Оленьи тропы

Невольно смотрю на твоё киевское фото на стене. Ты пытаешься позировать: сгибаешь одну ногу в колене, улыбаешься, даже весело показываешь пальцем в камеру, — но всё равно видно, что фотографироваться ты не любишь и не привык. Ты выглядишь очень зажато, и вся фотография какая-то неловкая — вся, от красно-белых букв "КИЕВ" до твоей взлохмаченной кудрявой шевелюры.

— Ну, я вообще собирался к ней сразу после бакалавриата. Но есть, тип, пара проблемок, — нервно хихикнув, протягиваешь ты; теребишь край стола и покачиваешься на стуле. — Проблемок вроде мужа и ребёнка. И разницы в возрасте на семь лет. Такое.

— Оу... Понятно, — в третий раз повторяю я, пытаясь собрать воедино кусочки паззла.

Ты явно хотел шокировать меня; и отчасти тебе удалось. Но почему-то я совсем не могу представить тебя любовником тридцатилетней женщины.

Да что там — чьим-либо любовником. Есть в тебе что-то удивительно не-мужское — мальчишеское или даже бесполое. Какая-то бестелесная сумасшедшинка. И — муж, ребёнок... Земной быт, земные проблемы. Кто ты ей — приятное развлечение, симпатичный мальчик, поэт-воздыхатель для платонической любви на расстоянии? Неужели она всерьёз верит, что ты со всем этим разберёшься? Вряд ли, если она умна.

Прекрати, — строго говорю себе. Прекрати судить раньше времени. Ты ничего не знаешь.

Кто знает — может, за этим невинно-несуразным обликом кроются тёмные страсти? В конце концов, когда он начал встречаться — а потом и жить — со своей преподавательницей, я тоже удивлялась. Разница у них была такая же — семь лет. О, та язвительная тёмная мадонна, измучившая его... Вздыхаю.

Что ж, теперь хотя бы понятно, откуда в тебе этот трепет перед жёсткими, холодными и саркастичными женщинами постарше. По крайней мере, часть тропинки теперь освещена. Хотя, может быть, причину и следствие нужно поменять местами; не знаю.

— Да такое... Мы с ней дали друг другу добро на... Ну, тип, свободу на эти два года. Пока я учусь, — зачем-то сообщаешь ты — так же подчёркнуто небрежно. Небрежность по-прежнему ужасно фальшивая. — Она хочет, чтобы я доучился. Ну, и я, в целом, согласен с ней. К тому же ей ещё надо порешать с разводом... Как закончу, поеду туда. Хочу поступить в аспирантуру в Киеве и искать там работу, шо-то такое...

— И "бистровый" — как раз из-за украинских впечатлений? — спрашиваю я, почти насильно возвращая тебя к тексту. Так заигравшегося котёнка хватают за шкирку — и несут обратно в реальность.

— Ага! Правда, Софья не украинка, а русская. Но мову знает. — (Софья... Понятно, почему ты так странно усмехнулся, когда я упомянула Софию Соловьёва. Вечная Женственность. Забавно). — Но мне всегда очень заходит украинская поэзия, украинские песни... Как по мне, украинский — самый мелодичный из всех славянских языков.

— И самый близкий к древнерусскому, — добавляю я, почему-то немного радуясь тому, что мы наконец отошли от обсуждения Софьи.

Интересно, где вы с ней познакомились? Наверняка в Интернете — два замкнутых одиночества. Какой-нибудь анимешный форум или сайт с фанфиками вроде этого.

Хватит. Какая мне разница?..

— Вот-вот! Когда хочется показать колорит славянской старины, такого исконного славянского фольклора, меня сразу тянет ко всему украинскому, — жарко подхватываешь ты — и чуть не падаешь со стула во время очередного покачивания; сдерживаю улыбку. — И ветер не быстрый, а именно бистровый. Согласен, может, тут это не особо в тему — но хоббит в тот вечер именно так чувствует... Он заворожён тем, что вокруг. Зачарован.

— Вообще немного странно, что он именно на болоте, — задумчиво отмечаю я. — У меня с хоббитами всегда какое-то другое пространство ассоциировалось. Более... Мирное, что ли. Светлое. Поля там, холмы. Ручейки.

— А всё правильно — хоббит же не совсем обычный. Он хоббит-изгой, если хочешь. Хоббит-отщепенец. Он на болоте, потому что болото — это пограничное пространство. Между жизнью и смертью, — взахлёб объясняешь ты; недоверчиво приподнимаю бровь. Мне начинает казаться, что все эти глубокомысленные подтексты ты выдумываешь на ходу — а написалось просто потому, что написалось. Естественно, как дыхание. — И если ведьма уже в лесу, то хоббит ещё не в лесу, но уже не в холмах...

— Не припомню, чтобы болото где-то считалось пограничным пространством. Вот поле или дорога — да: они между домом и лесом. А болото... Разве что пространством инфернальщины и нечисти, — возражаю я. Темнота и твоя пахнущая дымом близость погружают меня в тяжёлый, почти сонный покой, причудливо смешанный с возбуждением. — Но хоббиты — не совсем нечисть в классическом смысле. Они же безобидны. Я понимаю, что, наверное, придираюсь, но... И ещё вот слово "цикады" — в одном тексте со сверчками. Сверчки логичны, а вот цикады?.. По-моему, они водятся только в тёплых странах. В каком-нибудь субтропическом или средиземноморском климате, нет?

Смущённо хмыкаешь.

— Не проверял, честно. Надо погуглить... Блин, а ты прирождённый редактор!

Вспыхиваю — не столько от похвалы (в целом, заслуженной), сколько от того, как "прирождённый редактор" звучит твоим высоким голосом, приправленным пряной остринкой картавости.

Ты показываешь мне ещё несколько стихотворений; мы обсуждаем каждое — хотя я уже выдыхаюсь, как бегун к финалу дистанции. В каждом — изящный узор смыслов и образов; в каждом романтичные леса, поля и болота, костры и туман, башни и чучела, сигареты, кости и розы, и часто — бесстыдно открытая, декларативная поучительность. А ещё — ворох неточностей и ошибок. И — сложные, убийственно сложные отсылки и ассоциации, через которые нужно продираться, как через колючие заросли тёрна — обдираясь в кровь. Когда ты пишешь, тебя будто захватывает ритм — и ты бредёшь за ним безвольно, как сомнамбула, вслушиваясь в пульсацию зова, не особенно задумываясь о ясности смысла и истории. У меня — совсем наоборот.

У меня уже мутится в голове, начинает прихватывать сердце, леденеют пальцы; ты, естественно, не предложил мне чаю — а кипяток необходим мне, просто чтобы не умирать от холода и вечной голодной слабости. Попросить я стесняюсь. Что ж, мужественная галантность — явно не твой конёк.

Ещё один текстик, только один — и я уйду, — обещаю себе, когда время подбирается к семи. Скоро вернутся твои соседи; а Вера, должно быть, уже вернулась. Что она подумает, не увидев меня на привычном месте — за ноутбуком?.. Я хочу есть, хочу в туалет, мне нужно переодеться, доработать статью и позвонить маме; это какое-то безумие, пора прекращать.

Но мне совсем не хочется прекращать.

— Щас, погодь, посмотришь ещё для сравнения стих моего близнеца... Он над своими текстами нифига не работает, но пишет иногда мощнее меня, засранец! — гневно восклицаешь ты, пока твои пальцы порхают по клавиатуре. — Та-ак, где же он это выкладывал...

— У тебя есть брат-близнец? — уточняю я.

— Ага. К сожалению. — (Сдавленно хихикаешь). — Матвей.

— И он тоже пишет.

— Ага. Но так, чуть-чуть. Он вообще не филолог, ему это в плане карьеры нахрен не сдалось... Хотя он умный. Но жуткая мразь во всех отношениях.

— Когда слышу подобные отзывы о братьях и сёстрах, эгоистично радуюсь, что я единственный ребёнок, — бормочу я.

Леворукость, брат-близнец, странные стихи, странная внешность, странный переезд из "Ёбурга" в маленький Чащинск, замужняя украинская возлюбленная с ребёнком; ты словно собрал все нетипичности и необычности мира. Я пытаюсь вспомнить, знала ли когда-нибудь близнецов и двойняшек; кажется, лично не знала. Пытаюсь представить, каково это — расти бок о бок с тем, кто похож на тебя, как отражение в зеркале, но при этом является другой личностью.

У меня не получается. Так или иначе, это явно не похоже на моё спокойное самокопательское одиночество. Или — на покровительственное одаривание собой, к которому привык он, живя с забитой младшей сестрёнкой, матерью и бабушкой.

— А твои родители — они... Не против этого всего? Чащинского филфака, твоих планов про Киев? — вырывается у меня. — Извини, если лезу не в своё дело, просто...

— Та не, всё нормас. — (Отмахиваешься и зеваешь, не отрываясь от поисков). — Ну, батя про филфак не против, а про Киев пока не знает, конечно. А матушка, наверное, была бы не против и того, и другого, если бы не ушла в мир иной.

Что-то падает на меня из темноты — падает и жгуче пережимает горло.

— Ох, я... Извини. Мне очень жаль.

Звучит убого — но я понятия не имею, что сказать. Что вообще нужно говорить в таких случаях — и что можно?.. Смотрю на твои напряжённые плечи, взъерошенные кудряшки — и вся твоя нервно-неряшливая неприкаянность открывается для меня в новом, тёмном свете. Все твои ломаные жесты и ужимки, вся жажда открыться первому встречному.

Пытаюсь, но не могу представить, каково это. Невозможно представить такое, если не пережил сам, — как концлагерь, как войну; бесполезно пытаться. Это где-то в стратосфере, за огненной границей, за пределами боли, которую я когда-либо испытывала. Другая, иномирная боль. Скорбь земли, выбитой из-под ног, — когда всё опадает и рушится. Музыка Лютославского.

И ты прошёл через эту боль. Точнее, сейчас проходишь. Какие-то старые швы противно рвутся во мне — рвутся и расходятся.

— Та ладно, шо теперь, — будничной скороговоркой бормочешь ты. — Во, нашёл... Читай.

— Егор, может, я...

— Читай.

Сглатываю спазм стыда и страха. Кажется, это приказ — и я не могу ослушаться.

Приказ — хоть и мягким, как касание кошачьей лапки, голосом.

Вздохнув, я начинаю читать; но из головы теперь не выходит та будничная, почти весёлая небрежность, с которой ты это сказал. "Матушка". Шутливо, даже глумливо. Видимо, чтобы не трепать лишний раз слово "мама".

Я всё ещё понятия не имею, что говорить и делать. Наверное, ничего. Будто всё как раньше; будто я не узнала ничего особенного. Так принято в обществе.

Текст твоего брата очень отличается от твоих. (Матвей и Егор — вас назвали весьма творчески, с фантазией; экстравагантнее звучали бы, пожалуй, только Борис и Глеб или Кирилл и Мефодий). Никаких размытых отвлечённостей, сложных символов и отсылок; никакой языковой игры, выворачивающей мозг подобно скрипу и грохоту авангардной музыки. Всё предельно просто, цельно, конкретно. Всё привязано к материальному миру — и к девушке.

Точнее, к собственным переживаниям по поводу девушки. Как и у тебя — как у любого поэта, — здесь есть упоённое любование своими страданиями; но — есть и попытка сфокусироваться на ней, увидеть её. Увидеть в ней не только предмет восхищения и вожделения, не только далёкую лучезарную Беатриче, — но и личность, с которой возможен диалог.

Когда я говорю об этом, ты задиристо хмыкаешь.

— Ну, вообще не сказал бы, Матвей тот ещё эгоцентрист! Местами больше, чем я.

— Не эгоцентрист, а эгоцентрик, — пряча улыбку, занудно поправляю я.

— Ага. Ну, я к тому, что у него всё равно весь мир вертится вокруг его драгоценной задницы. Хотя в текстах полно романтизма, девушек и так далее... — (Мне нравится, как ты зашифровываешь мотивы эротики и секса по-монашески целомудренной скороговоркой "и так далее"). — Но, чёрт, я иногда даже завидую ему! Он так легко пишет, с такой степенью синтеза — тип, почти без шлифовки текста... Просто набрасывает, как видит, — и сразу выходит хорошо. Но над своим талантом нифига не работает. Обидно, блин! Вот тут сперва кажется, что какая-нибудь типичная сопливая ваниль — а потом так вывернуто всё, скажи же?..

Ты часто используешь народно-просторечное, чуть режущее мой филологический слух "сперва" — сегодня я уже не впервые его слышу. Возможно, оно, как и многочисленные "шо", "тип", "блэт", "нормас" и "усё", помогает тебе поддерживать образ простодушного, открытого "пролетария". Отгораживает от интеллигентной богемы, от которой ты стремишься отгородиться, — и которой всей своей сущностью принадлежишь.

— Ну да, у вас с ним очень разная поэтика. Но и то, и другое интересно, — аккуратно обходя болотную кочку, говорю я. — Только вот не совсем поняла, почему тут именно образ катаны... Что-то анимешное?

— Да-да! — взбудораженно подскочив, восклицаешь ты — будто радуешься, что я спросила. — Катана там часто используется как такое, ну, нагруженное символизмом оружие, как сосредоточение духовной силы человека, что ли... И это уже некий штамп — милая девочка с катаной. Тут он, думаю, имел в виду Сонохару Анри из "Дюрары". Знаешь, такое тихое няшное существо в очках и с огромными сиськами. И вот это существо время от времени вытаскивает из своего тела про?клятую катану и крошит ею врагов.

Нервно хохочешь. Вздохнув, я скептически бормочу:

— Вот поэтому я и не люблю аниме.

— Полюбишь, Юля, полюбишь, — с забавной убеждённостью обещаешь ты, продолжая просматривать стихи на странице брата. — У тебя всё впереди! Думаю, начнём мы с "Код Гиас" или с "Тетради смерти" — а там уж...

— Ну, нет, вот на это я точно не подписывалась, — начиная паниковать, перебиваю я.

— У тебя просто нет выбора.

Открываю рот, чтобы ответить какой-нибудь колкостью, — но тут дверь издаёт тоскливый скрип, и мы оба вздрагиваем. Входит блёклый высокий парень — и сразу щёлкает выключателем, буркнув "Привет". Сумеречные чары мгновенно тают — прячутся клубками теней в углах; моргаю, на секунду ослепнув от яркого света.

Что-то тёмное, жадное во мне хрипло шепчет: уже всё?.. Хочу ещё.

Хочу больше.

— Ой, ладно, я пойду, Егор! Я что-то жутко засиделась... Пока, — обращаясь к твоему соседу, смущённо добавляю: — Извини.

Тот снимает рюкзак, расстёгивает куртку — и угрюмо отмахивается, словно говоря: "Если в мире и есть что-то, что мне полностью безразлично, — так это твоё присутствие, о незнакомая худая девочка".

— Давай, — легко киваешь ты. Пошатываясь от слабости, стыдясь неуместно горящих щёк, я хватаю сумку и спешу к двери. И уже в коридоре — в его светлой, успокаивающей прохладе, — слышу, как ты кричишь мне вслед: — Но не забудь, Юля: мы обязаны вместе посмотреть "Исчезнувшую", "Август: графство Осейдж" и "Код Гиас"! За тобой должок!..

— Ну уж нет, у меня нет времени! — кричу в ответ, улыбаясь.

* * *

Наши дни. Санкт-Петербург

...Войдя в мою квартиру-комнатку, ты прерываешь очередной экспрессивный монолог и со смехом протягиваешь:

— Мдаа, Юля... Когда ты говорила, что тут мало места, я как-то не осознавал масштабы трагедии!

Пожимаю плечами, стараясь не показывать, что чуть уязвлена, — хоть и в полушутку. Я уже сроднилась со своим скромным съёмным уголком, и сострадательные ахи знакомых в духе "Боже, как тесно, как же ты тут живёшь?!" немного меня раздражают.

Комнаты в общагах, моя крошечная чащинская студия на пятнадцатом этаже высотки, теперь этот уголок, когда-то бывший комнатой в коммуналке, а ещё раньше — кто знает, чем?.. Может быть, здесь ютился трубочист или дворник. Или пухлый пекарь, или румяная прачка с мозолистыми руками. Или бедный студент, дававший уроки французского.