Что на процедурах в лечильне сказалось самым неблагоприятным образом: садисты, медиками именуемые, никакого снисхождения к персоне моей похмельной не проявили, да ещё злорадствовали. Я же познал новые оттенки слова “боль”, к чему отнюдь не стремился.
Однако, всё проходит. Прошло и это, так что к оговоренному сроку был я в управе, направленный секретарём в делопроизводство. Ну хоть тут душенька моя отдохнула: делопроизводитель, дядька столь округлый, что и я его мог назвать пухлым без зазрения совести, приняв мой диплом, с ним ознакомился, скорчив рожу столь снисходительно-брезгливую, что не мог я ему не ответить тем же. Противостояние длилось все полчаса, что эта душа чернильная меня регистрировала, и было безоговорочно мной выиграно: колобок аж усишками жидкими обвис, от презрения, коим облит был.
К по окончании регистрации явился Младен, оказавшейся Чёботовичем. Впрочем, его заносчивость это не умаляло, до инсулы он меня довел с видом одолжение великое делающего. Впрочем, пусть его, милостиво дозволил я, размещаясь в двухкомнатном жилище, с малюсенькой кухонькой и пристойным санузлом. Кабинет, он же гостиная, спальня и небольшой коридор. Вполне мне подходит, нареканий не вызывает, заключил я про себя.
После же Младен прихватил меня и принялся “заниматься”. Занятия эти состояли в делопроизводстве, составлении графика начальствующего лешего, составлении ответов на “текучку”, не слишком важную корреспонденцию, которую Добродум пробегал глазом и калякал подпись. В этом Младену ассистировала дама, ответившая на мой вызов, “невыездной” секретарь лешего. Юлия Афанасьевна, звали эту сорокалетнюю, с изрядным хвостом, матрону, а вот то, что моя персона и на неё поглядывала не без определённого интереса, стало уже не смешно. Так что пообещал я себе при первой же оказии посетить весёлый квартал.
Так прошла неделя. Не сказать, чтобы очень интересно, но по делу: с утра я направлялся в лечильню, потом день занятий, в которых Младен пошёл уже на второй круг, терма, удачно оказавшаяся в инсуле и обслуживающая управных служащих.
С Добродумом при этом виделся я раза два, что отнюдь меня не расстроило. Впрочем, тот факт, что служба моя дальнейшая на немалый срок будет связана с этим типом, я не забывал, так что в благодушие не впадал.
Навестил родных, искренне поблагодарив Володимира за подарок “на обзаведение”: триста гривен — деньги просто фантастические, не бедная жизнь года на полтора, просто поплёвывая в потолок. Отец же улыбался, но хмыкал, попеняв небрежением и отсутствием интереса к дару, тотчас же, после его получения. Бес знает, насколько серьёзно: как по мне, данным небрежением он был скорее доволен.
Но неделя пролетела, Младен, придирчиво докапывавшийся до каждой мелочи, вынужден был признать, что “письмоводить” и буковки выписывать я умею. Собственно, “деловая переписка” и ухватки канцелярские были частью обучения гимназиума, а невзирая на диплом, программу я скорее превзошёл. Та же Юлия Афанасьевна на третий день от моего “обучения” отказалась, а на Младена взирала не без ехидства.
А вообще, по прошествии этой седмицы я мог сказать, что зануда и формалист Младен просто фантастический. Чинопочитание было его кредо, при всём при том глупцом он и не был, скорее “демонстративным слепцом”. Ну да не суть, хотя то, что, как выяснилось, он наставлял меня для того, чтобы я занял ЕГО место, меня несколько смутило. Я даже полюбопытствовал, в свойственной мне кроткой и благожелательной манере, а не задевает ли это его:
— Согласно сказанному вами, Младен Чёботович, зрю я, что останетесь вы по обучении моему без трудов и в небрежении, — завуалированно задал я вопрос в конце седмицы.
— Отнюдь, Ормонд Володимирович, — задрал нос сей тип столь высоко, что внушал опасения за ценность позвонков шейных. — Добродум Аполлонович, признавая за мной одарённость немалую, переводит меня на должность головы ведомства, — задранной носопырке прибавилось очевидное округление Младена. — Так что вопрос ваш, изрядно неловкий, — снисходительно зыркнул он на меня, — ответ имеет простой: делаю я то, что должно, а прежде выполнения обязанностей, мне приличных, должóн убедиться, что даже такой, как вы, деяниями своими вред Добродуму Аполлоновичу и Полису нашему славному, Вильно, не нанесёте. Впрочем, не могу не признать, что в примитивах вы познания имеете, и навыки ваши удовлетворительны, — аж перекосило этого типа. — Так что, с завтра, готовьтесь: будет вам обучение иное, в деле потребное, но вам неизвестное, — посулил он.
И, не соврал, чёботов сын: сам он от обучения отошёл, спихнув меня аж на трёх сотрудников. Первая, Красава Путятишна, наставляла меня в этикете дипломатическом и, на минуточку, танцах. Как выяснилось (что, в целом, разумно), при общности Полисов, по мере удаления друг от друга, множились отличия, а если с языками всё было худо-бедно сносно, то вот правила вежества зачастую разнились кардинально. И танцы эти подлючие также: ну ладно, полонез там, вальс. Да хоть сиртаки грецкий. Но чуть ли не гопак и танец с топорами учить потребно было!
И всё это под соусом “не уронить в грязь лик славного Полиса Вильно”. На мои изящные размышления на тему, что ежели выделываемые мной кренделя способны “лик в грязь уронить”, то там ему быть и полагается, дабы не тратить время на подъём из грязи, Красава покивала. И устроила мне марафон какого-то ну вот уж совсем поганого непотребства, чуть ли не лезгинку понуждая плясать, женщина злобная!
Вторым был Лукамир Поганович, невзирая на вполне себе поганое прозвание, довольно приятный дед за семьдесят лет. И вот он, мученически морщась, поправлял мой “бритский”, да и обучал ряду лингвистических тонкостей и особенностей, никак в гимназиуме не затронутых. Афоризмы, шутки, двусмысленности, да и прочее подобное, для общения с импортными кадрами не лишнее.
И, к слову, стал обучать мне готскому, как по месту расположения готских Полисов, так и по звучанию, вполне себе хохдойчу. Тоже дело не лишнее, пригодится, рассудил я, благо, обучение шло темпами просто фантастическими: через три дня я уже мог пусть и криво, но донести мысль до гота, не получив в ответ кулаком в око за оскорбление или насмешку.
Впрочем, в этом случае сказалась не моя “прорезавшаяся” гениальность, да и не необоримые таланты в педагогике Лукамира. Сыграл, скорее, “кумулятивный эффект”: знания многих языков, родственных в той или иной мере изучаемому.
А вот третий мучитель, пардон, учитель, оказался дамой, в возрасте и… дружинницей в отставке. Вполне себе из милиции дамой, судя по знакам отличия на “почётном мундире”, более чем опытной воякой. Кстати, в Полисе был небезынтересный, как частично затронутый мной при обучении, так и подтверждённый в беседах принцип, связанный с “боевыми наградами”.
А именно, были это не “красивые висюльки”, а чёткое обязательство Полиса платить “совершившему невозможное” пансион до смерти. Потому как за возможное милицейские получали жалование немалое и преференции по отставке.
Но была вещь, как введшая олеговскую часть в ступор, так и восхитившую, да и ормондовская в курсе не была и впечатлялась. А именно, ежели милитант совершает подвиг, достойный награды, то… в девяноста процента случаев его руководство идёт под суд. Или представившие неверные сведенья, или иной виновник “подвига”. Потому как доктрина Полиса подвига не предполагала, а ежели оный совершается, то это некомпетентность и просчёт планирования.
Довольно любопытный подход. Как по мне — несколько чрезмерно радикальный, но в сути своей верный, оценил я. И, кстати, подвиги “простых граждан” из управ были куда чаще милицейских, да и для начальства столь явной опасности не несли. Чистая статистика и тоже, как по мне, во многом оправданная.
Ну да это лирика, а вот дама, Добромира Ясоновна, меня гоняла, правда, не в смысле полигона: тут она пробежалась со мной, пощупала лапку (стараниями Бальдеровича и Ветрены вполне состоятельную), да и махнула рукой, мол, для чернильной души сойдёт.
Учила же она меня обращению с различным метательным оружием, что подразумевало не только и не столько швыряльные ножи (хотя и с ними пришлось работать, причём, как одарённому), сколько весь спектр дальнобойного индивидуального оружия. От довольно распространенных магазинных пистолетов (с, на удивление, ходом ствола, а не затвора) на порохе, до эфирострелов различных видов и модификаций. Вот последние и были причиной термина “метание”, поскольку, в зависимости от типа, вида, предназначения, придавали ускорение снаряду десятком различных способов. От рельсотрона, разгоняющего снаряд в электромагнитном поле, до кинетического метателя, накапливающего импульс системой блоков и пружин. Да даже прямой метатель, переводящий эфир в импульс был, притом не сказать, что короткоствольный “пистолетик”, предназначенный для скрытного ношения, очень уж сильно уступал своим мощным собратьям. Послабее, конечно, но в разы, а не порядково, скажем так.
Ну и ухватки преподавала, не без того, правда, не благополучно пролюбленные мной гимназические, честного боя, а битьё по глазам, тестикулам, ушам. Эффективность, причем кратчайшим путём, что меня даже несколько смущало: не помешает, опять же, но какая-то подготовка уж совсем “специфическая”, более прознатчку или шпиону подходящая. И не постеснялся я Добромире задать соответствующий вопрос.
— Ну, положим, Ормонд, — начал дама, перешедшая со мной “на имя” со второго занятия, — прознатчиком вам быть, возможно, и придётся. Служба такая, где и в плену оказаться можно, да и других вариантов, где наука моя вам сгодится, немало. Но главное, вы не учитываете, что у нас в Вильно сие не распространено, а ведь немало Полисов по сей день практикуют поединки права и чести. Гораздо шире, чем то видится разумным, — озвучила она.
И права ведь, не поспоришь, не мог не признать я. Поединки эти, были ничем иным как дуэлями, оружными, между спорщиками за “право” или “честь”. Причём разнился вариант проведения таковых от реальной комиссии у нас, которая досконально разберёт причины ссоры, возможности поединщиков, прежде чем дать на оный дозволение, да и формат его определит комиссия. До небрежного “дерусь, потому что дерусь” у италийцев, или “следствия неумеренного потребления грибной настойки у данов”, как шутил (а может, и не шутил) наш наставник географии.
В общем, таковое было в ряде регионов вполне распространено, а посольскому не только прилично, но и должно “выть с волками”.
Подошли к концу и мои гимнастически-лечебные штудии. Аполлоном я не стал, да и Бальдерович мне прямо сказал:
— Конституция у вас, Ормонд Володимирович, склонная к полноте. Но в пище ограничений не накладывает и, до поры, здоровью не вредит. Однако штудии гимнастические вам прерывать не должно: такова ноша ваша, наложенная как природой, так и прежним небрежением вашим. Поправить сие не в моих силах, возможно, встретите и лучшего терапефта, — не стал пыжиться терапефт. — Но в целом, ныне выходите вы на пике своей формы, — подытожил он.
Был это вес с “лишком”: жирок имелся, да и щёки были округлы. Но чувствовал я себя и впрямь “лёгким и свободным” как никогда, да и отсутствие диет каких жутких не могло не радовать. Ну а полчаса гимнастики по утрам — не самая дорогая цена за долгую жизнь и хорошее самочувствие. Да и прямо скажем, после многочасовых штудий, годами, в сфере обретения одарённости, подобная мелочь мелочью и была.
Да и, видно в компенсацию от отсутствия кубиков на прессе и прочих излишеств, со связками и сухожильями мне терапефт удружил, как родной: горизонтальный, вертикальный шпагат, колесо и прочая акробатика стали мне доступны, невзирая на лёгкую полноту.
Правда, была с лечильней связана ещё одна история, как несколько комичная, так и поучительная. Дело в том, что за месяц с лишком своего бытия как психохимера Олега и Ормонда стал я более ли менее цельным. Вот только олегова память сыграла со мной дурную шутку. А именно, всё я старался подогнать действительность, меня окружающую, под некий готовый шаблон, что было, по уму, глупо и недальновидно. Не был Мир Полисов ни “дворянским”, ни “демократическим”, ни каким иным. Был он таким, как есть, а попытки навесить ярлыки, игнорируя часть реальности, могли обернуться мне значительными неприятностями, если бы не некая встряска, от шаблонов принудившая отказаться.
А именно, по окончании лечебной гимнастики, припомнил я себе принятое решение, а именно, к тренеру моему, Ветрене Прекрасовне, подкатить с амурным интересом. Во-первых, слово себе данное, надо держать. Во-вторых, дама она более чем приглядная и аппетитная, ну а в возрасте разница не столь и велика (как для Олега, но тут и Ормонд не возражал, ибо дама была и впрямь хороша). В-третьих, некоторое “напряжение либидо” наблюдалось и нагнеталось, так что любовница, на раз или на время, была делом крайне нелишним.
Да и вообще, за мучения свои, не худо бы эту дамочку отжарить по-всякому, несколько самонадеянно постановил я, став готовиться к “штурму цитадели невинности”. Своей или Ветрены — бес знает, но готовиться стал, факт.
Костюмчик приготовил, духи прикупил (и даже побрызгался), снабдился подарочным венком цветов. Последнее, было как славянским, так и эллиническим наследием, с некоторым удивлением отметил я. Это варвары немытые в мире Олега веники дарили, а цивилизованным горожанам подобало в цветочный дар вложить труд, оформив по намереньям и со смыслом. И в форме венка, да, так что во флористической лавке в составлении венка-композиции я принял самое прямое участие.
Спал же в предвкушении приключения неизвестно какого толка недолго, проснулся до рассвета и, приготовившись Ветрену до службы перехватить, собрался и приготовился гораздо раньше необходимого. И сидел, признаться, в несколько нервическом напряжении. Всё же женщины Ормонд не знал, единственный амурный опыт был крайне неприятен и деструктивен, а немалый как практический, так и теоретический опыт Олега спокойствия не приносил, более того, волновался я весь, целиком и полностью. Как минимум, по причине “а подкатывать-то как?” То ли от нервов, то ли от недосыпа, то ли от дурных ассоциаций и шаблонов, в башке вращались исключительно фразы в стиле одного небезызвестного поручика.
В общем, перед лечильней я был задолго до потребного срока, нервничающий, как тот, кем и являлся: юнец на свидании. И каша была в башке преизрядная, что обычно волевая целенаправленность Ормонда бы и нивелировала, а ныне она и пребывала в расстройстве.
