К черному трону

— То-то, — назидательно произнес Кутх, уже заинтересовавшийся отрубленной головой. Сказав: "Ага, попался!", поднял ее за спутанные волосы, стал изучать замершую на мертвом лице гримасу боли, смешанной с удивлением и лютой ненавистью. Не найдя в незнакомых ему чертах лица ничего выдающегося, Кутх хотел отшвырнуть ее и продолжить путь, как вдруг услышал из-за холма топот множества копыт. За схваткой с батуром он совсем забыл о банде преследователей. Но черного воина не смутила бы и мчащаяся на него лава воинов, не то, что рой каких-то неумех.

Сложив окровавленные ладони чашечкой, Кутх поднес их ко рту и подозвал вертевшуюся неподалеку бурую кобылицу. Та резво понеслась к нему. Не выпуская из руки отрубленную голову (меч он заткнул за пояс), черный наездник схватился за переднюю луку, пробежал два шага и оказался на скачущей во весь опор лошади, тут же свесившись, подхватил с земли так и не поймавший его аркан.

Как только всадники вынырнули из-за холма, Кутх громко и злорадно рассмеялся, размахнулся и метнул отрубленную голову под ноги вражеских коней. Голова подскочила от удара о землю, прокатилась немного и замерла. Преследователи в замешательстве остановились, стали рассматривать попавший им под копыта предмет.

— Голова Ыпташа... Ыпташ убит!!! — завизжали они и бросились в рассыпную.

Прикинув, у кого из бегущих кляча похуже, Кутх поскакал за ним. Догнав — неспешно прицелился и поймал на аркан всадника, кубарем слетевшего, растопырив руки и ноги, со своей худосочной лошаденки, покрытой одной овечьей шкурой вместо седла.

Не давая ослабнуть веревке, заправленной под ногу, Кутх стал кружить вокруг пленника, подтягивая его к себе, хохоча одновременно весело и грозно. Лицо заарканенного было бело, доха черна, вместо шальвар болтались лохмотья. За бечевку, заменившую ему кушак, была заткнута деревянная булава. Ни обуви, ни колпака.

"Что за человек?"

Чтобы пленник мог отвечать, Кутх слегка отпустил веревку. Нищий схватился руками за шею.

— Кто вы такие? Как посмели напасть на гонца к Великому Хану?

— Я свободный человек. Мое имя...

Кутх дернул веревку и расхохотался пуще прежнего. Вдруг сделал грозное лицо и без того выглядевшее не слишком добрым, из-за нанесенной боевой раскраски из чужой крови.

— Имя твое не хочу знать! Зачем напали на меня? Говори, ну!

Пленник взялся одной рукой за натянутую веревку, другой за узел на шее, вдохнув воздуху, отвечал:

— Я из народа Великого Хана. Из младшего племени его стремянного. Рода красной лошади. Мое имя...

Он вновь задохнулся от рывка аркана, вместо имени из его рта вырвалось змеиное шипение.

— Я понял как твое имя — Елан, потому что ты все время шипишь. Ха-ха!!

— Великий Хан разорил нас воинскими поборами, забрал всех сыновей, всех лошадей, весь скот. Детей, стариков, женщин кормить нечем. Мы почти умираем с голоду, а ханские баскаки все приходят в наши кибитки, перерывают их вверх дном, ища чем бы еще поживиться, приискивая что бы еще отнять у нас для иноплеменных воинов Великого Хана.

Кутх слегка натянул веревку, угрожающе мотнул головой, плотоядно улыбнулся.

— Зачем жалобы? Дело говори!

— Вот мы и восстали: сели на оставшихся коней, ушли в Пески, собрались вокруг бедняцкого бека — Великого воина Ыпташа, что родом из племени сыкчаков или кызыл-сыкчаков, но это может быть и неправда. Ыпташ уводил ханские отары, возвращал скот нашим семьям. Баскаки пошли по нашему следу, загнали нас сюда, в Великую степь. Теперь, когда Ыпташ погиб, кто накормит наши семьи?

— Вы что, не могли дождаться конца похода? Когда воины вернуться с добычей и всего у вас будет вдоволь? Для того и ведется война, чтобы всем всего доставало, особенно народу Великого Хана.

— В старые времена так было: много воинов — мало еды, потом война. Мало воинов после войны, много добычи: коней и овец. Теперь ни воинов, ни еды, войне края не видно. Что делать осталось? Ложись, с голоду умирай. Отпусти аркан!

— Отпущу, дяденька. — Кутх выпустил веревку из-под ноги, подъехал к пленнику. — Потому что бунтовщика... — Кутх ударил мечем. — положено казнить усекновением головы!!! Ха-ха!

Черному воину был смешон безумный порыв этих людей с деревянными дубинками, горе-воинов на облезлых клячах осмелившихся бросить вызов Великой Власти.

— Вообще то они отчаянные смельчаки!

Он поспешил вернуться к увязшему в топи солончака коню. С первого взгляда стало ясно — коня больше нет. Черная шея его, покрытая пеной и скользким лошадиным мылом, бессильно вытянулась на забрызганной черной грязью корке соли. В бешеных попытках выскочить из топи, конь выбился из сил, холод застудил его разгоряченное тело.

Кутх кинул на соль вытянутую из седельной торбы кошму, улегся на нее, расставив руки и ноги, подполз к своему вороному, чувствуя как угрожающе трещит и проседает под ним соляной наст. Он ощупал круп, заглянул в печальные глаза коня и все понял. "Пропал конь". Отстегнув от седла все, что можно отстегнуть — саадаки, попоны, убедившись, что придется бросить седло, потник и дорогую подпругу, воин левой рукой прикрыл глаза любимцу, а правой полоснул ножом по горлу. Конь забился, мотнул головой. Кровь плеснула, словно вино из опрокинутой чаши, вместе с хрипом вырвавшегося из перерезанного горла взлетела вверх, алыми пятнами упала на россыпь соляных льдинок. Вместе с конем бился и хрипел Кутх, сдавливая в горле крик и плач прощания с другом.

Белый — Могой.

Великий канал сильно обмелел, в него больше не лились воды Чарсу. Караванная дорога вдоль него запустела, следов на ней не было видно, только в нескольких местах отряды всадников пересекли ее недавно.

Но следы их лишь слегка насторожили белого всадника. Цаган запомнил их, но не замедлил бега лошадей — надо было спешить. Он избрал надежный путь к цели, путь торный, но не самый короткий.

"Я иду по шелковому пути, но дорога моя не выстлана белыми шелками".

К ночи достиг он северных болот, где канал терялся, караванный путь поворачивал круто на юг, обходя не столько сами болота, сколько простирающуюся за ними тайгу. В полудне пути на юг, дорога снова поворачивает на северо-восток, под уступами скал над рекой Хапгол.

Можно было подчиниться изгибам пути, дойти до заставы Хана, стерегущую вход в Большую степь между горами и болотами. Цагану это было не по нраву, на кружном пути терялся целый день. Еще он мог занести заразу в войско, если чума в нем укоренилась.

"Если к тому времени чума проявит себя, то воины в страхе разбегутся, пожаром разнесут заразу по степи. Я должен избегать людей весь свой путь", — и воин наполнился невероятной гордостью, ощутив в себе силу вселить страх во всю Вселенную.

В безлюдных болотах, в непролазных лесах мог он скрыть себя, а вместе с собой и тайну свою — послание. Да еще выгадать полдня пути, даже если поедет тихим шагом.

Полная луна осветила болота. По ним ходили и раньше, теперь, лишенная вод Канала, Топь должна обнажить скрытые в своем чреве тропы. Однако, идя вдоль караванной тропы, гонец не обнаружил никаких проходов сквозь болота — и вернулся обратно. Русло канала уходило далеко в Топь. Остатки вала вдоль русла его терялись во тьме.

"Поеду вдоль русла. Если проеду — так доеду. Нет — значит Судьба похоронить в трясине заразу вместе со мной."

Поначалу путь был тверд, можно было ехать иноходью, потом только шагом. Лошади заупрямились, чуя под копытами колышущуюся бездну. Цагану пришлось спешиться и повести кобыл на поводу, ощупывая путь перед собою древком копья.

К полуночи он окончательно выбился из сил, поступь лошадей свидетельствовала о том же. Ко всему воин продрог и в сердцах пожалел о брошенных в подожженную им юрту теплом дягеле, сапогах из толстого войлока, стеганных штанах и походном мече. Всего, на чем увидел пятна гноя, оставленные очумевшим врагом. Ему пришлось прикрыть тело праздничной одеждой — красивой, но тонкой. Под ногами хрустела корка льда, пути дальше не было видно. Или воин не захотел его видеть.

Привязав коней к вересковому кусту в нетопком месте, Цаган улегся на высокий островок-кочку, накрылся кошмой и тут же заснул.

Ему приснился сон. Он не запомнил его к своему сожалению. Полнил только белые бичи, которыми его стегал Ак-нойон. Бичи обвивали его и душили. Ак-нойон сказал какую-то фразу, свидетельствующую о высоком предназначении Цагана в судьбах Мира. Если бы белый воин знал, какой Ак-нойон произнес это. Левый — склонный порассуждать об отвлеченном, известный мягкосердечием? Или правый — отличавшийся хитростью и жестокостью, то мог бы трактовать их пророчество как благое или грозное? Но губы обоих были сжаты, тем не менее, Ак-нойон сказал это.

Проснувшись, Цаган напрочь забыл пророческую фразу, равно и все остальное. Было отчего — все тело его было стянуто мягкими веревками. Туман застлал все вокруг, воин не видел и половины собственного тела. Из тумана слышалось только мягкое и спокойное похрапывание спящих стоя лошадей. Дыхание одной — Кумыски было ему знакомо по особым всхлипам, наверное и вторая была его. Но кто-то связал его ночью, заботливо прикрыв путы кошмой.

"Может, попал я в страну одногрудых амазонок, что ночью связали меня? Или наслали чары потревоженные духи болот? Почему заранее я не попросил у них покровительства? Потому что посчитал себя грозой Мира..."

Повертев головой, стараясь лучше рассмотреть веревки, Цаган увидел на левом плече голову мирно спящей болотной гадюки.

"Этого не может быть! Гадюки боятся больших теплых животных. Всегда уползают. До еще верблюжья кошма. Добрые духи болот прислали мне подарок. Иного нет объяснения. Какая удача. Запасусь хорошим ядом, а то мои запасы давно вышли".

Всякий уважающий себя белый воин имел в запасе много разнообразных "способов смерти". Яды были в особенно большом почете, но их всегда не хватало.

"Повезти — повезло, но сначала надо переловить их. Откуда они пришли? Наверное, я просто согрел своим теплом клубок собравшихся зазимовать гадюк. Про верблюжью шерсть все сказки, да и откуда на болоте верблюды?"

Для начала Цаган шепотом попросил у гадюк не кусать его, поберечь свой яд для многих других людей, которых он встретит на своем пути. Потом попросил у змей прощения за их предстоящую смерть.

Змея, дремавшая у него на плече, открыла глаз и посмотрела не него своей узкой прорезью, начавшей сужаться в черную точку посередине. Цаган смотрел ей в глаза, как смотрят врагу на поединке. Но змея не силилась переглядеть его, казалось, была ко всему безучастна.

"Не хочешь шевелиться. Закоченела? То-то ты станешь юркой, когда взойдет солнце, а оно скоро взойдет, раз туман светлеет".

Цаган прислушался к своим ощущениям, мысленно сосредоточившись на всех участках тела — конечности были холодны и неподвижны, как и у всякого человека, привыкшего спать под открытым небом и летом, и зимой. Потому змеи обвились вокруг теплого тела и всегда прижатой к боку левой руки. Они были не слишком опасны — тело защищал плотный шелк халата. Не опасны все, кроме той, что на плече: могла впиться в шею, в подвижные глаза. Воин отвернулся от смотрящей на него змеи и старался больше не двигать головой, не моргать, дышать как можно реже.

Пошевелив пальцами ног и правой руки, Цаган разогрел их, заставив кровь прилить к конечностям. Еще раз убедился, что змей там нет. Подтянул ноги к телу, раздвинул и вновь свел вместе, зацепив ими образовавшуюся складку в кошме. Вновь вытянул ноги. Кошма медленно сползла с тела.

Цаган согнул в локте правую руку, несколько раз резко сжал и растопырил пальцы. Кисть обрела мягкость и упругость.

"Можно начинать охоту. Начинать с самой опасной".

Он поднес руку к левому плечу, искоса глядя на змеиную головку, повернувшуюся в сторону руки и изготовившуюся к обороне, как известно для змей состоящей в нападении. Качнув растопыренной ладонью в ее сторону, воин тут же отвел ладонь и свел пальцы в щепоть. Головка бросившейся змеи оказалась зажатой между мозолистыми подушечками пальцев лучника, тут же с легким хрустом раздавившие змеиный череп и отбросившие извивающуюся тушку подальше, из опасения, как бы она ударами хвоста не растревожила своих товарок. На ладони осталось только воспоминание от прикосновения раздвоенного влажного язычка, на подбородке — влага брызнувшей слезы яда.

Цаган напал на следующую, обвившую его левую руку, щелчком разбил ей череп, выхватил извивающееся тело и высоко поднял над собой, держа под голову. Змея раскрыла пасть, дергая язычком и шипя, начала обвиваться вокруг руки то в одну, то в другую сторону, но вскоре затихла, устремив неподвижный взгляд черных зрачков в рассеивающийся туман.

Еще одну воин извлек из подмышки. Ей он размозжил голову, ударив о рукоятку лежавшего рядом меча.

"Три тушки есть, осталось четыре или пять, но пальцы уже сводит". Он поднес пальцы к лицу — они дрожали. К его удивлению дрожали и пальцы левой руки. На лбу выступили капли пота, тело бросило в жар.

"Как бы не согреть этим жаром спящих кумушек".

В белом руне тумана образовалась яркая белесая дыра — солнце взошло.

"Это Тенгри смотрит своим глазом на мои дела. Из любопытства он осветит все вокруг, заодно и согреет".

Разбуженные светом, теплом и толчками тела, змеи зашевелились, начали шуршать чешуйками и скользить по шелку халата. Цаган вскочил и стал хватать и сбрасывать на землю нагайки змеиных тел. Проведя ладонью по халату, убедившись, что на нем не осталось гадюк, Цаган выхватил меч и стал отрубать головки змеям, стремящимся поскорей забиться под коряги и кочки.

Его пронзила боль в левой половине груди — прямо в соске. Цаган сунул туда рука и нащупал змеиную голову. Тут же сжав ее в кулаке, он выдернул подлую тварь, другой рукой схватил за хвост и с криком: "А-а!", разорвал на две части. Обе половинки упали на землю, но еще ползали, та что с головой попыталась было укусить воина в ногу, но вскоре издохла, так и не доползя до цели.

Воин начал отсчет мгновений, начав с четырех.

"Пять," — он выхватил нож, "шесть," — отсек кисточку ближайшей тростины, "семь," — отсек еще ниже, превратив в трубку, "восемь," — продул, "девять," — распахнул халат на груди и зацепил сосок левой рукой, "десять!" — оттянул его и осек ножом, "одиннадцать!!" — сделал крестообразный разрез в ранке, "двенадцать," — приставил к разрезу зажатую в губах тростину, уже втягивая в себя воздух, "тринадцать, четырнадцать," — язык ощутил вкус крови.

"Все. Остальной яд внутрь ушел".

Цаган посмотрел на отсеченный сосок с тряпочкой кожи, что держал он в левой руке. Выбросил.

"Однажды отрезанное не прирастет вновь..."

На ладонь выдул содержимое трубки — среди плевка крови светлели белесые капельки.

В этот миг тело его ощутило боль: она обожгла грудь, проникла вглубь раны и забилась там дикой пчелой. Он чувствовал, как яд растекается по телу — это растекалась боль, жгучая и тревожная. Рана уже не чувствовалась, онемев, она будто умирала вместе со своей болью. Он зажал льющуюся из груди кровь ладонью.