— Черт не выдаст, свинья не съест, — отозвался фон Гершов по-русски.
— Где письма?
— Их везли вместе с вашим человеком. На сумке ваш герб, и ни один ярыга[24] не решился открыть ее.
— Промокли, поди, письма, пока по морю плыл?
— Не знаю, — пожал плечами Петерсен, — сумка кожаная и крепко зашита. Я сделал все что мог.
— Ты сделал гораздо больше, чем в человеческих силах, мой друг, — сочувственно произнес я. — Ну-ка пойдем к думским, а то спят, поди, на службе, идолы бородатые!
Когда мы вошли в думную палату, настороженно переглядывавшиеся бояре дружно бухнулись в ноги. Разрешив подняться и занять места на лавках, я заговорил, показывая присутствующим на Яна:
— Сей человек есть мой вернейший слуга по имени Ян Петерсен! За многие службы, ведомые моему царскому величеству, я жалую его кафтаном со своего плеча и шапкой!
Сказав это, я принялся расстегивать свою одежду и через минуту накинул ее на растерянного шкипера под охи и ахи собравшихся. Оставшись в одной рубашке, вновь обернулся к думцам и продолжил:
— Кроме того, жалую его деньгами и дарю дом в Кукуе!
Бояре дружно кивают, тряся бородами, но Немецкая слобода — она вроде как и не Россия, а потому ни малейшего недовольства или зависти вызвать не может. В отличие от кафтана и шапки, награждение которыми — очень большая честь.
— Боярин Лобанов-Ростовский — обращаюсь я к первому судье Земского приказа, — тебе уже донесли о самоуправстве полковника фон Гершова?
— Нет, царь-батюшка, — изумляется Афанасий Васильевич, — а что приключилось-то?
— Эх, работнички! — вздыхаю в ответ. — Так вот: что бы ни приключилось, помни, что сделано сие по моему царскому повелению и с моего же ведома!
— Как скажешь, государь!
— Ну и славно!
Уже прощаясь с Яном, спрашиваю:
— Ты уверен, что это были датчане?
— Да, мой кайзер; флаг, конечно, можно нацепить любой, но вот моряки точно были датскими.
— А солдаты?
— Солдаты... — на секунду задумывается он, — пожалуй, среди них было несколько голштинцев. Но это все равно.
— Да, ты прав. Ступай.
— Худо с Климом получилось, — хмуро промолвил Вельяминов, провожая взглядом уходящих фон Гершова и Петерсена.
— Куда уж хуже, — соглашаюсь я, — но если он жив — мы его спасем! Зови дьяков Посольского приказа, будем письма писать.
— Сейчас кликну, государь; а кому писать-то будем?
— А черт его знает, дружище... если Густав Адольф начал тайные переговоры с поляками, а король Кристиан начал захватывать мои корабли, то дела наши совсем плохи.
Королевичу Владиславу было уже двадцать два года. Некогда угловатый и нескладный паренек, любящий эпатировать своими выходками приближенных отца, вытянулся и превратился в статного молодца, глядя на которого, потеряла сон уже не одна паненка. Поведение его тоже изменилось, хотя и давнишней дружбы с Адамом Казановским, про которую досужие сплетники болтали много глупого, не разрывал. Впрочем, вряд ли эти слухи имели под собой хоть какое-то основание, ибо все знали, что молодой принц без памяти влюблен в дочь бывшего дерптского воеводы прекрасную панну Агнешку. Их бурный роман весьма благотворно сказался на делах почтенного пана Карнковского, хотя и стоил репутации его дочери. Однако в последнее время королевич был занят подготовкой к походу на Москву, и на амуры у него оставалось не так много времени.
После того как герцог Мекленбургский сначала решительным штурмом отбил у поляков Смоленск, а затем изгоном взял Ригу и тут же уступил ее Швеции, дела "избранного московского царя", как именовал себя королевич, шли все хуже. Сейм был озабочен чем угодно, кроме "восстановления справедливости" и свержения "мекленбургского узурпатора". Так что королевичу приходилось удовольствоваться ношением московитской короны и громкого, но ничего не значащего титула. Впрочем, молодой человек был неглуп и умел ждать. Чтобы приобрести необходимый опыт командования войском, он выехал к армии, вот уже который год безуспешно осаждавшей Ригу, в которой постигал трудную науку полководца под присмотром гетмана Яна Кароля Ходкевича. Все шло своим чередом: польско-литовская конница громила мелкие отряды противника в Шведской Ливонии, а те брали реванш при попытке штурма крепостей. Королевич же делил время между войском, балами и прекрасной панной Агнешкой. Внезапно в начале 1617 года все изменилось. Ходкевичу надоели регулярные налеты московитских отрядов на Литву, и он послал с ответным визитом парнавского старосту Яна Кишку. Тому удалось, незаметно проскользнув между русскими заставами, совершить дерзкий рейд по вражеским тылам и, дойдя до Стародуба, взять его, уничтожив целиком весь гарнизон. Этот успех настолько воодушевил сейм, что радные паны вновь заговорили о московитской слабости и о том, что надо лишь хорошенько тряхнуть яблоню, чтобы плоды сами упали в польскую корзину. Затем удалось заключить мир с османами и направить высвободившиеся силы кварцяного войска в Литву. Кроме того, совсем уж неожиданно, пришла помощь из империи. Будущий император, герцог Штирийский и король Богемии Фердинанд внезапно проникся острой неприязнью к схизматикам и решил оказать финансовую помощь для окончательного решения восточного вопроса. На полученные деньги можно было нанять целую армию, и Владислав собирался сделать это немедленно. Правда, получение денег оговаривалось целым рядом условий, но это ведь будет потом! А когда в дополнение ко всему вышеперечисленному удалось заключить перемирие со шведами, королевич совершенно удостоверился, что дела его пошли на лад и совсем скоро он станет московским царем не только по титулу. И с этих пор Владислав, подобно другим коронованным особам, стал говорить о себе: "Мы!"
— Мы не желаем вести переговоры с герцогом Мекленбургским, узурпировавшим принадлежащий нам по праву престол! — заявил он послам, присланным из Москвы. — Томящихся в плену благородных шляхтичей мы намерены освободить силой нашего победоносного оружия, а что касается русских бояр и патриарха Филарета, то они не пленники, а наши подданные, находящиеся в гостях у своего сюзерена! Так что его королевскому высочеству герцогу Иоганну Альбрехту нет нужды беспокоиться об их судьбе. Как только мы вступим в Москву и я коронуюсь, эти знатные господа смогут вернуться.
Старший из послов, думный дьяк Родион Ртищев, внимательно выслушал перевод речи королевича и вздохнул: дескать, на нет и суда нет! Поклонившись, он собрался было уходить, но Владислав еще не закончил:
— Кроме того, мы весьма огорчены лживым обычаем оного герцога распространять всякого рода небылицы.
— Это про какие же небылицы толкует королевич? — насторожившись, спросил дьяк у толмача, который немедленно перевел вопрос.
— Мы говорим о лживых публикациях, распространяемых герцогом в Европе! — пояснил Владислав, и по его знаку слуги принесли большой лист бумаги и расстелили его на столе.
Повинуясь жесту, Ртищев подошел и внимательно посмотрел на него. Половину листа занимала красочная картинка, изображавшая хмельную компанию, состоящую из шляхтича, ксендза и чёрта, дружно выпивающих. На заднем плане горела церковь, а вокруг лежали трупы женщин и детей. Ниже шел текст, но и без него было ясно, что происходит.
— Чего там написано под лубком? — спросил дьяк, опасливо покосившись на королевича.
— Что ляхи чёрту душу продали, — отвечал ему толмач, — по-немецки, латыни да еще, кажись, по-аглицки.
Толмачом у Ртищева служил Алексей Лопатин, происходивший из тульских боярских детей. Лет пятнадцать назад он попал в плен к татарам и был продан ими в Турцию. Поговаривали, что в неволе он принял мусульманство и через то вошел в доверие к купившему его аге. Затем его хозяин получил должность в Белградском вилайете и отправился к новому месту службы, прихватив с собой своего русского раба. Война в тех краях никогда не прекращалась, и в одной из стычек боярский сын оглушил османа и перебежал к австрийцам, прихватив его с собой. Затем он какое-то время служил наемником, воевал то в Хорватии, то в Венгрии, и после нескольких кампаний его отряд в полном составе оказался в Польше, а затем и в раздираемой смутой России. Тут Лопатин снова поменял сторону и примкнул к ополчению. В столкновении с казаками Заруцкого он потерял руку, долго болел и, разумеется, не мог более служить в поместной коннице. Однако, научившись за время скитаний вполне сносно говорить на турецком, немецком и польском языках, нашел себе дело в Посольском приказе.
— Ну-ка спроси его, с чего королевич решил, что это наших рук дело? — велел Ртищев.
Вообще-то думный дьяк, как и многие во время Смуты, немного научился польской речи и мог бы обойтись без переводчика. Но одному, без товарища, в таком деле, как посольство, трудно, а с боярским сыном можно было хотя бы посоветоваться в затруднительной ситуации.
— Ясновельможный пан посол, — велеречиво начал перетолмачивать Лопатин, — выражает свое несказанное уважение к вашему королевскому высочеству, а только никак не может уразуметь, в чем причина вашей немилости, ибо картинки сии видит впервые и не знает даже, что на них написано.
— Врет, каналья!.. — прошептал Владиславу на ухо стоящий подле Казановский.
— Более того, — продолжал толмач, вероятно смекнувший, что говорит фаворит королевича, — в Москве мало кто знает этот язык, а потому вряд ли могли написать на нем что-либо.
— Зато ваш герцог прекрасно на нем изъясняется, — саркастически воскликнул пан Адам.
— Чего он там лопочет?.. — тихонько спросил дьяк.
— Говорит-де, что государь наш мог это написать.
— Тьфу ты, басурманин, — чуть не сплюнул на глазах королевича Ртищев. — Ивану Федоровичу что, делать больше нечего, как всякую неподобь малевать?
— Ясновельможный пан посол, — снова начал Лопатин, — говорит, что наш государь превзошел многие науки и всяким языкам разумен, однако в таком неподобном деле, как малевание бесовских картинок, николи замечен не был!
— Ну, это еще ничего не значит, — вкрадчиво промурлыкал на ухо королевичу пан Адам, — у этого герцога столько разных талантов, что обо всех вряд ли знает даже его родная мать!
— Чего он там шипит-то? — тихонько переспросил не расслышавший его дьяк, — вот же язык у людей — шипят, будто, прости господи, полозы!
— Да хвалит царя нашего, — пояснил толмач, — сказывает, разумен больно.
— Что есть — то есть, — довольно закивал Ртищев, — ты скажи ему, что он еще и миролюбив и хочет решить все полюбовно. Дескать, мы вас не знаем и вы нас не видели. Вот вам бог, а вот и порог! Пусть только пленных вернут.
— Ясновельможный пан посол... — начал было Лопатин, но Казановский перебил его:
— Послушай, как там тебя — ваша псячая мова не так уж сильно отличается от нашего христианского языка, чтобы вы не могли нас понимать! И если вы с этим напыщенным болваном думаете, что можете безнаказанно морочить нам голову, то сильно заблуждаетесь! Не будет вам ни мира, ни пощады, пока не покоритесь нашему всемилостивейшему господину королевичу Владиславу!
— Чего он там толкует?
— Ругается, — невозмутимо пожал плечами толмач, — сдавайтесь, говорит, либо живота лишитесь!
— Как обычно, значит, — вздохнул дьяк, — ну и ладно, пора и честь знать! Так ему и скажи.
— Государь, — обратился тем временем к Владиславу Казановский, — московитов нельзя выпускать! Они наверняка разнюхали все о наших приготовлениях и непременно донесут герцогу о них.
— Но это же послы! — возмутился было королевич, но пан Адам поспешил его успокоить.
— Нет, это ваши подданные, — возразил ему шляхтич, — они почти наверняка присягали вашему величеству вместе со всеми, а потом изменили. К тому же нет никакой нужды заковывать их в кандалы. Достаточно приставить к ним охрану и взять с собой, а перед стенами Москвы отпустим! Пусть сообщат наш ответ узурпатору.
— А ты, оказывается, можешь быть коварным, мой друг, — улыбнулся Владислав.
— Для вашего величества я могу быть кем угодно! — поклонился фаворит.
— Скажи королевичу, что неладно делает! — воскликнул посол.
— Я же говорил, что ты все понимаешь! — с гаденькой улыбкой отвечал ему Казановский.
Через несколько минут после того как послов увели, в покои вошел гетман. Владислав сам даровал ему право входить без доклада, но на этот раз немного поморщился от бесцеремонности старого солдата.
— Я слышал, что ваше высочество приказали арестовать посла и его людей? — без предисловий начал Ходкевич.
— Мы полагаем, что они шпионы... — начал было Казановский, но гетман прервал его:
— Молодой человек, я разговариваю с королевичем!
— Я совершенно согласен с паном Адамом, — поспешил заступиться тот за своего любимца, — кроме того, они не арестованы. Им всего лишь временно отказано в возможности вернуться.
— А какая разница?
— Как только мы окажемся у стен Москвы, я отпущу Ртищева и его людей.
— Если бы речь шла только о московитах, я бы согласился с этой мерой, — задумчиво сказал Ходкевич, — однако герцог Иоганн Альбрехт — имперский князь и рыцарь! Такое обхождение с послами может его оскорбить.
— А разве он не убил Чаплинского, посланного к нему королем Сигизмундом?
— Наглая ложь! — отрезал гетман. — Чаплинский погиб во время честного поединка, через полгода после его посольства. К тому же он был дурак и имел неосторожность оскорбить герцога. Поэтому я в очередной раз вынужден предостеречь ваше высочество от столь опрометчивого шага.
— Меня тоже оскорбляют подобные пасквили! — поджал губы Владислав и кивнул на продолжавшую лежать на столе прокламацию.
Ходкевич машинально глянул на листок и отметил про себя, что самые скабрезные картинки королевичу не показывают.
— Ваше королевское высочество, — начал он, — когда-то великий предшественник вашего отца, король Стефан Баторий, возил за собой целую типографию, и всякий раз одолев войска царя Ивана, а иной раз и потерпев поражение, тут же приказывал отпечатать листок, в котором превозносил свою победу и обличал коварство и трусость московитов. Иоганн Альбрехт хотя и не возит за собой типографию, делает то же самое. Заняв Ригу, он тут же отправил во все европейские страны бюллетени о том, что взял Белую крепость, Смоленск, Ригу и разбил войска вашего отца. Но все, что в них было написано, — чистая правда! Включая то, что Рига сдалась без боя, а командовавший гарнизоном Белой крепости Чаплинский был пьян. Не говоря уж о том, что в них не было ни одного оскорбления в адрес святой католической церкви или вас с отцом. Что касается этих пасквилей, то нет никаких оснований связывать их с именем герцога! По моему приказу проводили расследование, и теперь я могу с уверенностью утверждать, что послания герцога и эти картинки — напечатаны на разной бумаге и разным шрифтом, не говоря уж о совсем примитивных лубках, подписанных от руки. Так что пока у нас нет ни малейшего повода связывать их появление с именем Иоганна Альбрехта. Если наш поход закончится удачей и вам удастся захватить его, то мы, возможно, сможем пролить свет на обстоятельства появления этой мерзости, но пока же заклинаю вас не упоминать о них ни словом, ни делом!
