и судя по взгляду — сучка еще та. Читал я про это издательство в будущем, и про его основателей читал. Не стал говорить Махрову, что знаю про издателей. Ни к чему выказывать свою патологическую осведомленность — откуда советский человек может знать про какое-то там штатовское издательство, да еще и с особыми интимными подробностями?

Ну так вот — судя по прочитанной мной информации, сексуальные нравы в этом издательстве были еще те. Парой слов можно охарактеризовать это: "Все спят со всеми!" И это смешно — потому что один из трех партнеров издательства гомосексуалист. Правда — по той же информации, проживший со своим партнером до самой смерти.

Журналист был мужиком лет пятидесяти (а может и моложе, только помятый какой-то), обрюзгший, слезящиеся глаза с красными прожилками и унылый картофелеобразный нос. Кто он такой, где работает — я не расслышал, а переспрашивать не стал. Какая мне разница, в какой информационной штатовской помойке он работает?

Директор издательства тоже был здесь. Исайкин. Высокий, худой мужик с узкой, но цепкой ладонью. Когда мы поздоровались, он наклонился ко мне и тихо шепнул:

— Не переживай. Думаю, все будет нормально!

Я тоже думал что все будет нормально, но отвечать не стал, только кивнул. Мы расселись за столом — я в центре, по бокам переводчик, Махров, Исайкин. Напротив нас — Страус, Пегги Миллер и журналист, имени которого я не услышал. А может и не называли.

— По русскому обычаю, прежде чем начать разговаривать — нужно поесть и попить. Так что предлагаю пока перекусить чем бог послал, и затем уже мы сможем обсудить наши дела. Как вам такое предложение?

Это Махров, взявший на себя обязанности тамады. Что, в общем-то, и понятно — не унылому же Исайкину витийствовать за столом? Или переводчику?

Журналист наклонился к Страусу, и что-то ему зашептал. Переводил, точно! Значит он хорошо знает русский язык. Старый волк...небось вскормлен на базах ЦРУ, шпионская твоя морда! Ну — типичный шпионяка, зуб даю! Впрочем — не даю, я где их видел-то шпионов, чтобы сказать, какие они бывают. В кино? Три — "ха-ха!"

Разговор начался как-то сразу, едва только начали поглощать салаты, но только не о литературе, и в частности о моей книге, а вообще. Или вернее — обо мне. Страус что-то сказал своему переводчику, и тот на чистом русском языке обратился ко мне:

— Скажите, господин Карпов, вы не бывший военный? Или спортсмен? Занимаетесь ли каким-нибудь видом спорта?

— Военный я, или нет — не знаю! — ответил я на чистейшем английском языке, который знал довольно-таки неплохо. И в школе учил как следует, и в учебке изучал на предмет допроса потенциального врага. А потом нарочно выучил как следует — хотел слушать книги на английском, а еще — попробовать перевести свои книги. Увы, скоро понял, что как от переводчика от меня толка никакого. Чтобы качественно перевести книгу на какой-то язык, надо быть с детства носителем двух языков — и того, на котором написана книга, и того, на который переводишь. Иначе получится дрянь дряньская, и никто твой опус читать не станет.

Переводчик, Махров и директор издательства вытаращились на меня так, будто из моего живота полез Чужой. На наглийском разговаривает! Да как же так?!

Представляю, что доложит мой куратор...подозрительная я личность!

— О! Да вы неплохо говорите по-английски! — обрадовался Страус — Отлично! Можно разговаривать свободно, без посредников. Итак, вы не могли бы рассказать вашу историю? Кто вы? Откуда? И когда занялись написанием фантастических романов?

— Как уже рассказывал мой коллега (я кивнул на Махрова, который сидел, и слушал переводчика, негромко переводившего наш со Страусом разговор), я не знаю, кто я такой. Мое имя мне подобрал врач в психиатрической лечебнице, в которую меня и привезли после того, как милиционеры обнаружили меня на дороге совершенно обнаженного и не понимающего, что со мной случилось. Я не помню себя, не помню, откуда я взялся, где жил, кем работал. Что касается спорта — видимо, ранее я занимался атлетическими видами спорта.

— Это видно! — с удовольствием кивнул Страус, которому беседа явно нравилась — Я тоже занимаюсь спортом, теннисом. Вы хорошо выглядите, и я бы никогда не дал вам больше сорока лет! А то и тридцати пяти! Если убрать седину — точно, тридцать пять, не больше! Если вы покрасите волосы, то вполне сойдете за тридцатилетнего. Так, Пегги?

Он обернулся к женщине, та с легкой улыбкой осмотрела меня с ног до головы (вернее ту часть, что видела из-за стола), облизнула губы розовым язычком и глубоким грудным голосом, неожиданным для стройной и невысокой фигуры, сказала:

— Даа...в высшей степени брутальный мужчина! И седина ему к лицу. Но если покрасит волосы — будет выглядеть совсем молодым! Настоящий мужчина. Вероятно, ты нравишься женщинам, Майкл?

Мое имя она произнесла на английский манер, но я не протестовал:

— Дорогая Пегги...это мне нужно спрашивать у тебя — нравлюсь ли я женщинам. Откуда мне знать?

Женщина широко улыбнулась, еще раз осмотрела меня, чуть прищурив глаза, и медленно кивнув, сообщила:

— Да, нравишься. Вон какие крепкие руки, все в венах, сильные, наверное! Такими руками как сожмешь...женщина и растает!

— Пегги, Пегги! Что ты! При начальнике соблазнять автора?! Как тебе не стыдно?! — Страус нарочито-притворно помотал головой и вдруг расхохотался — Да, Майкл, с первой встречи покорить мою Пегги — это надо уметь! Она даже раскраснелась — вот ведь как ты ее возбудил! Но тсс...я понимаю, ты тут со своими спутниками, и тебе такие разговоры вести не очень уместно.

В английском языке нет обращения "вы", как в русском, потому разговор с первого взгляда кажется очень уж...невежливым, что ли. В моей прежней жизни я терпеть не мог, когда люди младше меня, незнакомые мне, начинали "тыкать" и обращаться со мной неуважительно. Но это не тот случай. В этом отношении у американцев все гораздо проще. И это даже хорошо.

А то, что Страус сразу просек, кто такой мой переводчик — в этом ничего удивительного. Не дурак же он, в самом деле. Тем более, если печатает Солженицына.

— Скажи, Майкл, а как тебе пришло в голову написать свой роман? Ты долго вынашивал план написания? У тебя был готовый сюжет? Я слышал, ты пишешь — как из пулемета строчишь. Как так у тебя получается? Не поделишься секретом? Или ты писал, а рукописи складывал в стол? Тогда зачем ты их складывал? Не издавал?

Я задумался. А что ответить? Что у меня ящик с рукописями, которые я время от времени достаю и отдаю в издательство? Что еще я могу сказать?

— Знаешь, Роджер...один наш, русский писатель сказал: когда я пишу, ощущение такое, будто моей рукой кто-то водит по бумаге. Дьявол это, или бог — неизвестно. Но...вот так. Так же и я — сажусь писать, и в голове у меня рождаются слова, и эти слова я переношу на бумагу. Получается быстро? Ну и слава Господу, что быстро!

— Ты верующий, Майкл? — быстро спросил Страус, покосившись на моих спутников.

— Это интимный вопрос, можно я не буду на него отвечать?

Я незаметно подмигнул Страусу, и тот чуть кивнул головой — мол, понял!

— Конечно, конечно! Прости, что спросил! Вероятно ты слышал про наше издательство. Мы издаем не только наших, англоязычных писателей, но и ваших, русских. Кстати, скажи, как ты относишься к творчеству вашего писателя Солженицына? Ты же в курсе, что ему в октябре этого года дали Нобелевскую премию?

Ооо...я просто физически почувствовал, как напрягся, окаменел переводчик! Как замерли мои издатели! Вот это вопросец! Ну да ладно...где наша не пропадала! Держись, Исаич, щас я тебе наваляю пилюлей!

— К Солженицыну, или к его произведениям?

— Хмм...интересно! И то, и другое! — Страус довольно осклабился — Похоже, что тебе не очень нравится твой коллега!

— Это мягко сказано — не нравится. Я считаю его негодяем. Когда Солженицын сидел в лагере, он служил осведомителем у лагерной администрации. Я не знаю, считается ли это предосудительным у американцев, я не очень знаком с вашим менталитетом, но у нас быть осведомителем — это большой грех. А кроме того, есть такая информация, что его лучшие романы — "Один день Ивана Денисовича" и "Матренин двор" написал не он. Другой писатель, имя которого я не знаю. Все остальное у Солженицына обыкновенная графоманщина, не стоящая и бумаги, на которой она написана. Вранье и глупость!

— А в чем, вы считаете, глупость? — вмешался журналист, который с нескрываемым интересом прислушивался к нашей беседе. Теперь он не был похож на сонную морскую свинку, передо мной сидел хищник, акула пера, и эта акула кружила вокруг меня, с каждым кругом сокращая расстояние перед атакой — Что, разве не было сталинских репрессий? Разве не уничтожали инакомыслящих? Разве перед войной не расстреляли лучших военачальников? В результате чего страна понесла гигантские потери! И едва-едва выиграла войну! С нашей помощью!

Ах ты ж сука...вон как завернул! "Едва выиграла"! "С нашей помощью"! Уже сейчас они это говорят, а что будет через пятьдесят лет? Франция, видите ли, победитель в войне! Америка победитель! Ах вы ж бесстыжие твари! Ну, держись! Щас и ты получишь! И похеру мне на ваше издательство!

— Начнем с расстрела военачальников. Их надо было расстрелять. Эти негодяи готовили переворот. Они на самом деле тайно вели переговоры с Польшей и Германией. А какая власть потерпит заговор высших военачальников? Да еще и троцкистов? Мало кто за границей вообще понимает, что такое троцкизм. И чем он был страшен. Троцкий проповедовал теорию перманентной революции, которая не кончится никогда — пока революция не охватит весь мир, и пока красными не станут все страны! И неважно, какие жертвы для этого должны быть принесены, сколько погибнет людей — это ведь для дела революции! Это правильное дело! В отличие от Троцкого — Сталин был созидателем и реалистом. Он не желал заливать кровью весь мир, он строил, и построил гигантскую страну, которая потом и победила фашизм. Я не скидываю с него ответственность за репрессии, но масштаб их был совсем не таким, каким его преподносят "нобелевский лауреат" Солженицын. Кстати, он сам говорил, что премию он получил не за книгу, а в угоду политической конъюнктуре. Ваша Нобелевская премия с некоторых пор превратилась в позорище, она насквозь политизирована и контролируется Западом. Попомните мои слова — наступит день, когда люди будут плеваться, видя, кому и за что дали премию мира. Будут ругаться нецензурными словами, услышав, что премию по литературе дали за убогие слова песни рок-музыканта. Премия изжила себя, сделалась инструментом, оружием в идеологической борьбе двух систем — советской и западной.

Говорите, с вашей помощью войну выиграли? Вы на самом деле считаете, что без вашей помощи мы бы ее не выиграли?! Вам самому-то не смешно?! Да, вы оказали серьезную помощь — за которую, кстати, мы заплатили вам золотом. Страна платила, принимала вашу помощь, потому что эта помощь могла сократить наши потери — ведь чем дольше длится война, тем больше потери. Чем меньше у нас вооружения и припасов — тем дольше длится война. Золото — ничто! Люди — все! И советское руководство это понимало, потому и платило за помощь. И спасибо вам за нее. Только не надо говорить глупостей о том, что вы так уж нам помогли, что мы без вас войну бы не выиграли. Чушь и бред факинговый!

— А сейчас? Как вы относитесь к тому, что в вашей стране осудили Бродского? — не унимался журналист — как вы вообще относитесь к творчеству Бродского?

— У нас ведь честный разговор, правда же? — ухмыльнулся я — и я не могу вам врать. Так вот — стихи Бродского хорошие, но не такие гениальные, как считают за рубежом. Я поклонник Есенина, а не Бродского. Бродский мне почему-то чужд, хотя я и сам не знаю — почему. Ну не нравится он мне, и все тут! (Страус покосился на тревожно таращившегося рядом со мной переводчика, и легонько улыбнулся). А что касается его осуждения — да глупость полнейшая и позорище. По-моему, это крупнейшая ошибка нашей власти. Вместо того, чтобы приблизить его, обласкать, сделать так, чтобы он мог развиваться в нужном направлении — обязательно сломать об колено! Ну не тупость ли?

— Да ты смелый человек, Майкл! — журналист поджал губы, пожевал ими, и продолжил — ты ничего не боишься, да? А кто ничего не боится в вашей стране? Не сотрудник ли КГБ? В каком ты звании, Майкл? Полковник? По возрасту тебе как раз полковничьи погоны подходят. То-то ты не боишься высказывать свое мнение, да еще и критикуешь власть! Ты сказал, у нас откровенный разговор — так сознайся, ты работаешь в КГБ? Так ведь? Не бойся, скажи, здесь все свои!

Я захохотал, глядя в покрасневшее лицо журналюги — так вот он к чему вел! Вот ради чего все это было! Акула напала! Тупо и жалко.