Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Я промолчал.
— Мне было двадцать, — повторил Виктор. — Я поступил глупо. Но если не в этом возрасте делать глупости, то когда?
Например, никогда. Но вместо этого я проворчал:
— Я бы предпочел услышать эту истории прежде чем делиться с тобой морфием, а не наоборот.
— Тогда бы ты послал меня. К врачу, я имею в виду.
Именно так я бы и поступил.
— Значит ли это, что помощи от тебя я больше не дождусь? — с деланым равнодушием поинтересовался Эйзенхарт.
— А она тебе все еще нужна?
Второй раз за утро мне удалось повергнуть его в недоумение.
— В смысле?
— Как ты себя чувствуешь? — повторил я вопрос.
Наблюдая за растерянным выражением его лица, я вздохнул. Я уже успел понять, что Эйзенхарт был из тех людей, у кого разум доминирует над вопросами материальными. Увлеченный очередным делом, он мог днями не есть, просто забывая о том, что человечеству свойственно принимать пищу, не спать, пока тело само не начнет валиться от усталости, и игнорировать неудобства до тех пор, пока состояние не станет совсем критичным. Но не заметить, как отступила сама смерть? Это уже была другая ступень таланта. Право, можно было не тратить морфий, достаточно было найти ему интересную головоломку.
Наконец он додумался осмотреть руку, приносившую в последнее время ему столько боли. С облегчением я отметил чистую белую кожу, лишенную каких-либо следов. Остальные симптомы, похоже, тоже отступали: его лицо потеряло лихорадочный румянец, он перестал кутаться в многочисленные свитера и шарфы. Слабость и боль больше не сковывали его движений. Словно напоминая, какой была цена за это чудесное исцеление, мое запястье снова заныло. Жаль, что укус Волка не пришелся выше, на потерявшую чувствительность ладонь.
— Что за?.. — наконец озвучил он свои мысли.
— Похоже, Маркус-Волк переменил свое решение.
— Угу, — недоверчиво отозвался Эйзенхарт, — как же.
Профессия, впрочем, не позволила ему долго находиться в замешательстве. Сложив имевшиеся факты, он быстро вычислил виновника произошедшего:
— Откуда ты знал?
— Знал что?
— Сегодня ты спросил, точно ли мне еще нужен морфий. Откуда ты знал?
— Я просто предположил, — пожал я плечами. — Ты не звонил утром, и выглядишь сегодня гораздо здоровее, чем в последние недели.
Хлопнула дверь, и нам пришлось прервать разговор, хотя я подозревал, что Виктор еще вернется к этой теме. От дальнейшего допроса меня спас один из коллег Эйзенхарта. Молодой, деревенского вида, с длинной встрепанной шевелюрой цвета соломы и внимательными голубыми глазами, он обвел нас полным любопытства взглядом, хмыкнул и прислонился к стене.
— Альберт Штромм, — представил мне его Виктор. — Наш самый ценный и незаменимый сотрудник: полицейский и полицейская собака в одном лице. Шучу, конечно, Берт, не обижайся.
— Я помню, — боюсь, взгляд, которым я ответил детективу Штромму, нельзя было назвать полным симпатии.
— В самом деле? — поразился Эйзенхарт.
Его удивление меня неприятно задело.
— Почему тебя это удивляет?
— Да потому что ты первый месяц только делал вид, что мое имя знаешь. А Берта видел всего раз. Кстати, Берт, зачем ты меня искал?
— Только одну неделю, — возразил я.
На самом деле Эйзенхарт угадал, но признаваться в этом я не собирался. В свое оправдание я могу сказать, что детектива Штромма, в отличие от него, я встретил не в первые месяцы после приезда, которые прошли для меня словно под наркозом. И Эйзенхарт никогда не сидел по ту сторону стола в допросной комнате, источая угрозы.
А никто не запоминает угрозы так хорошо, как Змеи.
— Вообще-то я искал его, — протянул детектив, тыча в меня пальцем самым невоспитанным образом. — Но это даже хорошо, что вы оба здесь.
Мы с Эйзенхартом переглянулись.
— Его?
— Меня? Зачем?
— Чтобы спросить о леди Амарантин Мерц.
У меня появилось нехорошее предчувствие.
— Что с ней?
— Мертва, — равнодушно бросил полицейский. — А как и почему — это вы мне скажите. Вами там все пропахло. Что вы там делали?
Еще в первую нашу встречу мне удалось узнать, что детективу Штромму достался один из самых ценных Даров — пять чувств, превышающие человеческие во много раз. Он слышал дыхание и биение сердца, находясь на другом конце комнаты. Он чувствовал запах человека... и, как выяснилось, запоминал тоже. Действительно, полицейская собака — найти по запаху человека, которого видел однажды несколько месяцев назад.
— Там — это в отеле? — уточнил я.
— В номере.
За моей спиной Эйзенхарт присвистнул.
— Мы встретились вчера за ужином, — пояснил я специально для него.
Детектив Штромм насмешливо изогнул бровь:
— Так это в высших кругах называется?
— Знаешь, для человека, который постоянно ноет о том, что его жизнь закончилась, у тебя удивительно бурная личная жизнь, — меланхолично заметил Эйзенхарт. Похоже, вдвоем они решили меня добить. — Как это тебе удается? Я вон со своей девушкой уже полгода не могу помириться.
— Я не ною, — огрызнулся я и в ужасе переспросил. — Сколько вы в ссоре?
— Месяцев семь? — посчитал на пальца Виктор. — И три недели.
И он все еще надеялся, что его возлюбленная после всего этого времени одумается и вернется? Если так, то его непробиваемая уверенность в себе была еще хуже, чем я думал.
— Не хочу тебя разочаровывать, но она уже не твоя девушка, — попытался я намекнуть и нашел неожиданную поддержку в лице детектива Штромма:
— Заметь, я тебе то же самое говорил.
Полицейские удачно отвлеклись на обсуждение незнакомой мне Лидии (кажется, я никогда не видел ее у Эйзенхартов, хотя мог и ошибаться) и дали мне немного времени на размышления. Сложно было поверить в смерть Амарантин. Вспоминая прошлый вечер, я достал портсигар и закурил.
— Детектив, — окликнул я Штромма, — как это произошло?
Он тотчас повернулся ко мне, собранный и сосредоточенный.
— Посреди ночи леди Мерц набрала ванну, легла в нее, взяла в руки бритву и перерезала себе вены на запястьях.
— Ого! — оценил Эйзенхарт и словно между прочим спросил: — Как, ты сказал, прошло свидание?
Глупая шутка.
— Хорошо, — я со значением посмотрел на Виктора. — Но даже если бы и нет, это не повод покончить с собой.
Нет, в это было не просто сложно поверить — практически невозможно. Когда я покидал Амарантин, ничто в ее поведении не говорило о том, что она хоть раз в жизни задумывалась о суициде. А, учитывая, что у Эйзенхарта уже было два самоубийства, оказавшихся не вполне самоубийствами...
— Могу я ее увидеть? — попросил я.
Верхний этаж "Манифика", где Поппи жила, когда была в городе и пока ее брат не давал слугам приказания подготовить городской особняк к приезду хозяев, был перекрыт, а дверь в номер, напротив, была широко распахнута, открывая взгляду всех окружающих интерьер комнаты: странную смесь роскоши и вульгарности, включавшую красный цвет в изобилии, бархатный балдахин над старинной кроватью и гигантского размера ванну, старомодно размещенную прямо в комнате.
Тело Амарантин вытащили из ванны, заполненный водой ярко-розового цвета, и перенесли на кровать. Поппи лежала там же, где и накануне вечером, но контраст не мог быть более разительным. Было так странно видеть ее: в ушах еще стоял ее смех, живой и глубокий, и вот она была, накрытая простыней, холодная и безжизненная. Мертвая. Я не сдержался и провел рукой по ее волосам.
Красное дерево и спелая вишня. Смерть еще не успела изменить их отлив, в отличие от лица. Черты заострились, молочно-белая кожа стала еще бледнее. Однако сейчас было не время для сантиментов. Я откинул простыню и принялся за осмотр. Я не верил, что она могла покончить с собой, и доказательства моей правоты долго искать не пришлось.
— Это убийство.
— Мы догадываемся, — фыркнул Эйзенхарт, который, сложив руки на груди, с интересом наблюдал за моим расследованием.
— Вы не поняли. Леди Хэрриет приняла снотворное сама. Мисс Лакруа тоже, скорее всего, лишила себя жизни самостоятельно. Но Амарантин не брала в руки бритвы. Ее убили.
Я вновь посмотрел на ванну, стоявшую на позолоченных львиных лапах посреди номера, и прикинул количество крови, окрасившей воду в такой насыщенный оттенок.
— Никаких следов борьбы. Все, что вы найдете — это частицы кожи у нее под ногтями. Мои. И все потому, что при вскрытии вы обнаружите высокую дозу наркотика. Ее опоили. Потом кто-то дождался, пока она потеряет сознание, перенес ее в ванну, которую наполнил горячей водой, даже слишком горячей, судя по следам на коже, возможно, убийца надеялся, что время смерти определят как более позднее, и вскрыл ей вены. Она умерла от потери крови. Учитывая, что я ушел до десяти, Амарантин предупредила, что в десять у нее назначена встреча (не знаю с кем, я не спрашивал) ... я бы сказал, немного позже полуночи. Вероятно, между полуночью и часом ночи.
— И вы это знаете откуда? — поинтересовался детектив Штромм. В его голосе явно чувствовалось недоверие.
— Посмотрите.
Я вытянул ее руки поверх простыни, ладонями вверх, и спросил:
— Вы когда-нибудь пытались перерезать себе вены?
Пес покачал головой; лицо Эйзенхарта приобрело задумчивое выражение.
— Кроме того, что при самоубийстве, особенно женском, мы, как правило, видим множественные разрезы: добраться до вен на самом деле не так просто, и подсознательно мы боимся боли, поэтому сдерживаем силу, обратите внимание на то, как были сделаны разрезы. Вскрывая вены сам себе, человек начнет с наружной стороны запястья и поведет лезвие вовнутрь, — я продемонстрировал, что имел в виду, на своей руке. — Таким образом можно получить максимальное приложение силы. Здесь же...
— Наоборот, — подал голос Эйзенхарт. — Но это безумно неудобно.
— Самому — да. Но если другой человек, стоявший за спиной Амарантин, держал в руке бритву...
— ... то все сходится. Кто осматривал тело? — обратился Эйзенхарт к коллеге.
— Ретт, — судя по тону, мне удалось убедить Штромма в своей невиновности.
— И он это пропустил? Впрочем, чему я удивляюсь. Лучше скажи вот что: кто был в этой комнате после Роберта? И, да, я забираю у тебя это дело, ты ведь не против?
Штромм вновь покачал головой.
— Не знаю. Кто-то постарался, высыпав в ванну почти всю пачку жасминовой соли. Скорее всего, одна женщина и один мужчина. Запахи незнакомые.
— Женщина, вероятно, служанка, которая принесла поднос с чаем, — Виктор кивнул на накрытый столик возле двух кресел в углу. — А вот мужчина — это уже интересно.
Я подошел к столу. Кроме чайного сервиза из тончайшего майсовского фарфора на нем стояла пепельница, заполненная окурками сигарет. На половине из них остался смазанный след от помады светлого розового оттенка. Такой же след был и на одной из чашек. Я был готов поспорить, что принадлежал он не Амарантин: даже если бы она воспользовалась помадой после моего ухода, цвет был бы другим. Красным, как кровь, как кларет, как каринфийские гранаты, но не таким бледным.
А еще на подлокотнике кресла, раскрытая на светской хронике, лежала газета. И мне не надо было смотреть на дату, чтобы узнать ее.
"Правила хорошего тона уже не в моде, — писал неизвестный автор, озаглавивший свой (напыщенный и высокомерный, хоть и сильно отдающий дешевыми бульварными романами) опус "Времена и нравы". — С каждым днем мы видим все больше этому подтверждений. Союз между мужчиной и женщиной перестает быть священным таинством, превращаясь атавизм в современной действительности, память о погибших выбрасывается словно надоевшая фотокарточка. Мы все больше становимся похожи на диких животных, управляемых похотью и инстинктом к размножению. "Хорошо провести время", "получить удовольствие" — вот все, что интересует общество сегодня. Так можно увидеть, как мужчина, чья невеста внезапно решила разорвать отношения, в тот же вечер отправится развлекаться в обществе другой женщины. Возрадуйтесь те, кто долгое время считал, что между Александром Греем и леди Амарантин Мерц существует тайная связь! Настало ваше время принимать выигрыш по ставкам.
Те, кто считают, что мистер Грей — не сын империи и потому не может служить примером падения наших нравов, обратите внимание на другую персону. На дочь благородного и благопристойного рода (не будем сейчас о ее брате, завсегдатае этой колонки. В конце концов, что такое семейство без паршивой овцы, это было бы так неестественно). Тот же вечер и тот же клуб выбрала леди Эвелин Гринберг, до сих пор старательно изображавшая примерную девочку, чтобы прервать траур по своему покойному жениху, убитому барону Фрейбургу. И, разумеется, леди не пристало выходить в клуб одной. Ее избранник, загадочный Змей, чье имя не смог назвать никто из присутствовавших, пока не известен свету, однако таким положение вещей надолго не останется.
Конечно, многие попытаются оправдать юную представительницу респектабельного семейства: ведь покойный барон Фрейбург не отличался верностью, а нынешний кавалер леди Эвелин так приятен глазу. Загадочный и опасный, кто устоит перед таким сочетанием? Однако им следует вспомнить, как вели себя на этом вечере наши шифрующиеся возлюбленные. В их поведении все говорило о близости, причем давней, поэтому у меня возникает справедливый вопрос: а был ли Ульрих, барон Фрейбург, единственным в их отношениях, на чьей совести были измены?
Я считаю, что нет! И вот почему — я не зря начала свой сегодняшний рассказ с другой пары. Волею Судьбы пути Александра Грея и младшей леди Гринберг в тот вечер пересеклись. Мы все могли наблюдать, как из невинного флирта разгорелась искра страсти, и как в тот же момент милая Эвелин позабыла о своем спутнике ради возможного наследника ольтенайского престола. Что это было, как не еще одно доказательство распущенности? Для тех же, кто обеспокоился судьбой покинутого леди Гринберг Змея, спешу успокоить вас: привлекательного и таинственного незнакомца незамедлительно подобрала Поппи Мерц..."
Голос Эйзенхарта отвлек меня от брезгливых и частично имевших насильственный характер мыслей о человеке, подписавшем статью как "Сплетница".
— Что? — рассеянно переспросил я.
— Опять читаешь комплименты самому себе? — Виктор скосил глаза на газету, которую я все еще держал в руках. — Я говорю, что у нас теперь есть три убийства. Отрицать это глупо. Еще у нас есть три букета...
— О чем ты? — перебил я, не понимая, как это относится к делу.
— Я еще не рассказывал тебе? — Эйзенхарт вкратце пересказал, как он узнал о языке цветов, и что ему удалось найти. — Сегодня мне опять прислали цветы. К сожалению, слишком поздно, чтобы спасти ее, — добавил он, нахмурившись. — Цветущий миндаль и церцис. "Измена" и "предательство". Учитывая, кто жертва и о какой измене идет речь, думаю, настала пора поговорить с мистером Греем.
Я оставил Эйзенхарта и отправился на работу. Чтобы разобраться с мыслями, я решил пройтись пешком, отчего дорога до университета растянулась на добрых полчаса. Все это время меня не покидало чувство вины, не только по отношению к Амарантин, к чьей смерти я чувствовал себя причастным, но и к леди Эвелин, познакомившей нас. Мне казалось важным, чтобы она узнала о смерти подруги — и, желательно, правду, а не выдумки, которыми будут завтра пестреть страницы газет. Я сомневался, что Эйзенхарт возьмет на себя труд известить ее, поэтому я взял дело в свои руки.
Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |