Николай и думать не мог, что его вопросы чести будут решаться иным способом, нежели парой древних огнестрелов. Да только, выходит, напрасно — граф переиграл его, и что теперь оставалось делать?
Полагая неизбежной схватку на пистолетах, Николай не задумывался особо о ее результатах. Согласно все тому же кодексу, дуэлировать полагалось на незнакомом и не пристрелянном оружии, с которым даже мастер пулевой стрельбы легко мог дать маху. И это давало шанс даже неважному стрелку: если ты не совсем уж лопух, то по большому счету все решат удача и Бог.
Иное дело — хладная сталь, тут все зависело от искусства боя, но вот его-то Николаю явно не хватало. Капитан второго ранга кое-что смыслил в саблях, но... не против такого врага.
Впрочем, что толку плакать по убежавшему молоку? Разве можно укорять себя в том, что недостаточно времени уделял сабельному бою? Ведь Николай никогда не стремился стать великим фехтовальщиком, это не было его призванием и профессией, а всего лишь развлечением и хобби. Нельзя подстелить соломку во всяком месте, где можно упасть. Да и законы подлости никто не отменял — будь даже Николай великим мастером клинка, кто мог бы гарантировать что его не вызовет на дуэль первоклассный стрелок? И все его фехтовальное искусство оказалось бы тогда бесполезным. Упрекать себя в неготовности к поединку было просто глупо: так сложились обстоятельства и нужно было принять это, как данность.
Разъездной катер доставил кавторанга на линкор и Николай вернулся в свою каюту. Скинул туфли и китель. Ужинать не хотелось, да и поздновато уже, а вот немного выпить, на сон грядущий, пожалуй, было можно. И куда там Кузяков, стервец, запропастился?
— Здесь я Вашскородь.
Николай удивленно взглянул на вытянувшегося в струнку вестового. Неужели он произнес свою мысль вслух? Однако, нервишки-то пошаливают...
— Вот что, голубчик, расстарайся-ка мне пару пивка похолоднее, да побыстрее — завалюсь я сегодня баиньки пораньше.
К тому моменту, как добывший пива Кузяков постучался в дверь каюты кавторанга, Николай успел переодеться, открыть иллюминатор, а теперь неспешно и обстоятельно завершал процесс наполнения трубки любимым своим британским табаком. Сопроводив первую затяжку добрым глотком "Шиттовского", Николай откинулся на спинку мягчайшего кресла... Такой роскоши как мягкое кресло, кстати, в его каюте на "Павле" не водилось.
И вдруг то, что французы называют "dИjЮ vu" накрыло кавторанга с головой.
Как и тогда, Николай был влюблен. Как и тогда, Николай получил назначение на новейший корабль, чем был несказанно горд. Как и тогда, его ожидала встреча с врагом, куда более умелым, чем он сам, и хотя на сей раз оружием станут не пушки, а сабли, но уклониться от боя невозможно, а шансы на победу призрачны.
И еще кое-что роднило чувства того давнишнего мичмана, уходящего в поход к далеким японским берегам и умудренного опытом кавторанга, прихлебывающего сейчас белопенное пиво и созерцающего закат сквозь сизый дымок "кэпстена". Во-первых, ощущение того, что смерть, великая нищенка, опять бродит где-то рядом, а во-вторых...тот мичман так и не смог почувствовать броненосец, на котором шел в бой, своим домом. Могло быть так, что в грядущем сражении броненосец пойдет ко дну, и мичман погибнет вместе с ним. Или что мичман будет убит, а броненосец уцелеет, или же мичман останется жить, а броненосец погибнет. В любом из этих случаев кораблю и человеку предстояло расставание.
Сейчас дредноуту ничего не грозило, но шансов сохранить за собой должность и эту каюту у Николая почти не было — даже если он не погибнет, а будет тяжело ранен на дуэли, дредноут не будет ждать его выздоровления. В мире неспокойно, линкор должно срочно ввести в строй, так что на "Севастополь" будет направлен другой старший артиллерист. Почему-то мысли о том, что Николаю почти наверняка предстоит покинуть прекрасный боевой корабль, царапали душу даже сильнее, чем возможная гибель на дуэли.
А впрочем... маленький шанс сохранить текущее статус-кво у него все же есть. Николай не стал говорить об этом князю — засмеял бы, или счел кавторанга сумасшедшим. Но все же, но все же... Уже когда Николай засыпал, укрывшись легким одеялом, в голову пришла мысль, что, пожалуй, шансов у него будет все же поболее, чем у русской эскадры в Цусиме.
Или нет?
ГЛАВА 6
Руки и спина казались совершенно ватными, и наоборот — в ноги и затылок словно кто-то щедро плеснул свинца. Усталость, неразлучная спутница, искательно глянула в глаза, обняла за ноющие плечи и тихо шепнула: "Зачем ты здесь? Вспомни, какая мягкая кушетка в твоей каюте, приляг, расслабься, ни о чем не думай..."
Все это вздор. Даже утром, даже если хорошо спал, что случалось с ним не слишком часто, все равно приходилось вставать совершенно утомленным и разбитым. Усталость давно стала неизбывной, и преодолевать ее удавалось только за счет кипучей, бившей через край энергии, коей некогда отличался адмирал. Только вот ее источник давно иссяк. Энергичный и сильный лидер исчез, словно растворившись в водах Атлантики и Индийского океана — изо дня в день, по капле. Но эскадра нуждалась в стальной воле, ведущей ее на восток, и если таковой в наличии не имелось, ее следовало хотя бы изобразить. Только где было взять на это силы?
Адмирал находил их в ярости. Часто испытывая приступы бешеной злобы, он не изливал свой гнев на подчиненных ему офицеров, но и не противился ему, используя злую силу на преодоление охватившей его апатии. Гнев толкал его вперед, заставляя, как и встарь, обращать внимание на каждую мелочь, позволяя мучить экипажи вверенных ему кораблей нескончаемыми учениями и работами. Чтобы темное пламя ярости, полыхавшее в нем, не слабело, он скормил ему по кусочкам собственную душу, специально растравляя в себе обиды и боль. Он знал, куда ведет этот путь и понимал, что в самом лучшем случае, даже если ему суждено уцелеть, он останется лишь выгоревшей дотла оболочкой некогда сильного и любившего жизнь человека. Но что ему с того? В глазах своего окружения он оставался энергичным, уверенным в себе воином и командиром, за которым стоит идти в огонь и воду. Только это и имело значение.
Адмирал не срывался на собственных подчиненных. Но эмоции, в коих черпал он силы, никак нельзя было скрыть от людей, с которыми он находился бок о бок месяцами. Он видел, как избегают его офицеры, читал в их глазах не только верность и повиновение, но и страх. Только что было делать? Уж лучше пусть боятся, чем видят на мостике безвольную амебу в адмиральских эполетах. На нем был долг, который он не мог исполнить, но адмирал бессилен изменить что-либо, а в том, что так вышло, была и его вина.
Злость привычно толкнулась в виски. Будь прокляты эти умники из-под адмиралтейского шпица, снарядившие и отправившие в бой эскадру, не имевшую надежды одержать верх над неприятелем! Будь прокляты те, кто настоял на скорейшем выходе кораблей, не дав им, как следует, совместной подготовки и артиллерийских учений! "На помощь первой тихоокеанской идете, выручать наших в Артуре", говорили они и в этом как-будто был какой-то смысл — объединившись, эскадры смогли бы пересчитать шпангоуты броненосцам микадо. Да что там, он и сам так думал. Но куда было гнать, после того как корабли первой тихоокеанской задохнулись в ловушке Порт-Артура?! Вместо того, чтобы отозвать обратно вторую тихоокеанскую эскадру, которую вел адмирал, ее "усилили" третьей "эскадрой", под командованием Небогатова — старинный броненосец "Николай I", ровесник эпохи броненосных таранов, и три броненосца береговой обороны учебно-артиллерийского отряда — каждый размером меньше крейсера и с вполовину расстрелянными орудиями.
Но и тут оставалась еще надежда на то, что корабли второй эскадры бросят якорь где-нибудь в Камрани, дождутся и встретят бронепаноптикум Небогатова, и... останутся на месте. Готовая к походу и бою эскадра, об истинной боевой ценности которой японцы не догадываются, могла бы стать грозным аргументом дипломатических баталий, а под угрозой генерального сражения, которое могло склонить чашу весов на сторону Российской империи, не грех было заключить с микадо приемлемый мир.
Пустое.
Когда его корабли бросили якорь у Мадагаскара и стало известно о гибели Порт-Артурской эскадры, многократно обращался адмирал в Петербург, объясняя, что четыре негодных к эскадренному бою корабля не увеличат его мощи. Что с медлительными "самотопами" Небогатова пройти во Владивосток будет много сложнее, чем без оных. В ответ он получил недвусмысленное указание — задачей вверенных ему сил является, отнюдь не прорыв во Владивосток, но овладение Японским морем! Адмирал писал: "С имеющимися в моем распоряжении силами не имею надежды восстановить преобладающее положение на море. Моя единственно возможная задача — пройти во Владивосток с наилучшими судами и, базируясь на него, действовать на сообщения неприятеля". Это был тот максимум, который он мог еще сделать. А от него требовали победы в генеральном сражении!
Получив эту телеграмму, адмирал едва смог сохранить бесстрастное выражение лица.
— Ступайте, голубчик, я сам напишу ответ, — сказал он лейтенанту, ведавшему секретной перепиской, но видать в голосе прозвучало что-то такое, что заставило молодого офицера ретироваться едва ли не бегом...
...И тут же в стену адмиральского салона ахнул, расколовшись на части, тяжелый морской бинокль.
Горячая, всепобеждающая ярость захлестнула адмирала с головой. Большинство лучших его броненосцев были едва закончены постройкой, не сплаваны, и хотя артиллерийские учения велись до самого выхода из Либавы, этого было мало, совсем мало! А ведь он сам, сам настаивал на том, чтобы вывести эскадру пораньше! Ему казалось, еще был шанс прийти на выручку своим в Артуре...
А если и нет, встать на Мадагаскаре, дождаться аргентинских крейсеров, покупка которых должна была вот-вот состояться, да парохода "Иртыш", который должен был доставить второй комплект снарядов на эскадру. Тогда можно было и сплаваться, обучиться совместному маневрированию, еще подтянуть комендоров. Но кто же знал, что вместо снарядов "Иртыш" доставит лишь уголь, а вместо новейших кораблей, построенных для Аргентины и Чили в Европе, адмирал получит "самотопы" Небогатова?!
Должен был знать. Ведь не первый год служил Отечеству, ведь знал, как делаются дела под адмиралтейским шпицем, мог догадаться, что ничего хорошего не будет — но не внял голосу предчувствий. А когда понял, то...растерялся.
Честь моряка и адмирала требовала вести флот вперед, хотя бы и в последний бой, ведь мертвые сраму не имут. Но что толку с его чести, если результатом такой битвы станет разгром и проигрыш войны? Совесть кричала о том, что нужно сознаться, объявить на весь мир о недееспособности эскадры. Тогда, конечно, его карьера была бы окончена, а история заклеймит его трусом и предателем. Однако люди, вверенные его командованию, останутся живы, корабли — целы. Но что если он сгустил краски? Что, если Хейхатиро Того вдруг допустит какую-нибудь фатальную ошибку? Что, если у него все же есть какие-то шансы, которых он пока не разглядел? Ведь тогда он действительно будет предателем, не оправдавшим доверия Государя Императора, дальневосточной армии и всего русского народа!
Адмирал разрывался между честью и совестью. Едва ли не впервые в жизни он не знал, как ему следует поступить. И вместо того, чтобы сделать какой-то выбор, смалодушничал, отложил решение на потом, в надежде на то, что в Петербурге все же одумаются, отзовут эскадру, не бросят тысячи моряков на убой.
И за эту слабость, за неспособность принять какое-то решение, адмирал ненавидел самого себя. У него всякая вина была виновата, так почему он должен судить себя менее строго, чем паркетных адмиралтейств-мерзавцев?!
Петербург не одумался.
Адмирал знал, с каким страшным врагом предстояло ему схватиться. Еще будучи начальником Главного Морского штаба, он начал сбор информации о том, как сражаются японцы и даже позднее, уже получив под командование вторую тихоокеанскую эскадру не оставил этой привычки. Он сумел добиться рапортов командиров кораблей, участвовавших в сражении в Желтом море, когда первая тихоокеанская предприняла-таки попытку прорваться во Владивосток. И когда адмирал читал этих рапортов, его волосы вставали дыбом от ужаса.
С точки зрения довоенных требований, русская эскадра стреляла не слишком хорошо, но и не так, чтобы совсем плохо. Но на каждый нашедший свою цель русский снаряд комендоры Хейхатиро Того отвечали тремя!
А ведь адмирал отлично знал старое присловье: "Врет как очевидец". Он знал, что дыры от японских снарядов, поразивших русские корабли, пересчитаны точно. Понимал и то, что доклады о попаданиях в броненосцы Того, вероятно, изрядно преувеличены, потому как в бою всегда кажется, что враг получил больше, чем на самом деле. Тогда выходит, что на каждое русское попадание приходилось где четыре, а где и все пять японских?! А ведь Того явно не сидит сложа руки в ожидании его эскадры, он наверняка школит своих комендоров, шлифуя их мастерство до полного совершенства...
Адмирал взялся за подготовку своих артиллеристов всерьез с самой Либавы. И сейчас, первые же артиллерийские стрельбы, учиненные во время "Великого Мадагаскарского Стояния" показали, что его усилия не пропали даром и вторая тихоокеанская стреляет получше первой. Впрочем, фитили все равно получили все, на критику адмирал никогда не скупился. Да, комендоры обучены неплохо, но для того, чтобы сражаться с японцами, нужно было стать лучше, намного лучше! И адмирал не давал своим отдыха, устроив Большие Маневры с эволюциями и стрельбой: в упражнениях израсходовали все учебные болванки, которые были на его кораблях. Получалось неплохо, но адмирал оставался недоволен, хоть и он теперь видел свет в конце тоннеля — после того, как придет и будет израсходован второй комплект учебных снарядов, его корабли должны были стрелять так, как никто и никогда не стрелял в русском флоте, и, быть может, даже получше японцев.
А потом пришел "Иртыш" и выяснилось, что никаких других снарядов, кроме тех, что имелись на кораблях эскадры нет. И не будет. Потому что какому-то идиоту подумалось, что лучше отправить второй комплект во Владивосток, куда поездом они придут в целости, а на корабликах-то, паче чаяния, и утопнуть ведь могут!
На кораблях погружен был полный боекомплект и двадцать процентов сверху, а практических снарядов не оставалось совершенно.
Упражнения комендоров без стрельбы были полезны, но всерьез повысить качество огня не могли. Конечно, проводили стволиковые стрельбы — когда в пушку крупного калибра устанавливался малокалиберный орудийный ствол и выстрел производился малым снарядом. Потом, глядя на попадания и с поправкой на разную баллистику пушек, прикидывали результат. Адмирал никогда не доверял стволиковым стрельбам, почитая их малоэффективным чудачеством, но что ему еще оставалось делать? При помощи рабочих с плавмастерской "Камчатка", удалось снять и приспособить для таких стрельб немало сорокасемимиллиметровых пукалок, украшавших боевые марсы и мостики броненосцев и крейсеров. Стрельбы проводились постоянно — с тем, чтобы многим количеством добиться хоть какого-то качества.
