Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Однако самыми-самыми близкими и родными окаќзались для меня, конечно же, две другие стены, ибо там, именно там красовалось то, уже вполне современное вооружение, с иными образцами которого, признаюсь, довелось когда-то иметь дельце и мне. К рогам и бивням этих стен были подвешены бесчисленные компактные лазеры, мазеры, квазеры, гразеры и бластеры, ультра— и инфразвуковые снайперские винтовки и карабины с квантовым прицелом, холодноќплазменные огнеметы, мини-минометы, бомбарды и гаубицы дальнего, среднего и ближнего боя, грозди и снизки всевозможных гранат и...

О-о-о!.. Я мучительно застонал от сладострастно-ностальгического перевозбуждения! Застонал, поќтому что увидел вдруг точнейшую, тютелечка в тютелечку, единицу моего любимого и главного походного табельного орудия — всепогодно-всеатмоќсферный скрепер!

И — э-э-эхма! — ну не смог, не смог удержаться от невыносимого искушения: прицыкнув на опять разбухтевшегося Мартина и воровато оглядевшись по сторонам, снял с витрины этот милый ствол и отработанным хватом приладил к левой руке. Скрепер был отлично сработан, гамма-лучевой, тридцатишестизарядный, абсолютно новенький, муха не сидела, еще упоительно пахнущий свежим ружейным маслом.

Со смачным хрустом крутанул барабан, и этот пленительный барабанный хруст вмиг вернул меня вдруг в десятилетназаднее прошлое на комету Галлея, когда я там в неравном, но жарком и в результате успешном бою сбросил в открытый космос кровожадных межзвездных разбойников с Тау Сколопендры, коварно оседлавших комету и вознамерившихся, скрытќќно подлетев на ней поближе к Земле, высадить карательный десант из разного бандитско-сволочного инопланетного отребья в самом сердце Великого Содружества. А я тогда совершенно случайно оказался рядом (испытывал в местном вакууме опытный образец досветового универсального штурмовика-истребителя-бомќбардировщика), и мой верный скрепер был со мной...

Но нет, довольно! Про Космос и всё такое прочее — ни-ни! Я же долечиваться приехал!..

С тяжелым вздохом повесил скрепер обратно на слоновий бивень и толкнул следующую дверь.

Эта дверь привела нас с Мартином в тускло освещенный одними лишь прикрепленными к голым закопченным дубовым стенам смолистыми (и вонючими) факелами мрачный зал. При виде такого зала поумневший Мартин тоненько, но грязновато выругался формулой больничного заведующего овцефермой, а я... Я вдруг сразу опять идиотски-восторженно ощутил громкое дыхание Времени и романтично вообразил, что, быть может (а чем Хронос не шутит?!), когда-то, давным-давно, и мои собственные далекие предки при щуплом свете таких же вот допотопных факелов, сидя за грубыми, заляпанными опивками и объедками всяческих трапез и тризн столами, упоенно подсчитывали награбленную в славных походах добычу и взволнованно делили лихих племенных скакунов, породистых охотничьих собак и симпатичных услужливых пленниц, знать не зная и ведать не ведая, что, оказывается, совсем скоро по меркам Вселенной в этом неуютном на первый взгляд зале, на этом изгаженном каменном полу будет онемело стоять какой-нибудь их гипотетический дальний потомок и будет их же за всё это дело очень сильно осуждать.

Вдоль побуревших от искусственной сырости и времени стен в других секторах зала неподвижно застыли в своих кто тяжелых, а кто не тяжелых доспехах самые разные знаменитые воители самых разных древнейших эпох и народов. На одной мусейонной табличке я прочел имя некоего Фридриха Барбароссы, на другой — Завиши Чарного, на следующей — Чандрагупты. По соседству с Александром Невским скромно стоял с доброй улыбкой на лице Александр Македонский. Бертран Дюгесклен седлал огромного, закованного в специальные латы коня рядом с еще более огромным и тоже облаченным в спецзащиту слоном Ганнибала. Щеголеватый франт Ян Собеский дружелюбно кивал кряжистому Бейбарсу, и генерал Макартур что-то горячо доказывал хмурому Сидящему Быку. (Кстати, хан Батый оказался совсем не таким косым, как нас учили, а у Спартака были, оказывается, кривые ноги. Ну и давний научный спор, откуда Ганнибал Карфагенянин брал для своих войн слонов, из Африки или Азии, лично для меня теперь окончательно разрешился. Судя по более габаритным ушам (ладно, ограничимся ушами) — эти живые танки Древнейшего Мира были явными африканцами.)

Ну а по соседству с историко-образовательным паноптикумом оказалась Библиотека. Длинное помещение с узкими окнами от истертого паркетного пола до потолка было заставлено стеллажами, шкафами со старинными фолиантами, инкунабулами, завалено паќпирусами, манускриптами и исцарапанными непонятными значками глиняными, каменными и деревянными табличками.

На шаткой стремянке на самом верху весьма рисќкованно примостился маленький человечек, который старательно и бережно смахивал метелочкой из страусиных перьев с книг и рукописей густую едкую пыль. Одет он был в длинный расшитый символами первобытного Зодиака балахончик и остроконечный шишак, украшенный золотыми и серебряными звезќдочками.

Из-за проклятой пыли я не удержался — громко чихнул.

Человечек испуганно обернулся, а я, честное слово, почти радостно воскликнул:

— Ганс!..

Глаголь пятая

Я почти радостно воскликнул:

— Ганс!..

Человечек застенчиво заулыбался, от чего его корявенькое личико стало похоже на сушеный грибок:

— Здравствуйте-здравствуйте! Так значит, вы, о таинственный пришелец, уже познакомились с Гансом?

Я вылупил глаза.

— П-п-познакомились... — пробормотал очумело. — Погодите-погодите, а вы разве н-н-не?..

Он ласково замахал ручками-прутиками:

— Нет-нет, окститесь! — Потом вдруг помрачнел: — Видите ли, экстраполируя труднопостижимое в доступное, — я не всегда Ганс, и не всегда Ганс — я. Ганс — не-Ганс — парадокс, верно? Хотя... Хотя, впрочем, ежели ну очень уж хорошенечко пораскинуть мозгами, то что такое парадокс и что такое "всегда" и "не всегда"? Сейчас и пять минут назад? Сейчас и вечность спустя?.. А впрочем, милый вы мой человечище, все мы, увы, в какой-то степени Гансы! Просто я, получается, в данный миг мироздания не тот Ганс, с которым вы, догадываюсь, к сожаленью и скорби, уже знакомы.

Глаза мои вылупились еще сильнее:

— Извините, не понял!

Новый Ганс, кряхтя, спустился со стремянки и тоненько-утробно вздохнул:

— Вразуми, Абсолют, заблудшую душку... Во-первых, заявлю сразу: большего оскорбления, сравнив с фанфароном, с которым, увы, мне волей-неволей приходится сотрудничать, вы, даже при всем желании, навряд ли сумели бы мне нанести! — Хлюпнул длинным, отвислым, точно груша, носом: — Так вы хотели, милостивый государь, мне его нанести? — Сорвался на фальцет: — Признавайтесь! Хотели?! — Из-под правого морщинистого нижнего века медленно поползла крупная, как изюмина, мутная слеза.

— Да что вы, что вы!.. — пробормотал я — и (похоже, пора принимать правила странных местных игрищ): — Это вас, сударь, пускай вразумит Абсолют!.. — Секунду подумав, дерзко добавил: — Или даже сам Демиург, вот!

— О-о-о! — восторженно воскликнул коротышка в балахончике. — Да вы благороднейший человек! Как жаль, что мы не встретились раньше!.. — Слеза-изюмина моментально высохла, и он вперился своим пронзительным взглядом в мой, подозреваю, несколько обалдевший: — Но почему, почему мы не встретились раньше?!

— Не знаю, — выдавил я.

— А я знаю! — торжествующе прокричал он. — Различия во времени, происхождении, месте и способе явления в этот мир, а также уровне и качестве образования и воспитания, согласны?

— Ну, допустим, — буркнул я. — А во-вторых?

— Что во-вторых? — не понял новый знакомый.

Уже устало от этого дурдома я раздраженно пожал плечами:

— Вы сказали — "во-первых", про оскорбление. Что "во-вторых"-то?

— Ах да! — просветлел мордочкой карлик. — О, а вам пальчика в рот не клади! Во-вторых, я собирался абсолютно искренне и доверчиво покаяться, что и сам, при всём громадном умственном интеллекте, гигантском эмпирическом и утилитарном жизненном опыте, совершенно не понимаю, каким образом в единой грубой материальной оболочке, пускай и с некоторыми специфическими особенностями и модификациями, способны сосуществовать такие разные, разные, разные Гансы.

А что? Что надобно поиметь, дабы понять? Интуицию? Разум? Мысль? Волю?..

Увы, но в наше страшно вариабельное отнюдь не в лучшем смысле слова время подлинная воля осталась, за редчайшими исключениями, либо у необразованных маргиналов, либо же, напротив, чересчур уж духовно образованных нелюдей и людей. И поскольку... уф-ф-ф... — Он перевел дух. — И поскольку сегодня, волею или неволею, существу не просто разумному, а — мыслящему (разницу чувствуете?) долженствует провести эмпирический караван своих познаний сквозь тернистое логическое иго (да пожалуй, и эго тоже), то, по крайней мере, оно обязано знать, что здесь вовсе не верх знания, что есть и еще некая ступенька — знание гиперлогическое! Знание, где свет не тщедушная свечка, а грандиозный, ослепительный прожектор! Где воля и понимание растут вместе с мыслию. Хотя... Хотя вот древние говорили, что мысль разрушает представление, а ум всегда в дурачках у сердца. А? Каково припечатали, сукины дети?! Вы и в это верите?

(Проклятье! От такого спича меня аж замутило, да и глаза начали вдруг слипаться — опять чертовски захотелось спать. Впрочем, и есть захотелось не менее чертовски.)

— Верю, — проворчал хмуро. — Верю и в это, и в то!.. — Всё ж не выдержал: зевнул.

Но впрочем, словоблуд в шишаке точно и не заметил.

— Про "то" я у вас, любезный государь, не спрашивал! — лукаво погрозил он кулачком. — Покамест не спрашивал. — Внезапно посерьезнел. — А вообще-то, по высшему счету, всё это пустяки, право же, пустяки! — кукарекнул воодушевленно. — Знаете, как сей фокус с условным делением-размножением у нас называется?

— Не знаю, — уже почти враждебно проскрежетал я, лишь чудом не брякнув: "И знать не хочу!"

— А ипостаськи, вот как! — Торжественно, гордо, с нажимом он повторил: — И-по-стась-ки! Поняли?.. Да, между прочим, хочу сделать вам определенного пошиба комплимент. Можно? Сделать?

— Ну сделайте, — нервно пожал я плечами. — Коль уж совсем невтерпеж, сделайте.

Гном просиял:

— А комплимент, сударь, такого рода. С доменяшним Гансом пообщались нормально?

Я снова пожал:

— Да в целом нормально.

— Вот! Вот! — снова восторженно вскрикнул он. — Именно это и имелось в виду! По морде ж ему не дали? Не дали! В этом-то и заключается главная квинтэссенция моего комплимента. Найти общий язык с дебилом — такое, милостивый сударь, дадено далеко не каждому индивиду. Сие — талант, истинное призвание, высший пилотаж благороднейшего ума!.. — И почему-то тяжеловато вздохнул: — Ох, огромнейшее-преогромнейшее спасибо, что не дали по морде... — Вздохнул еще тяжелее: — Сколь ни нелепо может прозвучать, но, наверное, вам уже понятно: пускай и с некоторыми вариациями, морда-то у нас, у всех Гансов, увы, — общая и единая... — Вдруг спохватился: — О, простите, простите, вы же, кажется, гость? В смысле — отдыхающий?

— Кажется, — процедил я. — В смысле. Вы страшќно догадливы.

Этот гном звонко хлопнул себя по исчирканному продольными и поперечными морщинами коричневому лбу:

— Господь-Абсолют! Так вы же, поди, устали с дороги и голодны, аки собачка, а я заливаюсь тут своим научно-философским экзистенциализмом, точно соловей либо дурак! Мильон пардонов, терзаний и угрызений совести!.. Однако скажите, пожалуйста, как вас устроили.

Я обидчиво фыркнул:

— Никак не устроили! Эта ско... Эта ваша первая ипостаська довела меня до порога и бросила. Делай, мол, чё хошь! А чё делать-то?! Вот и таскаюсь теперь неприкаянный, типа осматриваю экспозиции и... — вспомнил вдруг неприступных купальщиц, — м-м-м... всяческие другие достопримечательности. Замечательно, правда?!

"Философ" укоризненно затряс кончиком своего шишака:

— Кошмар, кошмар! А впрочем, узнаю Ганса. Эта ипостаська никогда не считалась удачной, однако без таких тоже нельзя. Сколь ни прискорбно, но на подобных, уж простите, жлобах и быдле наш вещный мир только и зиждется. Не таким же, как мы с вами, умницам и интеллектуалам, заниматься хозяйственными вопросами и прочей подобной мещанской пошлятиной. Согласны?

— Согласен, — кисло проговорил я, а Ганс-два резко расплылся в лучезарно-радушной улыбке:

— Ни о чем не беспокойтесь, не нервничайте и не печалуйтесь, дорогой друг! Мы данное микроскопическое хамское недоразумение мигом уладим. Тыщу раз извините, милый, но вы... — Он малость замялся, деликатно ткнул пальцем в лепной потолок и звонко щелкнул ногтем по остренькому кадычку: — Э т о т?

— Этот! — угрюмо рыкнул я.

— Извините еще тыщу — я вовсе не намеревался оскорбить вас. Умоляю, поверьте: сие не одно лишь праздное любопытство скучающего от своей праздности высоколобого филистера — я должен знать диагноз. Э т о т... — задумчиво повторила сверхвысокодуховная ипостаська. — Э т о т... Тогда, наверное, в Серпентарий не надо...

Я живо представил огромное скопище разновеликих и разноокрашенных ядовитых гадов, лениво болтающихся на декоративных ветвях либо греющихся под искусственным солнышком и только и ждущих, когда же им бросят какую-нибудь несчастную теплокровную жертву. Представил и испуганно воскликнул:

— Да уж, пожалуйста, не надо!

(Мартин тоже вякнул что-то невразумительное.)

— ...В Серпентарий не надо, — повторил Ганс-два. — А то вы будете их нервировать, злить, и голубушки перестанут нести нам свои яйца. Террариум?.. Нет-нет, в Террариум тоже не надо... Да пожалуй, что и в Виварий с Аквариумом тоже...

Я взволновался, как ребенок.

— Аквариум?! Погодите-погодите, а это не то самое чудесное помещение с амфитеатром и балконом, а внизу бассейн?

— Самое то, — гордо подтвердила архикультурная ипостаська, и я аж подпрыгнул:

— Да-да, в Аквариум!.. — Перед глазами в момент нарисовались соблазнительные формы очаровательных купальщиц. И, потерявши на миг собственный самоконтроль, захлопал в ладошки: — Хочу, хочу в Аквариум!.. — Правда, тут же опомнился, взял себя в руки: — То есть, если можно, конечно?

— Да конечно, можно, — добродушно кивнул карлик. — Но сейчас никак нельзя.

— А почему нельзя? А кто они? Кто? — не унимался я. — И такие хорошенькие!

Ганс-философ пожал маленькими плечами:

— Ну, многие глубокие хорошенькие. Не все, но многие.

(?!)

— Что за глубокие? Какие еще глубокие? — оторопел я.

Гном заулыбался:

— Нет-нет, боюсь, вы не поняли. С точки зрения особой логофилии, это не прилагательное, а существительное, не определение, а подлежащее. У нас, научных деятелей нетрадиционного покроя, так называют полуинфернальных сущностей водного базирования, преимущественно женского пола: русалок, сирен, наяд, различных водяниц и прочих — "глубокие". Это сугубо профессиональная терминология.

— А вот по дороге сюда мы с Мартином... Это птичка моя, — пояснил я и для пущей наглядности потряс клеткой, от чего бедняга сковырнулся с насесќта и, стукнувшись головкой о металлические прутья, злобно прошипел: